Единственная тема этого вечера – волосы Кадифе Приготовления к последней пьесе

Я уже касался того, что Ка был из тех людей, которые боятся счастья, потому что потом можно испытать боль. И теперь мы знаем, что он испытывал счастье не в те моменты, когда переживал его, а тогда, когда верил, что оно не исчезнет. Выпив ракы и встав из-за стола Суная, пешком возвращаясь обратно в отель "Снежный дворец" с двумя солдатами-охранниками за спиной, Ка все еще был счастлив, потому что верил в то, что все в порядке и что он снова увидит Ипек, но в душе у него все сильнее нарастал страх потерять это счастье. И говоря о стихотворении, которое мой друг написал в четверг, в комнате отеля, примерно в три часа, мне хотелось бы поточнее описать двойственное состояние его души. Стихотворение, которое он назовет «Пес», написано сразу после встречи с псом угольно-черного цвета, которого Ка видел на обратном пути из швейного ателье. Через четыре минуты после этого он вошел в свою комнату, и, пока по его телу распространялась, словно яд, любовная боль, нечто среднее между ожиданием огромного счастья и страхом потерять его, он написал стихотворение. В стихотворении были воспоминания о том, как он боялся собак в детстве, воспоминание о серой собаке, которая поймала его в парке Мачка, когда ему было лет шесть, и об одном отвратительном приятеле по кварталу, который спускал на всех свою собаку. Позднее Ка подумалось, что боязнь собак была тем наказанием, которое было ему дано за счастливые часы детства. Но еще больший интерес вызывало одно противоречие: детские удовольствия, такие как игра в футбол в переулках, сбор шелковицы или коллекционирование фотографий футболистов на вкладышах к жвачке и игра в них, как в карты, были более притягательными из-за боязни собак, ведь они превращали в ад те места, где он всем этим наслаждался.

Ипек поднялась в комнату Ка спустя семь или восемь минут после того, как узнала, что он вернулся в отель. Момент ожидания, когда он еще не мог понять, знает ли Ипек, что он вернулся, или нет, дал Ка возможность порассуждать о том, что он задумал известить ее о своем приходе и стал еще счастливее, поскольку впервые они могли встретиться еще до того, как у него появилась удобная возможность подумать, что она опаздывает и, может быть, решила его покинуть. К тому же на лице Ипек было счастливое выражение, которое было трудно изменить. Ка сказал ей, что все в порядке, а она сказала Ка о том же. В ответ на вопрос Ипек Ка сказал, что Ладживерта через какое-то время отпустят. Это обрадовало Ипек, как и все другое. Как слишком счастливые пары, эгоистично, со страхом отвергающие тот факт, что кто-нибудь расстраивается и несчастлив, потому что эти беды могут повредить их собственному счастью, они не остановились на том, чтобы просто убедить себя в том, что все войдет в норму, но и с бесстыдством почувствовали, что готовы тут же забыть пролитую кровь и огромную перенесенную боль, лишь бы это не омрачило их собственное счастье. Они много раз обнимались и нетерпеливо целовались, но не стали падать на кровать и заниматься любовью. Ка сказал, что в Стамбуле они смогут получить немецкую визу для Ипек за один день, что в консульстве у него есть знакомый, что для получения визы им не нужно немедленно жениться, что они смогут пожениться во Франкфурте когда захотят. Они поговорили о том, что Кадифе и Тургут-бей уладят дела и приедут во Франкфурт, договорились даже о том, в каком отеле те смогут остановиться. О некоторых подробностях, о которых они раньше стеснялись даже подумать, потому что это было только мечтой, теперь, закусив удила, они говорили с жаждой счастья и головокружением, как вдруг Ипек упомянула, что отца беспокоит политическая ситуация и о том, что кто-нибудь может отомстить, бросив бомбу, а Ка нужно пореже выходить на улицу, при этом они дали друг другу слово вместе уехать из города при первой же возможности. В поездке им предстояло, держась за руки, подолгу смотреть из окна на заснеженные горные дороги.

