Льюис Шайнер Долгая темная ночь Фортунато 2 страница
Фортунато потянулся к телефону.
– Что ты делаешь?
– Я знаю, где убийца, – сказал он, набирая номер. – Если ты не можешь дать мне силу, чтобы поймать его, придется взять ее в другом месте. – Прозвучало это не очень красиво, но он слишком устал, чтобы беспокоиться еще и об этом. Его мозг распирало от сознания силы, и он ощущал, как эта сила меняет его, овладевает им.
Послышались длинные гудки, потом трубку взяла Миранда. Он прикрыл микрофон ладонью и повернулся к Леноре.
– Поможешь?
Она прикрыла глаза, и на ее губах промелькнуло что-то очень похожее на улыбку.
– Думаю, у шлюхи должно хватить ума не ревновать.
– У гейши, – поправил Фортунато.
– Ладно, – кивнула Ленора. – Я покажу ей, что делать.
* * *
Каждый из них хорошенько заправился кокаином, а потом еще каким-то убойным вьетнамским зельем. Ленора пообещала, что оно должно помочь им настроиться друг на друга. Миранда, высокая, черноволосая, соблазнительная, была самой опытной из его женщин. Она медленно разделась, оставшись в чулках с поясом и черном лифчике, таком тонюсеньком, что он мог различить темные овалы ее сосков.
Еще через сорок минут Ленора без чувств распласталась на кровати. Миранда, свесив голову через край и раскинув руки в комическом подражании распятому Христу, закрыла глаза.
– Все, – прошептала она. – Я больше не могу кончать. И у меня такое чувство, что никогда больше не смогу.
Фортунато с усилием поднялся на колени. Тело тускло поблескивало от пота, и ему казалось, что он видит золотистый свет, исходящий от его кожи. В зеркале над комодом мужчина увидел свое отражение и ничуть не встревожился и даже не удивился, когда заметил, что его лоб начал вздуваться от энергии. Он был готов.
* * *
Фортунато вышел из такси, не доезжая двух кварталов до Деланси. Под черным льняным пиджаком скрывался пистолет Леноры, который он заткнул за пояс брюк на всякий случай. Никак не удавалось сфокусировать зрение, а руки пришлось спрятать в карманы. Ему совсем не было страшно – как когда-то пятнадцатилетнему мальчику, который начал спать с девушками, которых обучала его мать. Многие месяцы он боялся сделать такую попытку из опасения перед тем, что может сказать или сделать его мать; однако, однажды попробовав, Фортунато раз и навсегда перестал об этом волноваться.
Сейчас все было точно так же. В каждой его жилке бурлила бесшабашная сила, наполняя его до краев пряным духом и горячей, влажной энергией секса. «Мне предстоит встретиться с убийцей лицом к лицу», – твердил он себе, но это были пустые слова. Где-то глубоко внутри себя он знал, что идет защищать своих женщин, и это было единственное, что имело значение.
Фортунато поднялся по лестнице на чердак. Было уже далеко за полночь, но из-за стальной двери орали «Роллинг стоунз». Он забарабанил в дверь кулаком. Во рту у него пересохло, а глаза все так же отказывались фокусироваться.
Дверь открылась.
На пороге стоял мальчишка лет семнадцати-восем-надцати, худой и бледный, но с хорошо развитыми мускулами. У него были длинные светлые волосы и лицо, которое можно было бы даже назвать красивым, если бы не обсыпавшие подбородок угри, неумело замазанные тональным кремом. На нем была желтая рубаха в черный горошек и вылинявшие джинсы-клеш.
– Вы что-то хотели?
– Поговорить с тобой, – ответил Фортунато.
– О чем?
– Об Эрике Нейлор.
Мальчишка и бровью не повел.
– Никогда о такой не слышал.
– Думаю, еще как слышал.
– Ты полицейский? – Не услышав ответа, он небрежно бросил: – Тогда проваливай.
Фортунато вспомнил, как разогнал джокеров из переулка.
