Ритуализация общественной жизни

Второй этап возрождения тэнноизма, с середины 60-х до конца 70-х годов, характеризовался прежде всего по­литикой консерваторов, направленной на ритуализацию общественной жизни и узаконение тех ее проявлений, которые могли служить культивированию поклонения императору. В 1967 г., преодолев серьезное противодействие прогрес­сивных сил (главным образом КПЯ, СПЯ и профсоюзов), правящей ЛДП удалось восстановить законодательным путем ряд праздников, имеющих в своей основе ритуалы государственного синто и связанных с культом японской государственности. В первую очередь было возобновлено празднование 11 февраля под новым названием — «кэнкоку кинэмби» («день основания государства») — довоенного «кигэнсэцу», сыгравшего столь заметную роль в распрост­ранении тэнноистских верований среди самых широких масс народа.

Вскоре после принятия конституции 1947 г. праздник «кигэнсэцу» был отменен. Однако по инициативе синтоист­ского духовенства и националистических элементов почти сразу же началось движение за возрождение «дня основания империи», в котором активную роль стали играть правящие круги страны. 9 марта 1951 г. тогдашний премьер-ми­нистр Сигэру Ёсида, отвечая на вопрос: «Как повысить патриотический дух в стране?», заявил, в частности: «После достижения независимости я хочу восстановить празднование дня основания империи» [75, с. 37].

В 1957 г. 38 членов парламента от ЛДП представили законопроект о поправке к закону о национальных праздни­ках, стремясь под новой вывеской возродить празднование «кигэнсэцу». Законопроект девять раз вносился в пар­ламент депутатами от ЛДП и кабинетом министров. Сторонники проекта встретили сильное сопротивление в парламенте и вне его. Движение против восстановления в любой форме «дня основания империи» группировалось в основном вокруг Генерального совета профсоюзов (Сохе), в нем участвовали коммунисты и социалисты, важную роль играла также прогрессивная интеллигенция — ученые-историки, преподаватели и др. Руководством Сохе было проведено 39 походов протеста в Токио и в 18 префектурах [194, 1969, № 3, с. 115]. Представители леворадикальных сил страны, коммунисты и социалисты, выступали с многочисленными заявлениями протеста, проходили ми­тинги и демонстрации.

Однако благодаря различным пропагандистским уловкам, а также «необычайной» решимости премьер-министра Эйсаку Сато правящим кругам все же удалось в 1966 г. провести через парламент закон о новых праздниках [204, 03.07.1966]. Празднование «дня основания государства» 11 февраля каждого года расширило возможности пропаганды тэнно-изма и милитаризма среди населения Японии. Во время церемонии, как и до войны, исполняются гимны «кимигаё» и «кигэнсэцу», славящие «идеальный государственный строй, увенчанный императором», и воспевающие доблести японской нации. Храм Касивара в преф. Нара, посвященный императору Дзимму, посещают ветераны войны на Тихом океане, звучат призывы пересмотреть конституцию с целью изменения статуса императора и изъятия антимилитарист­ской 9-й статьи.

«С возрождением дня основания империи, — говорил один из активных милитаристов, председатель Лиги ветеранов войны (Гою рэммэй) генерал Рэнкити Уэда, — сбылось наше заветное желание. Следующая цель — оздоровление системы образования, иными словами, возрождение Импе­раторского рескрипта об образовании. Кроме того, пере­смотр конституции. Как можем мы доверять защиту своей родины иностранным войскам? Помолимся же в день основания империи об успешном выполнении нашей за­дачи» [209, 20.01.1967].

Демократические силы продолжают выступать против празднования «дня основания государства». Каждый год 11 февраля проводятся митинги протеста, в которых при­нимают участие профсоюзные, женские организации, прогрес­сивные деятели истории и культуры, а также христиан­ские организации.

Тем не менее церемония празднования 11 февраля вводится и в японских школах. Министерство просвещения составило специальную инструкцию, которая предписывает закрывать в этот день школы, разъяснять детям значение праздника. Министерство также сочло «желательным», чтобы во время празднования вывешивались национальные флаги, а школьники пели гимны «кимигаё» и «кигэнсэцу». В некоторых школах, руководимых директорами правого толка, учащихся, не явившихся на церемонию, исключали из школы [194, 1969, N 3, с. 116].

