Д. Остин о политической организации общества и праве

Выдающийся английский ученый-юрист первой половины XIX в. Д. Остин отмечал в своем сочинении «О предмете юриспруденции»: «Мало знаний любого человека приобретается путем собственного исследования. Его познания главным образом состоят из результатов, добытых исследованиями других». Однако сам Д. Остин оказался в состоянии сформулировать столько теоретических положений, ставших хотя бы отчасти новым словом в науке о политике и праве, что они принесли ему мировую известность. Из них в наибольшей степени повлияли на развитие политологии и юриспруденции в XIX-XX вв. следующие.

1. О понятиях политической организации общества и права. Политическую организацию общества Д. Остин обычно именовал «независимым политическим обществом» и отличал от «политических обществ», не обладающих независимостью. Политическую организацию общества он характеризовал как человеческую общность, часть членов которой - подданные – «находится в привычном повиновении» остальной ее части - так называемому суверену. Последний - это индивид или коллектив, «никому привычно не подчиняющийся». В противоположность политической организации общества иные политические объединения не включают суверена и «полностью состоят из подданных».

Однако, по мнению Д. Остина, человеческая общность, охватывающая суверена и подданных, конституирует политическую организацию общества только в случае, когда удовлетворяет двум требованиям. Во-первых, она должна представлять собой объединение семей, насчитывающее, по крайней мере, «не меньше нескольких сотен человек». Во-вторых, нужно, чтобы в ней именно большинство подданных находилось в состоянии привычного повиновения суверену.

Такое повиновение во всех без исключения политических организациях общества выступает в форме подчинения подданных общеобязательным для них нормам, которые устанавливаются сувереном. Д. Остин называл совокупность этих правил поведения «установленным» или «позитивным» правом, а иногда даже просто «правом», и отмечал, что по своей функции в независимом политическом обществе всякая юридическая норма как элемент установленного права есть «приказ суверена подданным».

Реализация любого подобного предписания большинством его адресатов обеспечивается в силу самого положения суверена в политической организации общества. По представлениям Д. Остина, это положение предполагает непреодолимую силу суверена по отношению к подданным. Ею суверен не всегда пользуется, но может воспользоваться для проведения в жизнь правовых норм, если подданные не руководствуются ими в своем поведении.

Д. Остин считал, что изданная сувереном норма позитивного права не может юридически ограничить его в последующем, так же как она не может юридически ограничить любого суверена, ставшего преемником суверенных полномочий первого суверена. Дело в том, что из самого понятия суверена вытекает его полная свобода издать такую норму позитивного права, какую он в данный момент желает принять. Он не был бы сувереном, если бы был связан предыдущей нормой позитивного права, изданной им самим, или же нормой позитивного права, установленной тем сувереном, преемником суверенных полномочий которого он является. Таким образом, каждый суверен как верховный правитель «свободен от правовых ограничений или, говоря иначе, верховное правительство всегда является юридически деспотическим». В частности, заметил Д. Остин, О. Сидней был несомненно прав, когда утверждал: «Различие между хорошими и плохими правительствами заключается не в том, что один из этих двух видов правительства характеризуется произвольной властью, в то время как другой ею не характеризуется, ибо все правительства имеют такую власть; а в том, что в хорошо устроенных правлениях эта власть так используется, что она оказывается полезной для народа».

С точки зрения Д. Остина, некоторые современные ему немецкие специалисты в области юриспруденции неправильно разделили установленное право как родовое понятие на два вида – «право в объективном смысле» и «право в субъективном смысле». При этом под первым они понимали совокупность общеобязательных правил поведения, а под вторым - гарантированные правовыми нормами возможности поведения субъектов права. По убеждению Д. Остина, совокупность юридических норм и предусмотренные правовыми нормами возможности поведения человека - понятия, связанные иначе. Приведенное же ошибочное деление установленного права, по-видимому, во многом обусловлено обозначением в немецком языке одним словом «Recht» и совокупности общеобязательных правил, и юридической возможности поведения. Поскольку же аналогичная картина имеет место в латинском, итальянском, французском и русском языках, то теоретики права, для которых перечисленные языки являются родными, также склонны к указанному заблуждению. Напротив, английские ученые-юристы, констатировал Д. Остин, подобной ошибки обыкновенно не совершают. Скорее всего, это вызвано тем, что в английском языке совокупность общеобязательных норм и юридическая возможность поведения обозначаются разными словами, а именно соответственно «law» и «right».