Ипек сказала, что начала собирать чемодан. Ка сначала решил, что ей ничего брать не нужно, но у Ипек оказалось много вещей, которые хранились с детства и вдалеке от которых она не могла чувствовать себя уютно. Пока влюбленные, застыв перед окном, смотрели на улицу, лежащую под снегом (пес, который стал героем стихотворения, то появлялся, то исчезал из виду), Ипек, по настоянию Ка, назвала некоторые из вещей, которые никак не могла оставить: игрушечные наручные часы, которые мама купила дочерям, когда они жили в Стамбуле, и ставшие для Ипек еще более важными, после того как Кадифе свои потеряла; свитер светло-голубого цвета из ангорской шерсти хорошего качества, который когда-то привез ей покойный дядя, живший в Германии, и который она никак не могла носить в Карсе, от того что он был обтягивающим и очень тесным; скатерть, отделанная серебряными нитями, которую мать заказала для ее приданого и которую никогда не стелили, потому что Мухтар сразу закапал ее вареньем; семнадцать маленьких бутылочек из-под духов и алкогольных напитков, которые Ипек начала коллекционировать просто так и теперь не сможет бросить, потому что они постепенно превратились в своеобразную коллекцию амулетов от сглаза и охраняют ее; детские фотографии, на снимках она на руках у отца с матерью (Ка очень захотелось на них тут же посмотреть); черное вечернее платье из хорошего бархата, которое они с Мухтаром купили в Стамбуле, но Мухтар позволял надевать его только дома из-за слишком открытой спины, и шаль из атласного шелка, обшитая кружевами, которую она купила потому, что убедила Мухтара, что шаль закрывает декольте на платье; замшевые туфли, которые она не могла носить, опасаясь, что грязь в Карсе их испортит, и наконец большая подвеска из яшмы, которую она достала и показала Ка, была у нее с собой.

Если я расскажу, что спустя четыре года с того дня Ипек сидела как раз напротив меня во время ужина, который давал мэр Карса, и у нее на шее, на атласном черном шнурке был подвешен этот большой кусок яшмы, не надо считать, что я вышел за рамки темы. Как раз наоборот, мы сейчас подходим к самому главному: Ипек была настолько красива, что до этого момента ни я, ни вы, кто с моей помощью следит за этим рассказом, не могли себе это представить. Я впервые увидел ее на том ужине, и меня охватила зависть, растерянность, и мысли мои смешались. Рассказ, составленный из отрывков стихов из потерянной книги моего любимого друга, в один миг обратился в моих глазах совершенно другой историей, освещенной глубокой страстью. Должно быть, именно в тот потрясающий момент я решил написать эту книгу, которую вы держите в своих руках. Но в тот миг я не знал, что в душе принял подобное решение, и меня тянуло к записям, навеянным невероятной красотой Ипек. Все мое существо было объято чувством безысходности, растерянности и нереальности происходящего, которое охватывает душу человека, находящегося перед сверхъестественно красивой женщиной. Я очень хорошо понимал, что люди за столом, все жители Карса, желавшие посплетничать по какому-нибудь поводу или обмолвиться парой слов с писателем, приехавшим в город, притворялись и играли свои роли и что все это делалось для того, чтобы можно было скрыть от самих себя и от меня красоту Ипек, которая была главной и единственной темой всех этих пустых разговоров. С другой стороны, меня точила сильная ревность, которая, как я боялся, может превратиться в любовь: пусть даже и ненадолго, я бы тоже хотел, как мой покойный друг Ка/ пережить любовь с такой красивой женщиной! Моя тайная вера в то, что последние годы жизни Ка прошли впустую, в один миг преобразилась в уверенность в том, что "только человек с такой глубокой душой, как у Ка, может завоевать любовь такой женщины!". Мог ли, например, я соблазнить Ипек и увезти ее в Стамбул? Я бы сказал ей, что мы поженимся, и она бы была моей тайной любовницей до тех пор, пока все не пойдет прахом, и тогда я бы хотел умереть вместе с ней! У нее был широкий решительный лоб, затуманенный взор, огромные глаза, похожие на глаза Мелинды, изящный рот, на который я не мог не смотреть с жадностью… Интересно, что она думала обо мне? Когда-нибудь они с Ка разговаривали обо мне? Я еще не выпил ни рюмки, но голову уже потерял. В какой-то миг я почувствовал на себе негодующие взгляды Кадифе, сидевшей неподалеку. Но я должен вернуться к моему рассказу.