После возрождения празднования «кигэнсэцу» в учебный материал в школах вновь были включены мифы об основании японского государства, о «божественном» проис­хождении императорской династии. Учебники, содержавшие научное объяснение древней истории, подвергались цензуре министерства просвещения. А во введенном еще в 1958 г. курсе «морального воспитания» явно начал усиливаться акцент на привитие почтительного отношения к императору. Содержание курса «морального воспитания» стало опре­деляться положениями «Программы формирования жела­тельного образа человека», утвержденными Центральным советом по образованию, во главе которого стоял Масааки Косака, один из идеологов «философии мировой истории» в годы милитаризма, отстаивавший наиболее открыто расистские идеи. Упор в этой программе делался на воспитание у японского народа «любви к своей стране — самой органичной и сильной общности», а для этого прежде всего японцы должны были осознать важность роли императора как символа государства и единства нации. В программе прямо говорилось: «Почитание импера­тора, символизирующего Японию, означает почитание Японии, символом которой он является. В том, что символ Японии — император стоит во главе нашей страны, особенность японского государства» [77, с. 38].

С конца 60-х годов в школах и вузах страны все активнее насаждаются идеи превосходства японской нации и величия императора. Например, общественности стало известно, что директор одной из начальных школ преф. Тиба Харумицу Кобаяси выступал перед своими учениками с откровенно ультранационалистическими призывами, за­ставляя их слушать старые военные марши [217, 29.02.1980].

Такие случаи в японских школах перестали быть редким явлением, и это вызывает беспокойство среди учителей и родителей прогрессивных взглядов. Ученики старших классов часто отказываются принимать участие в церемо­ниях, носящих националистический характер. В частности, в одной из полных средних школ в преф. Гумма ученики не стали петь гимн «кимигаё», обязательное исполнение которого было введено вновь назначенным директором школы [217, 29.02.1980].

С конца 70-х годов даже министры просвещения начинают позволять себе высказывать откровенно националистические идеи. Например, назначенный в 1979 г. на пост министра просвещения Ёсабуро Найто во время пресс-конференции заявил, что для японцев уважение к гимну «кимигаё» и флагу «хи-но мару» (считающимися в Японии символами милитаристского прошлого) вполне естественно. Главным недостатком послевоенного образования министр просве­щения назвал «отсутствие в нем духа „Императорского рескрипта об образовании"», копию которого Найто повесил в своем кабинете. Он подчеркнул также важность насаж­дения «японского духа среди молодого поколения» в условиях, когда «материальное процветание обедняет людей морально» [217, 09.12.1979].

С 1978 г. правительство начало открыто поощрять ор­ганизацию церемоний празднования «дня основания госу­дарства» в столице и на местах, при этом средствами массовой информации всячески подчеркивались «идеалы духа основания империи». Вновь в приветственных речах консервативных политиков и бизнесменов зазвучали ссылки на мифы «Кодзики» и «Нихон секи» о создании япон­ского государства императором Дзимму в 660 г. до н.э. [180, с. 158].

Со второй половины 60-х годов празднованию «дня основания государства» все больше придавался характер государственного ритуала, что свидетельствовало о намере­нии правящих кругов постепенно приучить общественное мнение к официальным торжествам, подобным тем, которые проводились в ходе празднования «кигэнсэцу» до 1945 г. Одновременно с «днем основания государства» были введены еще два «новых» государственных праздника: «кэйро-но хи» («день почитания старших» — 15 сентября) и «тайику-но хи» («день физкультуры» — 10 октября), в проведении которого принимает участие император. Из остальных девяти праздников семь так или иначе имеют отношение к синтоистским ритуалам, связаны с обрядами императорского дома. 1 января около 70 млн. японцев совершают «хацумодэ» (посещение храма в дни Нового года); в основе праздника «сэйдзин-но хи» («день совершен­нолетия» — 15 января) лежит синтоистский обряд; 29 апреля — «день рождения императора» («тэнтёсэцу», до 1945 г. — один из главных обрядов государственного синто); 3 ноября — («бунка-но хи») («день культуры», до 1945 г. праздновался как день рождения императора Мэйдзи); 23 ноября — «кинро канся-но хи» («день благо­дарения труда», до 1945 г. в этот день справлялся один из важнейших синтоистских «мацури» — «ниинамэсай»); в дни «весеннего равноденствия» («сюмбун-но хи») 22— 23 марта и «осеннего равноденствия» («сюбун-но хи») 22—23 сентября, когда традиционно японцы поминают своих предков, отправляются пышные ритуалы помино­вения императорских предков. Очевидно, сколь значи­тельное место в японском календаре занимают праздники, связанные с довоенными государственными синтоистскими обрядами.