– Нет, – сказал он, впившись взглядом в бесцветные глаза парня. – Впусти меня.
Парень с оглушенным видом поколебался, но не уступил. Фортунато ударил дверь плечом, и мальчишка, пролетев через всю комнату, рухнул на пол.
На чердаке было темно и оглушительно гремела музыка. Фортунато отыскал выключатель и включил свет – и невольно отступил на шаг, когда его мозг осознал то, что предстало его глазам.
Перед ним была квартира Леноры, вывернутая наизнанку: модная нынче мешанина из секса и оккультизма трансформировалась в пытки, убийства и насилие. Как и у Леноры, здесь тоже была пятиконечная звезда на полу, но эта была явно наспех, неровно нацарапана на дощатом полу чем-то твердым, а потом окроплена кровью. Вместо бархата, свечей, экзотического дерева имелся грязный матрас в серую полоску, груда грязного белья и с дюжину поляроидных снимков, прикрепленных к стене степлером.
Фортунато догадывался, что запечатлено на них, но все равно подошел к стене. Из четырнадцати обнаженных, искалеченных женщин он узнал троих. Самой последней, в правом углу, висела фотография Эрики.
Музыка продолжала надрываться, мешала ему думать. Он оглянулся в поисках проигрывателя и увидел, что мальчишка поднялся на нетвердые ноги и, шатаясь, подбирается к двери.
– Стой! – крикнул Фортунато, но без визуального контакта его приказ никакого эффекта не возымел.
Разъяренный и запаниковавший, он бросился на убийцу, схватил его за пояс и попытался швырнуть в голую оштукатуренную стену. Внезапно в руках у него очутилось взбесившееся животное, брыкающийся комок колен, ногтей и зубов. Фортунато инстинктивно отстранился и увидел блеснувшее лезвие огромной финки, острое, словно бритва, которое пронзило его пиджак, рубаху и кожу и вернулось обратно в крови.
Пистолет был заткнут за пояс брюк сзади, слишком далеко, чтобы успеть дотянуться до него прежде, чем лезвие вонзится в него снова, глубже и глубже, с треском разрезая кожу и плоть, убивая его.
Фортунато взглянул на лезвие. Сам не отдавая себе отчета, он устремил на него взгляд и сосредоточился изо всех сил – как тогда, когда он читал книги в квартире Леноры, как в том переулке в Джокертауне.
И время замедлило свой ход.
Теперь он видел на ноже не только свою собственную кровь, но и всех остальных тоже: кровь Эрики и тех, других женщин на фотографиях, смытую, но сохранившуюся в памяти металла.
Он попятился от безумного белобрысого мальчишки, медленно, как во сне, рассекая сгустившийся вдруг воздух, но все равно двигаясь быстрее, чем убийца и его нож. Он сунул руку за пояс и ощутил под пальцами гладкие контуры пистолета. «Роллинг стоунз» теперь пели медленно, точно заупокойную, и он вытащил пистолет, нацелил его на мальчишку и увидел, как широко распахнулись бледные глаза.
«Не надо его убивать, – подумал он внезапно. – По крайней мере до тех пор, пока не узнаю почему».
Он сдвинул дуло вправо, и когда оно уперлось мальчишке в плечо, спустил курок.
Шум зародился как вибрация в руке Фортунато, стремительно ускорился, превратился в рев, в удар грома, а потом время снова потекло в своем обычном ритме, и мальчишку отбросило назад, однако он перехватил нож из ставшей бесполезной правой руки в левую и снова бросился на предполагаемую жертву.
«Одержимый», – с ужасом подумал Фортунато и выстрелил ему в сердце.
* * *
Фортунато расстегнул рубаху и увидел, что неглубокий длинный порез на груди уже перестал кровоточить и его не придется даже зашивать. Он захлопнул входную дверь, подошел к проигрывателю и выдернул вилку из розетки. Потом, в наступившей тишине, повернулся и взглянул на убитого мальчишку.