Наряду с позитивным правом Д. Остин выделял нормы естественного права и морали. Согласно его взглядам, к морали принадлежат все правила поведения, устанавливаемые людьми в политической организации общества. Отсюда вытекает, что каждая норма установленного права одновременно представляет собой и правило морали. Вместе с тем много моральных правил не относится к нормам позитивного права. Это, в частности, те правила, которые устанавливаются суверенами в их взаимных отношениях, то есть когда суверены «не выступают в роли политических начальников». Кроме того, не охватываются установленным правом моральные нормы, «создаваемые подданными как частными лицами», если последние при этом действуют не при реализации своих юридических прав. Что же касается естественного права, то оно, считал Д. Остин, включает лишь те нормы позитивного права и морали, которые «всегда существуют во всех независимых политических обществах, а не являются характерными только для некоторых подобных сообществ и периодов времени».

2. О справедливости в политической организации общества. По мнению Д. Остина, здесь термины «справедливый» и «несправедливый», а также «справедливость» и «несправедливость» имеют «относительные значения. Всегда, когда любой из них произносится с определенным смыслом, он соотносится с конкретной нормой, которую говорящий принимает в качестве стандарта сравнения». При употреблении эпитета «справедливый» имеется в виду, что объект, к которому применяется этот эпитет, соответствует норме, с которой соотносится как с образцом. И поскольку то, что является «справедливым», соответствует определенной норме, то «справедливость» есть соответствие данного объекта норме, о которой идет речь. При использовании же эпитета «несправедливый» подразумевается, что данный объект не соответствует отмеченной норме. И так как термин «несправедливость» является просто абстракцией от эпитета «несправедливый», то этот термин означает несоответствие сравниваемого объекта норме, которая принимается в качестве стандарта сравнения. Таким образом, с одной стороны, слова «справедливый» и «несправедливый» подразумевают «стандарт, а также соответствие ему и отклонение от него», и, с другой стороны, в силу относительной природы понятий «справедливость» и «несправедливость» одно и то же действие «может быть справедливым и несправедливым при сравнении с различными образцами».

Как отмечал Д. Остин, «там, где установленное право находится в конфликте» с некоторыми правилами морали, «то, что является справедливым при сравнении с первым, несправедливо при сравнении» с последними. Однако юрист всегда должен помнить, что в независимом политическом обществе «само право является стандартом справедливости. То, что отклоняется от права, является несправедливым по отношению к этому праву, хотя и может быть справедливым по отношению к иным нормам». Юристу нужно понимать, что «существование права - это одна вещь, а его достоинство или недостаток - это другая вещь. Существует право или не существует - это одно исследование; согласуется право с каким-либо стандартом или не согласуется - это другое исследование. Право, которое действительно функционирует» в независимом политическом обществе, «является правом, даже если оказывается, что нам оно не нравится, или даже если оно отличается от норм, которые мы считаем верными». И должностное лицо независимого политического общества, применяющее действующие здесь юридические нормы, «никогда не должно забывать, что обязано принудительно реализовывать право своей страны или же оно не применяет ту справедливость, претворение в жизнь которой составляет его служебный долг».