Большое внимание, уделяемое ритуалам и обрядам по сравнению со средствами прямого идеологического воз­действия на общественное сознание, позволяет периоди­чески регулировать и закреплять нормы и ценности «сим­волической императорской системы» на уровне подсозна­ния. В то же время это дает повод поборникам возрождения государственного статуса синтоизма утверждать, что по­скольку упор делается на ритуал в противовес пропо­веди догматики, то синтоизм якобы сводится к системе привычных для простого народа обычаев и обрядов, потерявших свое религиозное значение.

Использование праздничных обрядов, часто воспроизво­дящих структуру синтоистских «мацури», как средства социально-психологического регулирования поведения масс ориентируется на свойственный массовому сознанию боль­шинства японцев иррациональный тип мышления, в котором глубокое подсознательное впечатление оставляют разного рода ритуалы. Впрочем, эта иррациональная ориента­ция не является уникальной особенностью японцев, а пред­ставляет собой лишь обусловленную исторической специ­фикой более ярко выраженную черту, наблюдаемую во многих других культурах.

Восстановление в виде общенациональных праздников многих обрядов государственного синтоизма преследовало цель развить ощущение общности у японцев в современном отчужденном обществе. При участии в празднестве, в котором зафиксирована определенная националистическая символика, приобщение к национальному единству происходит, минуя сознание, через подсознательную сферу, и в результате формируются подсознательные националистические стерео­типы, обладающие большой устойчивостью. Вследствие бездумного, подражательного участия в праздничном обряде культивируется отношение к нации как к живому организму, подсознательно усваивается традиционное представление об императоре как хранящем знание об «истинном пути» японской нации, как обладающем мистической способ­ностью сохранить порядок в стране. Кроме того, как извест­но, в процессе праздничного ритуала снимается чувство разъединенности, возникающее в процессе каждодневной жизни в современном обществе. Таким образом, сня­тие посредством церемоний социальной напряжен­ности в обществе, можно сказать, задает определенный ритм жизни всему национальному организму. Дру­гими словами, праздничные ритуалы выполняют роль подсознательного проповедника «националистического кол­лективизма», когда националистические стереотипы не осоз­наются, как таковые, но существуют в подсознании и контролируют поведение вернее, чем разум.

Крупномасштабные пропагандистские кампании, развер­нутые правительством при поддержке промонархических сил в 1968 г. в связи со столетием «реставрации Мэйдзи» и в 1976 г. по поводу 50-летия правления императора Хиро-хито, призваны были подогреть националистические на­строения в массах, в какой-то мере эмоционально подготовленных благодаря обрядам государственных празд­ников к восприятию «символического» тэнноизма, факти­чески распространявшегося в виде новых социальных и политических мифов.

Во второй период возрождения тэнноизма (середина 60-х — конец 70-х годов) были восстановлены также некоторые церемонии довоенного синтоизма, связанные с культом японской государственности. Так, в октябре 1973 г. в храме Исэ была проведена церемония «сэнгу» (осуществляется каждые 20 лет по поводу возведения на новом месте «внутреннего святилища» — «найку»), а третья дочь императора принцесса Кадзуко Такацукаса отправляла во время «сэнгу» синтоистское богослужение как высшая священнослужительница Исэ.