Сила вздымалась и ходила ходуном внутри него. Он видел кровь женщин на руках мальчишки, видел кровавую дорожку, которая вела от грубой пентаграммы на полу, видел следы там, где стоял мальчишка, и тени там, где умерли женщины, а в стороне, еле уловимо, как будто полустертые, были отметины, оставленные чем-то еще.
Линии силы все еще мерцали внутри пентаграммы, как волны горячего воздуха, расходящиеся от заасфальтированной дороги в пустыне. Фортунато сжал кулаки и почувствовал, как по груди стекла струйка холодного пота. Что произошло здесь на самом деле? Неужели мальчишка каким-то образом вызвал демона? Или его безумие было всего лишь орудием в руках чего-то неизмеримо большего и бесконечно более страшного, чем несколько случайных убийств?
Мальчишка мог бы ответить, но он был мертв.
Фортунато подошел к двери, взялся за ручку. Потом закрыл глаза и уткнулся лбом в холодный металл. Думай, приказал он себе.
Он стер отпечатки своих пальцев с пистолета и бросил его рядом с телом. Пусть копы сами делают выводы. Снимки дадут им богатую пищу для размышлений.
Он снова развернулся, чтобы выйти, и снова не смог сделать этого.
У тебя есть сила, сказал он себе. И ты сможешь вот так уйти отсюда, зная, что она у тебя есть, но ты отказываешься ее использовать? Пот струился по его лицу и рукам. Невероятная энергия, больше, чем он сейчас мог контролировать. Ее вполне хватит, чтобы вернуть мертвеца обратно к жизни.
«Нет. Я не смогу это сделать». Не только потому, что от одной мысли об этом внутри у него все переворачивалось, но и потому, что Фортунато знал – это навсегда изменит его. После этого уже не будет возврата, возврата в то время, когда он еще был полностью человеком.
Но эта сила уже изменила его. Он уже видел такие вещи, которых никогда не поняли бы те, у кого этой силы не было. Сила и власть развращают, говорили ему. Неправда! Сила просвещает. Сила преображает.
Он расстегнул ремень мертвого мальчишки, опустил «молнию» джинсов-клеш и стащил их. Перед смертью тот обмочился и обгадился, и от запаха Фортунато передернуло. Он отбросил джинсы в угол и перевернул мертвое тело на живот.
«Я не смогу этого сделать». Слезы покатились по его лицу, когда он встал на колени между ног мертвеца.
* * *
Он кончил практически мгновенно – и ощутил себя слабым, таким слабым, что и представить себе даже не мог. Фортунато отполз в сторону, на ходу натягивая штаны, не чувствуя ничего, кроме тошноты, отвращения и полной опустошенности.
Мертвый мальчишка начал подергиваться.
Фортунато дополз до стены и усилием воли заставил себя подняться. Голова кружилась, наливалась болью. На полу что-то блеснуло, что-то, что вывалилось из штанов убитого. Это оказалась монетка, пенни восемнадцатого века, такая новенькая, что в резком свете голой лампы казалась красноватой. Он положил пенни в карман на тот случай, если потом что-нибудь узнает про него.
– Смотри на меня, – приказал он мертвому мальчишке.
Пальцы мертвеца царапали пол, вырывая кровавые щепки. Он медленно-медленно поднялся на четвереньки, потом неуклюже встал на ноги. Затем развернулся и посмотрел на Фортунато пустыми глазами.
Эти глаза были ужасны. Они говорили, что смерть – небытие, что даже несколько ее секунд – вечность.
– Говори со мной, – приказал Фортунато. Не гнев, но воспоминание о гневе удерживало его на ногах. – Черт бы побрал твою белую задницу, говори со мной. Скажи мне, что все это значит. Скажи зачем.
Мертвые глаза смотрели на Фортунато. Потом в них что-то промелькнуло, и мертвец сказал:
– ТИАМАТ.
Он прошептал это слово, но оно было совершенно отчетливым. Потом мертвый мальчишка улыбнулся. Обеими руками он потянулся к собственному горлу, рванул – и разодрал его пополам.