3. О формах политического правления. В соответствии со взглядами Д. Остина, в зависимости от того, кому в политической организации общества принадлежит совокупность суверенных полномочий, следует различать четыре формы правления - монархию, олигархию, аристократию и демократию. Раскрывая содержание указанных терминов, Д. Остин писал: «В действительности нет ни одного независимого политического общества, которым бы управляла вся совокупность его членов без какого-либо исключения, то есть демократии в ее традиционном понимании. По крайней мере, дети нигде не имеют политических прав». Поскольку же и самая широкая демократия есть не что иное, как верховная власть части населения страны над остальными живущими здесь людьми, то «в каждом обществе, которое может быть названо политическим и независимым, ... существует либо монархия, либо аристократия в родовом смысле последнего термина". Монархия имеет место, если один из членов независимого политического общества обладает суверенными полномочиями. Аристократия в ее родовом смысле присутствует, когда суверенные полномочия принадлежат большему количеству индивидуальных членов независимого политического общества, но не всем им. Причем аристократия в таком понимании бывает трех видов - аристократией в видовом значении этого термина, олигархией и демократией. Из них «в олигархии отношение правящих ко всем остальным членам общества является наименьшим. В аристократии оно превышает величины, характерные для олигархии. В демократии же такое отношение еще больше».

Как утверждал Д. Остин, так называемые «ограниченные монархии», по существу, представляют собой «не монархии, а различные формы аристократии» как родового понятия, ибо во всех ограниченных монархиях «один индивид разделяет суверенные полномочия с совокупностью или с совокупностями иных лиц ... В отличие от монарха в собственном смысле слова этот индивид не является сувереном, а есть лишь один из группы людей, обладающих суверенными правами». В противоположность монарху как единоличному обладателю суверенных полномочий он живет в состоянии подчинения, ибо «подчинен суверенной группе, к которой принадлежит». Вообще, если сувереном выступают несколько индивидуумов, то они подчинены своему коллективу, тогда как монарх-суверен не подчинен никому. Отсюда следует, полагал Д. Остин, что ограниченные монархии должны быть классифицированы так же, как и остальные аристократии в указанном родовом понимании. А именно ограниченные монархии в зависимости от численности группы, имеющей суверенные права, нужно делить на олигархии, аристократии в видовом значении термина и демократии.

4. О целях политической организации общества. По словам Д. Остина, «конечная цель каждого независимого политического общества, которую призвано реализовывать его правительство, есть продвижение вперед общего блага населения соответствующей страны в максимальной степени». Правительства достигают ее главным образом тремя способами. Во-первых, предоставлением подданным прав, которые лично полезны им как индивидам или приносят пользу их отдельным коллективам, входящим в независимое политическое общество в качестве его частей. Во-вторых, возложением на подданных обязанностей, необходимых для пользования такими правами. В-третьих, навязыванием подданным обязанностей иного рода, которые «способствуют благу политического сообщества в целом, хотя и специально не благоприятствуют специфическим интересам» каких-либо индивидов или групп людей в пределах политической организации общества.

Д. Остин был убежден, что для всякого независимого политического общества вредить остальным подобным образованиям означает причинять вред самому себе. Как он полагал, причина такого положения проста. Коренные и долговременные интересы всей совокупности политических организаций общества, существующих в мире в любой конкретный момент, совпадают. Поэтому «для каждого отдельного независимого политического общества способствование благу охватываемой им части человечества и способствование благу всего человечества» есть две цели, которые соотносятся как общее и особенное. «И едва ли оно будет реализовывать свою общую цель, если не будет считаться со своей особенной целью», и наоборот. Причем «так как каждая из этих целей неразрывно связана с другой, то любая из них может рассматриваться высшей целью, для проведения в жизнь которой правительство в независимом политическом обществе должно существовать». Иными словами, можно сказать, что «надлежащей верховной целью правительства независимого политического общества или его надлежащей абсолютной целью является самое большое возможное продвижение вперед общего счастья или блага, подразумевая под общим счастьем или благом и общее счастье или благо конкретного сообщества, в котором правительство властвует, и общее счастье или благо всего человечества».

Согласно взглядам Д. Остина, нужно правильно понимать, что представляют собой эти два рода счастья или блага. Отсутствие такого понимания ведет к принятию в качестве общей цели правительства того, что на самом деле ее не составляет. Например, иногда ошибочно считают общей целью правительства «создание и защиту собственности», равно как и «дарование и охрану прав» членов независимого политического общества. В действительности же «это частные цели правительства, верные лишь в случае, если они соответствуют его общей цели». Неверно также утверждение группы специалистов в области политической экономии, что «надлежащей абсолютной целью правительства является способствование, насколько это возможно, росту национального богатства». Когда «они думают, что правительство независимого политического общества способствует развитию производства и накопления или что правительство независимого политического общества ослабляет производство и накопление, то при этом имеют в виду, что данное правительство хорошее или плохое. Они забывают, что богатство сообщества не является благом последнего, а представляет собой всего лишь одно из средств, необходимых для достижения такого блага. Они упускают из виду, что правительство независимого политического общества может способствовать развитию блага этого социального образования, одновременно препятствуя росту его богатства; и что правительство страны, которое ускоряет рост общественного богатства, иногда тем самым тормозит прогресс общего блага населяющих ее людей».