Пока они стояли у окна, Ка взял яшму, надел Ипек на шею и нежно ее поцеловал, и, не думая ни о чем, повторил, что они будут очень счастливы в Германии. В этот момент Ипек увидела, что Фазыл быстро вошел в калитку двора, подождала какое-то время, спустилась вниз и у кухонной двери встретила свою сестру: должно быть, Кадифе сообщила ей благую весть о том, что Ладживерта освободили. Две сестры скрылись в своей комнате. Я не знаю, о чем они разговаривали, что делали. Ка в своей комнате наверху был до того переполнен новыми стихами и счастьем, которое теперь внушало ему доверие, что впервые перестал мысленно следить за перемещениями обеих сестер по отелю "Снежный дворец".

Позднее из записей метеорологических сводок я узнал, что в тот момент погода ощутимо смягчилась. Солнце, светившее целый день, растопило сосульки, свисавшие с карнизов и веток, и задолго до того, как стемнело, по городу разошлись слухи, что в городе этой ночью откроются дороги и «театральный» переворот закончится. Годы спустя те, кто не забыл детали событий, напомнили мне, что в те же минуты телевизионный канал Карса «Граница» стал зазывать жителей Карса на спектакль, который этим вечером сыграет в Национальном театре труппа Суная Заима. Боялись, что кровавые воспоминания двухдневной давности заставят жителей Карса избегать этого нового представления, поэтому самый молодой и любимый публикой ведущий телевидения, Хакан Озге, объявил, что никаких бесчинств по отношению к зрителям допущено не будет, силы безопасности примут меры, билеты будут продаваться в неограниченном количестве и жители Карса целыми семьями могут приходить на эту нравоучительную пьесу, тем не менее это не дало никакого результата, усилило страхи в городе и даже привело к тому что улицы города рано опустели. Все чувствовали, что в Национальном театре опять будет насилие и безумие, и, кроме людей, фанатичных настолько, что они желали во что бы то ни стало быть в театре и стать свидетелями событий (я должен сказать здесь, что невозможно недооценивать размеры этой толпы, состоявшей из молодых бездельников, тоскующих, склонных к насилию левых активистов, престарелых и страстных любителей театра со вставными зубами, желавших в любом случае смотреть пьесу, даже когда убивают людей, а также восторженных почитателей Суная, разделявших идеи Ататюрка, без устали смотревших по телевизору передачи с участием Суная), жители Карса в большинстве своем хотели посмотреть спектакль в прямой трансляции, о которой было заранее объявлено. В эти часы Сунай и полковник Осман Нури Чолак встретились вновь и, чувствуя, что Национальный театр вечером останется пустым, приказали собрать студентов лицея имамов-хатибов и привезти их на военных грузовиках, обязав прийти в здание театра определенное количество учащихся и служащих в пиджаках и галстуках из лицеев, преподавательских общежитий и государственных учреждений.

Те, кто видел Суная после этой встречи, стали свидетелями того, как он заснул в пьяном виде, растянувшись в маленькой пыльной комнате ателье на обрезках ткани, упаковочной бумаге и пустых картонных' коробках. Но это было не из-за алкоголя, Сунай верил, что мягкая постель заставляет его тело деградировать, и он уже много лет взял себе за правило перед серьезными спектаклями, которым придавал большое значение, засыпать, упав на твердую и грубую постель. Перед сном он на повышенных тонах поговорил с женой об отрывке пьесы, которому все еще не придал окончательную форму, а затем, чтобы иметь возможность приступить к репетициям, отправил ее на военном грузовике в отель "Снежный дворец", к Кадифе.