* * *
Ленора спала. Фортунато затолкал всю свою одежду в мусорное ведро и полчаса стоял под душем, пока не кончилась горячая вода. Тогда он зажег в гостиной Ле-норы свечу и стал читать. Имя «ТИАМАТ» обнаружилось в тексте о шумерских элементах магии Кроули. Змей, Левиафан, КУТУЛУ. Чудовищное зло.
Он неколебимо знал, что наткнулся всего на одно щупальце того, что не поддается его пониманию.
В конце концов сон овладел им.
Проснулся он от щелчка – Ленора закрывала замки чемодана.
– Неужели ты не понимаешь? – попыталась объяснить она. – Я для тебя как... как розетка, к которой ты подключаешься, чтобы подзарядиться. Думаешь, я могу так жить? Ты получил то, чего я всегда жаждала, – настоящую силу, способность творить настоящую магию. Тебе повезло, хотя ты никогда этого не хотел. А я всю жизнь училась, старалась, работала, и все зря, потому что мне не посчастливилось подхватить какой-то паршивый инопланетный вирус.
– Я люблю тебя, – сказал Фортунато. – Не уезжай.
Девушка сказала ему, что он может оставить себе ее книги и квартиру, если хочет. И обещала писать ему, но не нужно было даже магии, чтобы понять, что это ложь. А потом она ушла.
* * *
Фортунато проспал два дня, а на третий его нашла Миранда, и они занимались любовью до тех пор, пока он не набрался достаточно сил, чтобы рассказать ей, что произошло.
– Надеюсь, он мертв, – сказала Миранда, – все остальное меня не интересует.
Когда вечером девушка отправилась к клиенту, он сидел в гостиной целый час, не в силах пошевельнуться. Очень скоро ему придется начать поиск того, другого существа, чьи следы он заметил на чердаке. Одна мысль об этом парализовала его, наполняя отвращением.
В конце концов Фортунато потянулся за «Магией» Кроули и открыл ее на пятой главе.
«Рано или поздно, – писал Кроули, – спокойный естественный рост сменяется угнетенным состоянием – темной ночью души, бесконечной усталостью и отвращением к работе». Но в конце концов должно было наступить «новое, высшее состояние, которое становится возможным лишь благодаря процессу смерти».
Фортунато захлопнул книгу (Кроули знал, но «великий зверь» был мертв) с ощущением себя как последнего человека на бесплодной планете.
Но он не был таковым – а одним из первых в новом поколении, обладавшем возможностью стать чем-то лучшим, чем человеческий род.
Та женщина на демонстрации... Она сказала, что нужно заботиться о своих. Что ему будет стоить спасти сотни джокеров от гибели в жаркой и гнилой сырости Вьетнама? Немного. Совсем немного.
Он отыскал в кармане пиджака листовку и медленно, с крепнущей убежденностью набрал номер.
Виктор Милан Преображения
«Transfigurations»
Ночной ноябрьский ветер трепал его брюки, жалил тощие ноги, и, втиснувшись в небольшой клуб неподалеку от кампуса, он с облегчением перевел дух. Тьма билась, точно обнаженное сердце, пульсировала красным и синим, гудела. Он затоптался на пороге – мешковатое оранжево-зеленое клетчатое пальто, в котором мать три года назад отправила его в Массачусетский технологический институт, висело на его узких плечах, как мертвый гном.
«Не будь таким трусом, Марк, – уговаривал он себя. – Это же для науки».
Оркестр заиграл «Венец творения», и он инстинктивно поспешил забиться в самый темный угол с чашкой чая в руке – хорошо хоть успел выяснить, что заказывать кока-колу или кофе сейчас немодно.
Никаких других результатов долгие недели исследований не принесли. В таком виде – в кургузых штанах и светлой рубахе из полиэфира, которая вечно пузырилась по бокам, как парус на ветру, – его с легкостью могли принять за наркоагента. Эта напасть появилась после Вудстока, когда Гордон Лидди выдумал Агентство по борьбе с распространением наркотиков, чтобы дать Никсону возможность отвлечь внимание общественности от войны. Однако Беркли и Сан-Франциско были прогрессивными университетскими городами; уж там-то студента, занимающегося наукой, должны были узнать с первого взгляда.