Как отмечал Д. Остин, «по отношению к общей цели правительства все его остальные цели выступают частями или компонентами, которые» и по отдельности, и в их многообразных сочетаниях друг с другом «не должны противоречить общей цели». Так, только к числу частных целей независимого политического общества следует относить обеспечение свободы людей в его пределах. «Сама по себе свобода может быть полезной или вредной для общего блага независимого политического общества», и правительству нужно предоставлять ее подданным лишь тогда, когда она полезна для этого блага. Поскольку же «свобода способна быть вообще полезной или вредной, то нельзя полагать, что одно правительство является лучше другого правительства потому, что сумма свобод, которую первое оставляет подданным, больше суммы свобод, предоставляемой подданным вторым. Подобное превышение в сумме свобод подчас оказывается чисто вредным. Оно может состоять из свободы от ограничений, которые требуются общим благом независимого политического общества и которые его правительство возложило бы на подданных, если бы выполняло свои обязанности» надлежащим образом. Итак, «политическая или гражданская свобода заслуживает не больше похвалы, чем политическое или правовое ограничение».

Что же касается характерного для современной Д. Остину научной литературы теоретического разграничения всех правлений на свободные и деспотические, то, согласно его взглядам, «те, кто разграничивает правления на свободные и деспотические, вероятно, имеют в виду следующее. Права, которые правительство дарует, и обязанности, которые оно возлагает на своих подданных, должны дароваться и возлагаться для прогресса общего блага членов независимого политического общества». Но в каждом таком социальном организме «правительство более или менее отклоняется от этого этического принципа или правила. При предоставлении прав и возложении обязанностей оно более или менее не принимает во внимание общее благо и смотрит с пристрастной любовью на специфические и более узкие интересы части или частей независимого политического общества. И правительства, которые отклоняются меньше от указанного этического принципа или правила, лучше, чем правительства, которые отклоняются больше».

5. О соотношении правотворчества и реализации права. «Предполагается многими исследователями, - писал Д. Остин, - что правотворческие политические полномочия и исполнительные политические полномочия могут быть разделены» так, что «в каждом обществе, где правление есть правление группы» лиц, вся совокупность правотворческих полномочий принадлежит одним политическим структурам, а вся совокупность исполнительных полномочий - другим. Это неверно. «Разграничение политических полномочий на правотворческие и исполнительные не совпадает» с разделением политических структур на верховные, с одной стороны, и подчиненные верховным, с другой стороны. Причина этого очевидна. «Из всех орудий или средств, которыми нормы права применяются или исполняются, именно нормы права являются наиболее широко используемыми». Вот почему «многие полномочия, считающиеся исполнительными или правоприменительными, сами являются правотворческими или включают правотворческие полномочия в качестве своей существенной части». Другое дело, что в независимом политическом обществе каждый подданный, имеющий юридическое право на правотворчество, непременно приобрел это право через силу или власть суверена, то есть через юридическую обязанность, возложенную сувереном на еще одного подданного либо на их группу.