В 1974 г. в ходе паломничества императора и императрицы в храм Исэ был возобновлен ритуал «кэндзи додза», существовавший до войны и отмененный оккупационными властями. Этот обряд выполняется по случаю путешест­вия императора, когда две из «трех божественных регалий» императорского трона — меч и яшмовые подвески — сопро­вождают монарха во время длительных отлучек из дворца. Следующим шагом в направлении возрождения культа императора стало заявление императора в 1977 г. о том, что он не отрекался в 1946 г. от концепции своей «бо­жественной сущности» [180, с. 158].

Все эти меры были призваны вновь утвердить связь между императором и народом как основу национальной государственности, представить синтоизм выражением са­мобытности «пути японского духа».

Систематически культивировать обновленную тэнноистскую символику призвана была и система летосчисления «гэнго» по эрам правления императоров, которая была законодательно закреплена в 1979 г., несмотря на много­численные протесты демократической общественности.

Как уже отмечалось в гл. 2, эта система была введена в массовый обиход правительством Мэйдзи в 70-х годах XIX в. Постепенно она стала настолько привычной, что и в настоящее время большинство японцев пользуются ею. Влиятельные круги требовали сохранить император­скую систему летосчисления как «ценную традицию исконно японского образа жизни», стремясь таким образом способст­вовать укреплению культа императора. Подготовка к при­нятию закона сопровождалась усиленной идеологической обработкой общественного мнения. При этом чрезвычайно активно использовался весь пропагандистский арсенал.

Особенно массированный характер пропаганда приобретала в дни празднований 11 февраля.

14 июля 1978 г. была создана Ассоциация по прове­дению в жизнь «гэнго», в которую вошли 411 членов ЛДП, Партии демократического социализма (ПДС) и Нового либерального клуба (НЛК), а вслед за этим 18 июля был образован Народный конгресс за легализацию «гэнго», объединивший представителей 536 организаций [217, 15.01.1979].

Привычным методом обработки общественного сознания стало ведение пропаганды органами местного самоуправле­ния. В результате активной деятельности сторонников ле­гализации «гэнго» резолюцию с этим требованием приняли 46 префектуральных (кроме Окинавы) собраний и боль­шинство муниципальных и сельских собраний (более 1600 местных собраний страны) [197, 06.02.1980, веч. вып.].
Это должно было подтолкнуть развитие движения за легализацию императорской системы летосчисления. Коммунисты и социалисты, профсоюзы, выступавшие всегда против узаконения «гэнго», не раз указывали, что ее принятие противоречит принципам конституции, что истинной целью выработки закона об императорской системе летосчисления является стремление правящих кругов усилить пропаганду тэнноизма.

В выступлениях лидеров движения за «гэнго» содержались высказывания, разоблачавшие связь отстаиваемого ими законопроекта с попытками упрочить положение института императорской власти. Так, во время одной из бесед Кадзуто Исида (бывший председатель Верховного суда), возглавлявший Народный конгресс за легализацию «гэнго», заявил, что она «послужит объединению народа под эгидой императора» [196, 15.09.1978].

По всей стране развернулось движение против законо­проекта о «гэнго», организованное демократическими си­лами, и прежде всего КПЯ и СПЯ. В 1976 г. прогрес­сивные историки опубликовали «Заявление против сохра­нения гэнго», под которым поставили подписи около 40 тыс. профессоров и преподавателей университетов. Кроме того, проводились многочисленные митинги, собра­ния, лекции. Во время обсуждения законопроекта в парла­менте кампания протеста не прекращалась ни на один день [98, с. 4-5].

И все же правительству удалось провести этот законо­проект через парламент, что в значительной мере отра­жало господствовавшие в массах настроения. Принятие закона о летосчислении «гэнго» стало вслед за возобновлением празднования «дня основания империи» еще одним шагом к возрождению тэнноизма.

Поборники насаждения «истинно японского духа» в этот период вели также систематическую деятельность по восста­новлению государственной поддержки синто. С конца 60-х годов свою основную задачу они видели в том, чтобы добиться возрождения довоенного статуса храма Ясукуни. В 1969 г. депутаты ЛДП внесли в парламент законо­проект о передаче храма Ясукуни в ведение государства. С тех пор и до 1974 г. этот законопроект пять раз был предметом ожесточенного обсуждения, но натолкнулся на решительный протест как внутри парламента, так и вне его и не был принят [92, с. 91—92].