Фунда Эсер вошла в отель "Снежный дворец" и поднялась прямо в комнату сестер, с видом госпожи, считающей весь мир своим домом, звонким голосом, обращаясь на «ты», завела с женщинами беседу, очень быстро и успешно, что я могу объяснить ее способностями к актерской игре, которые вне сцены проявлялись еще сильнее. Ее сердце и глаза были, конечно, заняты чистой красотой Ипек, но думала она все время о роли Кадифе в вечернем спектакле. Я полагаю, что важность этой роли для нее состояла в той значимости, которую ей придавал ее муж. Ведь у Фунды Эсер, которая вот уже двадцать лет появлялась на сцене в Анатолии в роли скромной женщины, которую изнасиловали, была единственная цель: в образе жертвы взывать к эротическим чувствам мужчин! Из-за того, что она считала замужество женщины, ее развод, тот факт, что она открывает или не открывает голову, лишь средством представить себя в положении обиженной или сделать привлекательной, невозможно определить, до конца ли она понимала роли из просветительских пьес или пьес, прославлявших Ататюрка, которые играла, но мужчины-писатели, создававшие эти стереотипные персонажи, не обладали более глубоким и тонким, чем она, пониманием эротизма и общественного значения женщин-героинь. Фунда Эсер интуитивно привносила в жизнь вне сцены эту чувственность, которую изредка задумывали мужчины-писатели для этих ролей. И прошло совсем немного времени с того момента, как она вошла в комнату, а она уже открыла прекрасные волосы Кадифе, предложив назначить репетицию на вечер. Когда Кадифе, не слишком ломаясь, сняла платок, та сначала вскрикнула, а затем сказала, что ее волосы блестящие и живые и она не может отвести от них глаз. Усадив Кадифе перед зеркалом и медленно расчесывая ее волосы гребешком из минерала, имитирующего слоновую кость, Фунда объяснила, что главное не то, что скажут, а то, что увидят. "Брось, пусть твои волосы говорят, как им хочется, пусть мужчины теряют голову!" – сказала она и, поцеловала волосы Кадифе, у которой к этому времени все изрядно перемешалось в голове, успокоила ее. Она была сообразительна настолько, чтобы увидеть, что этот поцелуй заставит зародыши зла прорасти в душе Кадифе, и настолько опытна, чтобы смогла вовлечь и Ипек в эту игру: вытащив из своей сумки фляжку с коньяком, она начала наливать его в чайную чашку, которую принесла Захиде. Когда Кадифе стала возражать против коньяка, она поощрила ее: "Ты же сегодня вечером снимаешь платок!" Кадифе заплакала, а та расцеловала ее щеки, шею и руки маленькими и настойчивыми поцелуями. Потом, чтобы развлечь обеих сестер, прочитала "Тираду безгрешной стюардессы", которую она назвала "неизвестным шедевром Суная", но сестер это скорее расстроило, а не развеселило. Кадифе сказала: "Я хочу поработать над текстом", и Фунда Эсер ответила, что единственным текстом сегодня вечером будет сияние прекрасных и длинных волос Кадифе, на которые с восторгом будут смотреть все мужчины Карса. Важно и то, что даже женщины завистливо пожелают нежно прикоснуться к ее волосам. Во время разговора она наливала коньяк в чашки, свою и Ипек. Затем сказала, что читает на лице Ипек счастье, а в глазах Кадифе видит смелость и страсть. Она никак не могла понять, какая из сестер красивее. Это воодушевление Фунды Эсер продолжалось до тех пор, пока в комнату не вошел раскрасневшийся Тургут-бей.

– По телевизору только что сказали, что Кадифе, лидер девушек в платках, откроет волосы во время вечернего спектакля, – сказал он. – Это правда?

– Посмотрим на это по телевизору! – сказала Ипек.

– Сударь, позвольте представиться, – сказала Фунда Эсер. – Я спутница жизни известного актера и недавнего государственного деятеля Суная Заима, Фунда Эсер. Прежде всего я поздравляю вас, что вы вырастили этих двух чудесных, необыкновенных девушек. Я советую вам нисколько не бояться этого смелого решения Кадифе.

– Религиозные мракобесы в этом городе никогда не простят мою дочь, – сказал Тургут-бей.

Они прошли в столовую, чтобы вместе посмотреть телевизор. Фунда Эсер взяла Тургут-бея за руку и от имени своего мужа, правившего всем городом, дала ему слово, что все будет в порядке. Ка, услышавший шум в столовой, спустился вниз именно в этот момент и от счастливой Кадифе узнал, что Ладживерта освободили. Ка ничего не спросил, но Кадифе сказала ему, что остается верна слову, которое дала ему утром, и что они работают с Фундой-ханым, чтобы подготовиться к вечернему спектаклю. Впоследствии Ка не раз вспомнит последующие восемь-десять минут, считая их одними из самых счастливых минут своей жизни, все смотрели телевизор и говорили в один голос, а Фунда Эсер мило обрабатывала Тургут-бея, чтобы он не препятствовал выходу своей дочери вечером на сцену. Ка с оптимизмом верил в то, что будет счастливым, и уверенно представлял себя частью большой и веселой семьи. Еще не было четырех часов, когда, спускаясь в столовую с высоким потолком и стенами, покрытыми старыми темными обоями, словно в детском воспоминании, действующем на Ка успокаивающе, он подолгу смотрел в глаза Ипек и улыбался.