Приведенные теоретические положения определили положительное отношение Д. Остина к правотворчеству судей. По поводу последнего Д. Остин, в частности, отмечал: «Я никоим образом не отношусь неодобрительно к тому, что мистер Бентам избрал назвать непочтительным и поэтому, как я считаю, неуместным наименованием “права, созданного судьями”. Я считаю некорректным называть любым именем, свидетельствующим о неуважении, то, что представляется мне в высшей степени полезным и даже абсолютно необходимым. Я не могу понять, как можно предполагать, что общество в состоянии идти вперед в условиях, когда судьи не занимаются правотворчеством, или что есть вообще какая бы то ни было опасность в том, чтобы позволить им иметь ту власть, которую они фактически осуществляют для восполнения нерадивости или неспособности открыто признанного законодателя. Та часть права каждой страны, которая выработана судьями, гораздо лучше сформулирована, чем его часть, состоящая из статутов, принятых легислатурой. Несмотря на мое громадное восхищение мистером Бентамом, я не могу не думать, что вместо порицания судей за то, что они творят право, ему следовало бы упрекать их за робкий способ, каким они это делают, а также за то, что они занимаются правотворчеством под покровом смутных и неопределенных фраз, которые были бы достойны осуждения, если бы применялись любым законодателем».

Как утверждал Д. Остин, «когда судьи превращают обычай в правовую норму или создают юридическое правило, не соответствующее обычаю, имеет место конституирование права суверенной легислатурой. Подчиненный или подвластный судья выступает в роли ее слуги. Часть суверенной власти, которая находится в распоряжении судьи, является просто ему делегированной». Эту власть суверен предоставляет судье «путем молчаливого согласия. Поскольку суверенная легислатура может отменить нормы, созданные судьей, и тем не менее позволяет ему принудительно реализовывать их с помощью силы независимого политического общества, то суверенная воля, в соответствии с которой эти правила должны существовать как право, ясно выказывается поведением суверена, хотя и не его официальным заявлением».

По убеждению Д. Остина, «отвращение некоторых исследователей к правотворчеству судей вытекает из неадекватного понимания первыми природы приказов или команд. Подобно другим обозначениям желания, приказ является выраженным или подразумеваемым». Когда какие-либо правила «превращаются в право решениями подвластных судей», возникающие в результате такой метаморфозы юридические нормы представляют собой «молчаливые команды или приказы суверенной легислатуры. Хотя суверен и способен их отменить, он этого не делает и позволяет своим слугам принудительно реализовывать команды». Иными словами, «добровольным молчаливым согласием» суверен «выражает свое желание на то, чтобы сформулированные в судебных решениях правила служили в качестве права для всех подданных». Таким образом, позитивное право, созданное в ходе судопроизводства, косвенно устанавливается сувереном. Правда, составляющие его нормы существенно отличаются от юридических правил, принятых законодательным путем.

Согласно взглядам Д. Остина, установленное право включает в себя еще одну разновидность правил поведения, авторами которых являются отнюдь не верховные политические структуры. Речь идет о правовых нормах, формулируемых членами независимого политического общества как частными лицами при реализации их юридических прав. Все такого рода правила должны считаться «командами суверена, установленными им косвенно», так как «юридически обязывают тех, кому адресованы». В частности, полагал Д. Остин, подобное правотворчество может иметь место, если «господин обладает юридическими правами по отношению к своему рабу, которые даруются сувереном для выгоды господина». Так что последний «юридически не обязан осуществлять или использовать эти права. Если при реализации их господин формулирует правовую норму рабу, то она ... устанавливается сувереном по соизволению подданного, являющегося ее автором». Как заметил Д. Остин, в рассматриваемой ситуации «не господин оказывается орудием суверена, а, наоборот, суверен выступает как орудие господина».

6. О предпосылках хорошего правления. По мнению Д. Остина, «основная причина тиранического или плохого правления заключается в незнании массами управляемых политической науки ... Главное же предупредительное средство от этого зла - распространение сувереном политических знаний среди своих подданных». Причем такого рода просвещение населения страны «входит в число самых значительных обязанностей» ее правителей.

Следует выделять две предпосылки хорошего правления. Первая из них - знание большинством подданных суверена «основ политической науки». Вторая – «многочисленная группа подвластных верховному правителю лиц», которая удовлетворяет двум требованиям. Во-первых, ее члены обладают настолько глубокими политическими знаниями, что не могут быть «введены в заблуждение интересами, находящимися в конфликте с общественным благом». Во-вторых, такие индивиды «формируют политические мнения и управляют поведением в сфере государственной жизни» большей части остальных подданных суверена.