После этого консерваторы выработали новый законо­проект о «поклонении отдавшим жизнь за родину», который был призван легализовать официальное посещение молебнов в храме Ясукуни императором и государственными дея­телями, участие в молебнах почетного караула «сил само­обороны». Исходя из этих задач, весной 1980 г. ЛДП впервые включила в число важнейших пунктов своей предвыборной декларации обещание сделать официальными посещения молебнов в храме Ясукуни императором, премьер-министром и членами кабинета и взять храм под го­сударственную защиту [214, 01.10.1980]. До этого, начиная с премьер-министра Такэо Мики (т.е. с 1975 г.), глава правительства совершал паломничество в храм в качестве частного лица, а правящая партия воздерживалась от обнаро­дования своей позиции по вопросу об изменении статуса храма, опасаясь обвинений в нарушении 20-й статьи конституции, провозглашающей отделение религии от госу­дарства.

В конце 70-х годов заметно оживилась деятельность милитаристских организаций во главе с Обществом почита­ния душ погибших на войне (Эйрэй-ни котаэру кай) по проведению через парламент законопроекта о храме Ясукуни. В уставе этого общества записано, что его главной целью является развертывание широкого народного дви­жения за преклонение перед духами погибших воинов [197, 06.02.1980, веч. вып.]. Общество имеет филиалы в 46 префектурах страны, к которым в августе 1979 г. оно обратилось с воззванием добиться от правительства официального признания молебнов в храме Ясукуни.

Марксистские и прогрессивные буржуазные ученые Японии не раз указывали, что, ставя вопрос о храме Ясукуни, инициаторы восстановления синто в его былых правах хотят создать в стране такую обстановку, которая открыла бы широкие перспективы для реабилитации военных преступ­ников [214, 09.05.1979]. Тем не менее тогдашний премьер-министр Масаёси Охира продолжал посещать храм. Это вызвало многочисленные протесты и критику со стороны миролюбивых сил Японии, борющихся против возрождения милитаризма.

Чтобы читатель получил целостное представление о не­прекращающихся и все наращивающихся усилиях японских правящих кругов в направлении легализации официального статуса храма Ясукуни с его обрядами, культивирующими национализм и милитаризм, являющимися важным орудием внедрения в сознание масс тэнноистской идеологии, мы, выходя за установленные хронологические рамки, отметим основные вехи дальнейшего развития событий, связан­ных с возвращением храму Ясукуни его прежнего, офи­циального статуса.

В 1985 г. премьер-министр Ясухиро Накасонэ отметил 40-ю годовщину поражения Японии во второй мировой войне, нарушив устоявшуюся позицию правительства по этому вопросу, заключавшуюся в том, что «участие минист­ров кабинета в молебствиях в храме Ясукуни в качестве официальных лиц противоречит конституции», и стал первым из послевоенных японских премьер-министров, расписавшимся в книге посетителей как глава правитель­ства [216, 09.01.1986]. Перед этим в 1984 г. Исполнительный совет ЛДП принял решение, фактически узаконившее такие посещения официальными лицами.

В своей речи в г. Каруидзава 27 июля 1986 г. премьер-министр Накасонэ, сравнив храм Ясукуни с могилой Неизвестного солдата на Арлингтонском национальном кладбище в США, заявил, что все нации имеют места, где соотечественники могут выражать свою благодарность тем, кто отдал жизнь за родину. Иначе, по мнению премьер-министра, никто не захочет отдавать жизнь за свою страну [200, 1985, N 9, с. 36].