В «Стеклянной луковице» танцпола как такового не было; фигуры танцующих дергались в мутном малиновом и индиговом свете прямо между столами или толклись на небольшом пятачке перед крошечной сценой, позвякивая бусами и потряхивая бахромой на штанах из оленьей кожи; время от времени вспыхивал тусклый проблеск индейских украшений. Он старался держаться как можно дальше от центра событий, но поскольку был Марком, а не кем-нибудь, то натыкался на всех, мимо кого проходил, и вслед ему летели сердитые взгляды, а он беспрерывно лепетал смущенные извинения. Его торчащие уши горели, но он уже почти добрался до своей цели – шаткого столика, сделанного из бухты телефонного кабеля, рядом с которым стояло исцарапанное зеленое зрительское кресло, а посередине красовалась незажженная свеча в жестянке из-под арахисового масла, – когда в очередной раз с размаху в кого-то врезался.
Первым делом его массивные очки в роговой оправе соскользнули у него с переносицы и исчезли в темноте. Затем Марк потерял равновесие и ухватился за того, в кого так неудачно врезался, обеими руками. Чашка с жалобным звоном полетела на пол.
– О боже, простите, пожалуйста, мне так неловко...
Бессвязные извинения сыпались с его губ, как шарики жевательной резинки из сломанного автомата.
И тут он ощутил, что лихорадочно цепляется за что-то подозрительно мягкое, а сквозь запах разгоряченных потных тел пробился и достиг его обоняния аромат мускуса и пачулей. «И надо же тебе было непременно наткнуться на красивую женщину», – выругал он себя. Судя по запаху, это было именно так.
Потом она похлопала его по руке и пробормотала, что это ей должно быть неловко, после чего они присели на корточки и принялись шарить руками по полу в поисках очков и чашки, в то время как их со всех сторон толкали и пинали. Дрожащие пальцы Марка наконец-то нащупали очки, которые, как это ни невероятно, оказались целыми, и водрузили их обратно на переносицу; он заморгал и обнаружил, что смотрит прямо в лицо Кимберли-Энн Кордейн с расстояния не более пяти дюймов.
Кимберли-Энн Кордейн. Да-да, девушка его мечты. Его Детская безответная любовь с того самого первого мгновения, когда он увидел ее, пятилетнюю, в фартучке, едущей на трехколесном велосипеде по тихой улице в пригороде, где они оба жили. Ее ангельская, точно с открытки сошедшая красота так заворожила мальчика, что шарик малинового мороженого, которое он ел, плюхнулся на раскаленную мостовую и растаял, а он даже и не заметил этого. Кимберли проехала прямо по пальцам его босых ног и преспокойно покатила дальше, нахально задрав нос и не замечая его существования. С того дня его сердце перестало ему принадлежать.
Его затопила волна надежды и отчаяния. Он выпрямился и теперь стоял, опустив голову, слишком смущенный, чтобы промолвить хоть слово. А она завопила:
– Марк! Марк Медоуз! Черт, до чего же я рада тебя видеть! – И обняла его.
Он стоял и хлопал глазами, как идиот. Еще ни одна женщина, исключая всяких родственниц, не обнимала его. «А вдруг у меня случится эрекция?» Его ладони слабо похлопали Кимберли по спине.
Она отстранилась, держа его на расстоянии вытянутой руки.
– Дай-ка взглянуть на тебя, братишка. Да ты ни капельки не изменился!
Он поморщился. Ну вот, сейчас начнутся насмешки над его худобой, неуклюжестью, стрижкой под «ежик», прыщами, до сих пор покрывавшими его худое, якобы возмужавшее лицо, и над его последним, самым досадным недостатком: полной и безнадежной отсталостью от жизни. В старших классах Кимберли-Энн, прежде совершенно к нему безразличная, стала главной его мучительницей – вернее, даже не она, а целая череда парней, на перекачанные шеи которых она вешалась.