Именно в это время Ка увидел у двери, которая вела в кухню, Фазыла и захотел, уединившись с ним на кухне, чтобы никому не испортить настроения, расспросить его с пристрастием. Но юноша не позволил себя увести: сделав вид, что засмотрелся на что-то по телевизору, он застыл у приоткрытой двери кухни и рассматривал веселых собравшихся внутри людей наполовину изумленным, наполовину суровым взглядом.

Когда Ка чуть позже смог увести его на кухню, это заметила Ипек и пришла следом.

– Ладживерт хочет поговорить с вами еще раз, – сказал Фазыл, испытывая плохо скрываемое удовольствие от того, что портит общее веселье. – Он передумал насчет этого.

– Насчет чего?

– Он вам скажет. Телега, которая вас отвезет, через десять минут заедет во двор, – сказал он и вышел из кухни во двор.

Сердце Ка сильно забилось: не только потому, что сегодня он не хотел больше выходить из отеля, а из-за внутреннего страха.

– Смотри не езди! – сказала Ипек, озвучив мысли Ка. – Ведь и телегу уже выявили. Все погибнет.

– Нет, я поеду, – сказал Ка.

Почему он сказал, что поедет, хотя совершенно не хотел ехать? В его жизни часто случалось так, что он поднимал руку, чтобы ответить на вопрос учителя, на который не знал ответа, или покупал не тот свитер, который хотел купить, а гораздо хуже, за те же деньги, причем зная об этом. Может быть, от любопытства, а может быть, от боязни счастья. Когда они вышли из комнаты, чтобы скрыть от Кадифе то, что они узнали от Фазыла про решение Ладживерта, Ка захотелось, чтобы Ипек сказала что-нибудь особенное, что-нибудь созидательное, чтобы Ка мог передумать и со спокойным сердцем остаться в отеле. Но пока они вместе смотрели в комнате в окно, Ипек на разные лады повторяла одну и ту же мысль, одни и те же слова: "Не езди, не выходи сегодня из отеля, не подвергай опасности наше счастье и т. д. и т. п.".

Ка смотрел на улицу, слушая ее, словно зачарованный. Когда телега въехала во двор, его сердце сжалось от сознания преследующих его несчастий. Он вышел из комнаты, не поцеловав Ипек, но не забыв обнять ее и попрощаться, и, не показываясь двум «солдатам-охранникам», читавшим в холле газеты, прошел через кухню и лег под брезент в ненавистной телеге.

Не надо считать, что я пытаюсь подготовить читателей к тому, что путешествие на телеге, в которое отправился Ка, необратимо изменит всю его жизнь и то, что он принял вызов Ладживерта, станет для него поворотным пунктом. Я вовсе так не считаю: Ка еще представится удобный случай, чтобы суметь преодолеть происходящее с ним в Карсе и найти то, что он называл «счастьем». И все-таки многие годы спустя он с раскаянием размышлял о случившемся, уже после того как события приняли неизбежную и окончательную форму, и сотни раз думал, что если бы Ипек в комнате смогла сказать нужные слова, он отказался бы от поездки к Ладживерту.

Это доказывает, что наши мысли о Ка, как о человеке, склонившем голову перед своей судьбой, спрятавшись в телеге, будут верными. Он раскаивался, что оказался в телеге, и сердился на себя и на весь мир. Он мерз, боялся заболеть и не ждал ничего хорошего от Ладживерта. Как и во время первого путешествия на телеге, он сосредоточил свое внимание на звуках улицы и человеческих голосах, но его совершенно не интересовало, куда везет его телега.

Телега остановилась, извозчик легонько толкнул его, он выбрался из-под брезента и, не сумев определить, где находится, вошел в разрушенное здание, потерявшее цвет от ветхости и изношенности, подобные которому он видел много раз. Поднявшись по кривой узкой лестнице на второй этаж (когда ему будет весело, он вспомнит, что видел глаза хитрого ребенка у приоткрытой двери, перед которой в ряд была выстроена обувь), он вошел в открытую дверь и в дверях увидел Ханде.

– Я решила никогда не изменять себе, – сказала Ханде, улыбаясь.

– Важно, чтобы ты была счастлива.