В этой связи надо отметить, что премьер-министр умолчал о той особенности, что в отличие от дру­гих стран в Японии существует религиозный культ «пав­ших героев», что в храме Ясукуни, как и до войны, проводятся «митама мацури» — церемонии вызова и встречи духов павших, носящие мистический характер. «Обожествленные» в храме Ясукуни принадлежат госу­дарству. Согласно верованиям, после «обожествления» духи погибших должны стать «ками» — покровителями нации. Постоянное воздействие на рядового японца пропаганды, спекулирующей на чувствах людей, потерявших своих близких на войне, дает определенные плоды. В ходе исследования общественного мнения, осуществленного га­зетой «Иомиури» в октябре 1985 г., 51% опрошенных одобрили официальные визиты Накасонэ в храм Ясукуни, лишь 25% были против (23% не дали ответа). Во время другого опроса, проведенного также в октябре 1985 г. газетой «Асахи», более 60% лиц в возрасте 50 лет и старше поддержали официальные визиты Накасонэ в Ясуку­ни, тогда как среди молодежи (до 30 лет) подобные визиты одобрило менее 35%. Таким образом, активизация сил, выступающих за придание храму Ясукуни официального статуса, обусловлена опасением, что по мере уменьшения в населении Японии доли старших поколений, прошедших довоенную тэнноистскую обработку, популярность храма Ясукуни будет падать.

В связи с острой критикой в азиатских странах, и прежде всего в КНР, премьер-министр Накасонэ был вы­нужден отказаться от официального паломничества в храм Ясукуни и в 1986 г., и в 1987 г. Тем не менее Накасонэ подчеркнул, что японский премьер-министр может на законном основании официально посещать храм Ясукуни, а его отказ сделать это — лишь акт доброй воли в отношении Китая.

Все большее число японцев сходятся во мнении, что они не обязаны без конца извиняться за прошедшую много лет тому назад войну и они обладают такими же правами, как и все другие народы, чтить память погиб­ших.

Такая позиция сказалась, в частности, в том, что ббльшая часть членов кабинета (16 из 20 министров) молились 15 августа 1987 г. в храме Ясукуни, даже несмотря на то что сам премьер-министр отсутствовал на церемонии. Кроме того, около 200 членов парламента от правящей ЛДП посетили в этот день храм [217а, 16.08.1987].

Сменивший Накасонэ на посту премьер-министра в ноябре 1987 г. Нобору Такэсита был одним из инициаторов осуществления официальных паломничеств в храм Ясукуни. Правда, 15 августа 1988 г. Такэсита присутствовал лишь на официальной церемонии оплакивания погибших в круп­нейшем токийском зале «Нихон будокан», где в орга­низованной властями службе главную роль играл император Хирохито. Такэсита был вынужден по тем же соображе­ниям, что в свое время Накасонэ, отказаться от посещения молебствий в храме Ясукуни. Тем не менее многие министры совершили паломничества в храм (в официальном качестве — лишь министр почт и телекоммуникации Масаки Накаяма). Кроме них коллективный визит в Ясукуни совершили около 200 членов ЛДП во главе с генеральным секретарем партии Синтаро Абэ.

Со второй половины 60-х годов в Японии наблюдается обострение интереса к проблемам этнической психологии, к вопросам культурной и социальной специфики, связанного, по всей видимости, с изменившимся положением страны. Если сразу после войны подчеркивалась азиатская отсталость японской культуры и недостаточное самосознание народа, что было вызвано потерей уверенности японцев в себе в результате поражения, то экономический бум 60-х годов вернул эту уверенность, одновременно вызвав возобновление массовых поисков «национальной идентичности». Вновь широко заговорили об особенностях японского националь­ного характера. Волна бума «нихондзин рон» («теорий о японцах») знаменовала собой подъем националистических настроений в стране в обстановке духовного кризиса, переоценки основных ценностей буржуазного общества, потери модели для подражания в лице развитых государств Запада.