Но девушка уже тянула его к столику в уголке.
– Идем же. Поболтаем о старых скверных временах.
Именно об этом он безнадежно мечтал добрых три четверти своей жизни. Очутиться лицом к лицу со своим идеалом любви и красоты, и чтобы оркестр на сцене наигрывал битловского «Черного дрозда» – и вот, когда все это почти осуществилось, он даже не знает, что сказать.
Но Кимберли-Энн была более чем рада взять все разговоры на себя. Она болтала о том, как изменилась со времен доброй старой школы имени Рексфорда Тагвелла. О замечательных людях, с которыми познакомилась в колледже в Уиттиере, о том, как они изменили ее жизнь, открыв глаза на очень многие вещи. Поэтому она бросила колледж, учась на последнем курсе, и приехала сюда, в Бэй-Эриа, в бурлящую мекку Движения.
Может, он и не изменился, но она изменилась, и еще как. С прямым черным конским хвостом, плиссированными юбочками, бледной помадой и лаком для ногтей в тон – словом, строгой безукоризненностью единственной дочери подающего большие надежды управляющего «Бэнк оф Америка» – было покончено. Теперь она распустила волосы до лопаток, и они окутывали ее головку пушистым кучерявым облаком в духе Йоко Оно. На ней была расшитая грибами и планетами блузка с оборочками в сельском стиле и широченная юбка, больше всего напоминавшая фейерверк в Диснейленде. Он знал, что девушка босиком, – успел наступить ей на ногу. И она казалась ему такой красивой, что у него просто дух захватывало.
А ее глаза цвета зимнего неба, которые прежде представлялись ему глазами неприступной Снежной Королевы, лучились такой теплотой, что он не мог заставить себя взглянуть в них. Они сулили рай, но он почему-то им не верил. Будучи Марком, он не мог не усомниться.
– Кимберли... – начал он.
Она вскинула руку.
– Никаких «Кимберли». Я оставила это имя в прошлом, вместе со своими буржуазными корнями. Теперь я Подсолнух.
Он закивал головой, и кадык у него на шее задергался вверх-вниз.
– Хорошо... Подсолнух.
– Так как ты очутился здесь, парень?
– Это эксперимент.
Девушка настороженно взглянула на него поверх бокала.
– Я только что окончил Массачусетский технологический институт, – поспешно пояснил он. – А теперь вот приехал сюда, чтобы получить докторскую степень по биохимии в Беркли.
– А эта забегаловка здесь при чем?
– Ну, я вообще-то работаю над тем, как ДНК зашифровывает генетическую информацию. У меня даже несколько статей вышло на эту тему. – На самом деле в институте его сравнивали с Эйнштейном, но он ни за что не упомянул бы об этом. – Но этим летом я наткнулся на кое-что гораздо более интересное. Это химия мозга.
В ее голубых глазах не промелькнуло ни искры понимания.
– Психоделики. Психоактивные наркотики. Я прочитал все, что было по этой теме, и просто... как это говорят? Просто обалдел. – Марк подался вперед; его пальцы машинально пощипывали фломастеры в пластиковой коробке, которая торчала у него из нагрудного кармана. Он так разволновался, что изо рта у него полетела слюна, но он этого даже не заметил. – Это действительно очень значительная область исследований. Думаю, она поможет ответить на по-настоящему важные вопросы.
Она смотрела на него с озадаченной полуулыбкой.
– Что-то я пока не очень тебя понимаю.
– Я собираю данные, чтобы установить контекст для своих исследований. По культуре употребления наркотиков... неформальной культуре. Пытаюсь рассмотреть вопрос, как употребление галлюциногенов влияет на мировоззрение человека. – Он облизнул губы. – Это по-настоящему захватывающе. Целый мир, о существовании которого я никогда и не подозревал, и он – здесь, – Марк судорожно обвел рукой дымное помещение «Луковицы». – Но мне почему-то не удается... гм, установить контакт. Я чувствую себя чужим здесь. Я... мне почти хочется тоже стать хиппи.