– Я счастлива потому, что делаю здесь то, что хочу, – ответила Ханде. – Теперь я не испытываю страха от того, что в мечтах видела себя другой.

– Тебе не опасно здесь находиться? – спросил Ка.

– Опасно, но человек может сконцентрироваться на жизни, только когда ей угрожает опасность, – сказала Ханде. – Я поняла, что не могу сконцентрироваться на том, во что я не верю, на необходимости снять платок. А сейчас я так счастлива разделить здесь с Ладживерт-беем его борьбу. Вы можете здесь писать стихи?

То, что они с ней познакомились два дня назад, сидели и разговаривали за обеденным столом, все это показалось Ка таким далеким воспоминанием, что какое-то время он смотрел на нее, словно пытаясь вспомнить. Хотела ли Ханде указать на близость между собой и Ладживертом? Девушка открыла дверь в соседнюю комнату, Ка вошел и увидел Ладживерта у черно-белого телевизора.

– Я не сомневался, что ты придешь, – сказал Ладживерт, очень довольный.

– Я не знаю, почему я пришел, – сказал Ка.

– Оттого, что у тебя на душе неспокойно, – сказал всезнающий Ладживерт.

Они с ненавистью посмотрели друг на друга. Было совершенно очевидно, что Ладживерт доволен, а Ка раскаивается. Ханде вышла из комнаты и закрыла дверь.

– Я хочу, чтобы ты посоветовал Кадифе не участвовать в позоре, который планируется сегодня вечером, – сказал Ладживерт.

– Ты мог сообщить ей об этом через Фазыла, – сказал Ка. По лицу Ладживерта он понял, что тот не мог вспомнить, кто такой Фазыл. – Парень из лицея имамов-хатибов, который привел меня сюда.

– А, – сказал Ладживерт. – Кадифе не стала бы воспринимать его всерьез. Она никого не воспримет всерьез, кроме тебя. Кадифе поймет, насколько я решителен в этом вопросе, только услышав об этом от тебя. Может быть, она сама уже решила, что не нужно открывать голову. По меньшей мере, услышав, что кто-то отвратительно использовал ситуацию, объявляет о ней по телевизору.

– Когда я уходил из отеля, Кадифе начала репетировать, – сказал Ка с нескрываемым удовольствием.

– Ты скажешь ей, что ты против этого! Решение открыть голову Кадифе приняла не по своей воле, а для того, чтобы спасти мне жизнь. Она заключила сделку с властью, взявшей в залог политического заключенного, но сейчас она не обязана держать слово.

– Я скажу ей об этом, – сказал Ка. – Но я не знаю, что она сделает.

– Ты утверждаешь, что если Кадифе сделает по-своему, ты не будешь за это отвечать, не так ли? – Ка промолчал. – Если Кадифе вечером отправится в театр и откроет голову, ты ответишь за это. Эту договоренность заключил ты.

С тех пор как он приехал в Карс, Ка впервые почувствовал, что прав, и совесть его была спокойна: плохой человек в конце концов заговорил плохо, как говорят плохие люди, но это уже совершенно не сбивало его с толку. Чтобы успокоить Ладживерта, Ка сказал:

– Правильно, что тебя взяли в залог! – и задумался о том, как повести себя, чтобы уйти, не рассердив его.

– Отдай ей это письмо, – сказал Ладживерт и протянул конверт. – Может, Кадифе не поверит сообщению. – Ка взял конверт. – Если однажды ты найдешь способ вернуться обратно во Франкфурт, непременно попроси Ханса Хансена издать это воззвание, которое подписало так много людей, подвергших себя такой опасности.

– Конечно.

Во взгляде Ладживерта Ка увидел некую опустошенность, неудовлетворенность. Он был еще спокойнее, чем утром, в камере, словно осужденный на смерть. Он спас свою жизнь, но предчувствовал несчастье, как человек, который наверняка знает, что в оставшейся жизни уже не сможет испытать ничего, кроме гнева. Ка поздно сообразил, что Ладживерт почувствовал, что эту опустошенность заметили.

– Хоть здесь, хоть в своей любимой Европе, ты всегда будешь жить как нахлебник, подражая европейцам, – сказал Ладживерт.

– Мне достаточно просто быть счастливым.

– Хорошо, иди, иди! – закричал Ладживерт. – Тот, кому достаточно просто быть счастливым, не может быть счастлив, знай это.