В некоторых концепциях, пытающихся объяснить сущ­ность «японского» на основе иррационального интуитив­ного «чувствования», появляются интерпретации роли института императорской власти в национальной интеграции. Так, профессор Токийского университета Хадзимэ Накамура, задавшийся целью выявить особенности японского образа мышления, видит одно из проявлений этих особенностей в культе императора. Он пишет: «С самой древности импе­раторская семья являлась источником прогресса страны. Отношение японцев к императорскому дому было скорее дружественным, чем враждебным... и правящий класс весьма благожелательно относился к народу. В общем, атмосфера семейно-образной близости всегда существовала в Японии. Люди Запада, а также индийцы и китайцы такой термин, как „семейное государство", например, отклонили бы, поскольку он заключает в самом себе противоречие. Японцы, однако, не восприняли его как противоречивый термин, они считали его хорошим и вполне обоснованным. Как религия была основой этического мышле­ния индийцев, семья — основой практической морали китайцев, так и государство было основой мышления японцев. Японский образ мышления претерпевает сегодня изменения, но в нем есть своя преемственность, своя традиция. Для японцев важно знать, что эта традиция никогда вновь'не приведет к росту антигуманного ультра­национализма» [182, с. 156—157].

Таким образом, X. Накамура несколько идеализирует историю и утверждает, что в традиционном японском обществе господствовали принципы гармонии. Подобная трактовка исторического значения императора, выдающая традиционные политические идеалы за действительность, стала типичной для буржуазной науки страны, она пришла на смену старым тэнноистским мифам.

Известный психиатр, профессор Токийского университета Такэо Дои, автор теории «структуры амаэ», согласно которой «детская» психология, опирающаяся на стремление полагаться на снисходительность другого человека, является стержнем модели поведения японца, выдвинул свою пси­хологическую концепцию императорской системы. Дои доказывал, что главные понятия японского национализма — «дух Японии», «дух Ямато» связаны с психологией «амаэ». По словам Дои, японцы идеализировали амаэ и считали мир, где господствует «амаэ», истинно человеческим, и «именно его институционализацией явилась императорская система» [56, с. 64].

Стремление японцев к «амаэ» удовлетворялось за счет «благосклонно-отеческого» отношения императора к своим подданным, напоминающего отношение родителей к своему ребенку. Другими словами, согласно теории Дои, благодаря наличию института императорской власти управление в стране осуществлялось без насильственного принуждения. Поскольку император, подобно родителю, брал на себя реальную ответственность за поведение подчиненных ему людей, у последних возникала иллюзия единения с импе­ратором, приводившая к идентификации или ассимиляции. Психологически это приносило успокоение, вызванное ощу­щением отеческой защиты и опеки со стороны императо­ра, от которого ждали милости и благодеяний, подобно тому как их ожидали от «ками». Исходя из таких рассуждений, Дои считал верной позицию Хиробуми Ито, одного из составителей конституции Мэйдзи 1889 г., утверждавшего, что единственным связующим звеном в япон­ском обществе, легко раскалывавшемся на целый ряд замкнутых кругов, могла стать концепция нации как семьи с императорским домом в качестве «главной семьи».

Фактически теория Дои явилась результатом чисто психологической интерпретации японской истории, что при недооценке социально-экономических и политических фак­торов развития во многом превращало ее в осовремененный научными выкладками вариант старой концепции «оябун — кобун» (отношения, подобные связям между родителями и детьми).

Наряду с такого рода академическими интерпретациями традиционного института императорской власти в конце 60-х годов окончательно складывается националистическая теория известного писателя Юкио Мисима, выступившего в последние годы своей жизни в роли идеолога.

После совершения им харакири в ноябре 1970 г. во­круг имени Мисима националистической пропагандой был создан миф «национального героя», отдавшего свою жизнь ради возрождения духа нации и культа императора. Несмотря на то что сам Мисима, веря в исключительную роль сильных личностей в истории, ориентировался в своей деятельности на узкий круг сообщников созданного им Общества щита (Татэ-но кай), его идеи благодаря его незаурядному литературному таланту стали известны очень широкой аудитории и оказывают заметное влияние на массовое сознание.

Наиболее полно теория императорской системы Мисима раскрывается в его публицистических статьях «В защиту культуры» («Буйка боэй рон», август 1968 г.) и «Контр­революционная декларация» («Ханкакумэй сэнгэн», февраль 1969 г.), вышедших в апреле 1969 г. отдельным изда­нием [90]. Именно эту книгу используют в своей дея­тельности Общество изучения Мисима (Мисима кэнкюкай) и Общество по изучению идей Мисима (Мисима сисо кэнкюкай) [154, с. 17]. В указанных статьях обосновывается необходимость защиты императорского строя во что бы то ни стало, а также раскрывается содержание понятия «императорской системы» как понятия «уникальной японской культуры».