– Хиппи? – пренебрежительно фыркнула Кимберли-Подсолнух. – Марк, да ты что, с луны свалился? На дворе шестьдесят девятый год. О хиппи уже два года как никто не вспоминает. – Девушка покачала головой. – Ты вообще пробовал хоть один из тех наркотиков, которые пытаешься изучать?
Он вспыхнул.
– Нет. Я... э-э... я не готов перейти к этому этапу.
– Бедный Марк, ты такой закомплексованный! Чувствую, мне придется немало потрудиться, чтобы объяснить вам, что происходит, мистер Обыватель.
Это обращение пролетело у него мимо ушей, но внезапно его лицо просияло, а нос, скулы и все остальное сморщилось в счастливой улыбке, обнажившей лошадиные зубы.
– Хочешь сказать, что поможешь мне? – Он схватил ее за руку, но тут же отдернул пальцы, как будто испугался, что они могут оставить следы. – Покажешь мне все?
Девушка кивнула.
– Здорово! – Он поднял чашку, стукнулся о нее верхними зубами, понял, что она пуста, и снова опустил ее на стол. – Я никак не могу понять, почему... ну, то есть, я... в общем, ты никогда раньше не разговаривала со мной так.
Она взяла его руку в свои ладони – его сердце сейчас разорвется!
– Ох, Марк, – проговорила она ласково. – Вечно тебе нужно разложить все по полочкам. Просто с тех пор, как у меня раскрылись глаза, я поняла, что каждый из нас прекрасен по-своему – кроме тех скотов, которые притесняют человечество. И я вижу тебя: ты все такой же правильный, но – не предатель. Я знаю это, я вижу это по твоей ауре. Ты все тот же старина Марк.
Голова у него пошла кругом, хотя мозг тут же цинично подкинул гипотезу, что Кимберли одолела тоска по дому, а он был частью ее детства и того прошлого, от которого она, возможно, слишком поспешила отречься. Марк отбросил эту мысль. Скорее всего, возможно другое: она в любой миг может прийти в себя и понять, что перед ней самозванец.
Они проболтали полночи – вернее, болтала девушка, а он слушал, желая поверить, но не в состоянии сделать это. Когда оркестр отправился на давно заслуженный перекур, кто-то поставил первую сторону новой пластинки «Дестини». Этот момент бесповоротно врезался в его память: темнота и цветные огни, играющие на волосах и лице самой прекрасной женщины в его мире, и хрипловатый баритон Тома Мэриона Дугласа, поющий о любви, смерти и утрате своего места в жизни, о стареющих богах и судьбах, на которые лучше даже не намекать. Эта ночь навеки изменила его – просто Марк еще об этом не знал.
Он был почти пресыщен чудесами, чтобы возликовать или даже просто удивиться, когда в середине скучного второго отделения Кимберли вдруг поднялась и схватила его за руку.
– Ну и тоска. Этим ребятам только на похоронах лабать. Пойдем ко мне, винца выпьем, оттянемся? – Ее глаза бросали ему вызов, в них вдруг появился отблеск ее былого высокомерия, прежней ледяной надменности. Она натянула грубые туристические ботинки с красными шнурками. – Или ты слишком правильный для этого?
Черт бы побрал его косноязычие!
– Э-э... я... нет. Я был бы очень рад.
– Идем. Ты не совсем безнадежен.
Ошарашенный, он последовал за ней на улицу, к винному магазину с массивными решетками, которым позавидовала бы сама тюрьма Сан-Квентин, на окнах, и лысеющий одутловатый хозяин с неодобрением в рыбьих глазах продал им бутылку «Риппла».
Марк был девственником. Его посещали сексуальные фантазии, и среди научных статей, сваленных под шаткой кроватью в его квартирке на окраине китайского квартала, попадались и номера «Плейбоя» со слипшимися страницами. Но даже в самых своих дерзких фантазиях он ни разу не осмелился вообразить себя наедине с ослепительной Кимберли-Энн. И вот он уже парит над улицей, как будто утратил вес, едва замечая наркоманов и бездомных, обменивающихся приветствиями с Подсолнухом.
Он едва услышал, когда на шаткой черной лестнице девушка сказала:
–...Познакомлю тебя с моим старичком. Он тебе понравится, вот увидишь. Он клевый чувак.
Эти слова вломились в его мозг, как свинцовый молот. Он споткнулся. Кимберли подхватила его под локоть и рассмеялась.
– Бедный Марк. Ты такой закомплексованный. Давай, мы уже почти пришли.
Так он очутился в ее тесной однокомнатной квартирке с плитой и текущим краном в ванной. У одной стены поверх двери, уложенной на шлакоблоках, был брошен помойного вида матрас, покрытый одеялом в полосочку. На покрывале под огромным плакатом с канонизированным Че по-турецки сидел Филип, «старичок» Подсолнуха. Решительный и черноглазый, он был в обтягивающей мускулистую грудь черной футболке с кроваво-красным кулаком. На экране крохотного переносного телевизора с рогатой антенной мелькали кадры какой-то демонстрации.
– Так их, – приговаривал он, когда они вошли. – Король ящериц знает, что к чему. Эти генетически чистые тузы, которые сотрудничают с системой, как Черепаха, и понятия не имеют, каково противостоять фашистской Америке. А это еще что за хмырь?
После того, как Кимберли (Подсолнух?) отвела его в уголок и горячим шепотом объяснила, что Марк «вовсе не полицейская крыса, а давний-давний друг, и вообще, не позорь меня, свинья», он смилостивился и пожал гостю руку. Марк вытянул шею и через его плечо взглянул на экран: бородатое лицо мужчины, у которого теперь брали интервью, показалось ему смутно знакомым.
– Кто это? – поинтересовался он.
Филип дернул краешком губ.
– Том Дуглас, кто же еще. Солист «Дестини». Король ящериц. – Он смерил Марка взглядом от стриженной «под ежик» макушки до дешевых мокасин. – Хотя ты, небось, ни разу в жизни о нем не слыхивал.
Марк захлопал глазами и ничего не ответил. Он слышал о «Дестини» и о Дугласе – в исследовательских целях он как раз только что купил их новую пластинку, «Черное воскресенье», с громадным черным солнцем почти во всю малиновую обложку. Но признаваться в этом ему было стыдно.
Глаза Кимберли приняли мечтательное выражение.
– Эх, видел бы ты его на вчерашней демонстрации! Как он приложил этих скотов-полицейских! Как настоящий Король ящериц.
Покончив с любезностями, эта парочка извлекла откуда-то хитрое приспособление из стеклянных и резиновых трубок, набила его травкой и подожгла ее. Если бы Подсолнух сама предложила ему присоединиться к ним, он согласился бы. Но ему снова стало неуютно, как-то не по себе, как будто его кожа была ему не по размеру, и он отказался. Он притулился в уголке рядом с кипой «Дейли уоркерз», а его хозяева сидели на постели и курил и, и решительный черноглазый Филип разглагольствовал о «необходимости вооруженной борьбы», пока в голове у Марка не загудело. Он в одиночку выпил всю бутылку приторно-сладкого вина – спиртного до этого ему тоже пробовать не приходилось, – а в довершение всех его несчастий Кимберли принялась прижиматься к своему «старичку» и нежничать с ним так откровенно, что Марк почувствовал себя очень неловко. Сбивчиво извинился, кое-как выбрался из квартиры и добрался до дома. Когда в окна его собственной обшарпанной квартирки просочились первые лучи зари, он закончил извергать содержимое бутылки «Риппла» в расколотый фаянсовый унитаз, и, чтобы прочистить его, ему пришлось спускать воду целых пятнадцать раз.