Мисима выдвигает положение о трех измерениях, свойст­венных лишь японской культуре. Первое измерение, обозна­ченное как «способность к самовозрождению» (сайкисэй), Мисима аргументирует следующим образом: культура — это «прозрачный кристалл, через который просматривается народный дух», а японская культура (и в этом ее особенность) включает в себя не только произведения искусства, но и способ действия, обеспечивая тем самым «способность к самовозрождению». Второе измерение, по Мисима, принято называть «цельностью» (дзэнтайсэй), заключающейся в том, что японская культура не делает различия между исконно оригинальным и копией. Третьим измерением выступает «независимость» (сютайсэй). Для японской куль­туры характерна свобода созидающего субъекта, вдохновляе­мого самой культурной традицией. Если прервать где-то путь от источника к народным субъектам творчества, то произойдет истощение культуры.

По мнению Мисима, непрерывность культуры находится в противоречии с понятием диалектического и прямоли­нейного прогресса. Мисима также не раз утверждал, что основы культуры с самого начала иррациональны, алогичны, поэтому бессмысленно пытаться их уразуметь. Тем не менее он дает свою модель развития японской истории как вечной цепи «хризантемы и меча». «Итак, все та же древняя аллегория — хризантема и меч, символы „японско­го духа", воплощающие разные стороны самурайского кодекса чести бусидо. В наши дни, как полагает Мисима, меч предан забвению и спасти нацию может только одно: „Император — вот что свяжет в единое целое хризантему и меч". До поры до времени, возможно, будет преобладать хризантема, но затем меч возьмет свое... Синтоизм в качестве государственной религии, тэнноизм в качестве государст­венной идеологии, японизм в качестве государственной политики — такие мечты лелеял Мисима...» [18, с. 212]. Другими словами, согласно теории Мисима, три измерения японской культуры — вечной цепи «хризантемы и меча» — воплотились в императорской системе, являющейся, таким образом, «понятием культуры». Императорская система — это «самоценность», стоящая выше всяких политических факторов, и символ идентичности японца. Ее внутренняя сущность лучше всего, согласно Мисима, может быть выражена термином «мияби» (категория эстетики, связанная с классической культурой придворной аристократии; означа­ет «простой», «элегантный», «изысканный», «строгого вку­са». — Т.С.-Н.), восходящим к истокам традиций японской культуры, а народная культура существует просто как «мияби-но манэби» («красота подражания „мияби"»). По­этому, делал вывод Мисима, императорский дом был тем центром, вокруг которого сформировались эстетические принципы Японии. Наличие императорской системы обеспе­чивает также «цельность» японской культуры, одно из трех ее измерений, которому Мисима придавал самое боль­шое значение, так как считал, что она гарантирует временную и пространственную непрерывность культуры. Временная непрерывность поддерживает традицию, красоту и вкус, а пространственная непрерывность выражается в разнообразии жизни.

Самым непримиримым врагом императорской системы Мисима считал коммунистическое движение страны. О прак­тической направленности его теории сохранения культа императора свидетельствовала «Антикоммунистическая дек­ларация», бывшая программой действий Общества щита, члены которого проходили военизированную подготовку к правоэкстремистскому мятежу под руководством самого Мисима. Социолог-марксист Нодзому Кавамура в своей статье пишет, что в призыве Мисима к защите Японии от коммунизма и от сочувствующих ему «можно обна­ружить политические и идеологические позиции теорий „японской культуры" и теории „о японцах"» [213, 1975, N 4, с. 256].

Таким образом, к концу 70-х годов в обстановке подъема националистических настроений в стране, в ат­мосфере бума «нихондзин рон» появляются новые теории, обосновывающие роль института императорской власти в истории, психологии и культуре страны. В этот период политика правительства по воссозданию тэнноизма прояви­лась преимущественно в упорядочении системы государствен­ных праздников с тем, чтобы добиться распространения среди населения почитания императора.