Темные века» — смутное время, сумеречная атмосфера—Twilight.

Создается впечатление, что все общество погрузилось в атмосферу рассеянности, неопределенности, в атмосферу сфумато (итальянское слово sfumatoбуквально означает «подобное дыму»). Смутное время разделило европейский феодализм на два периода — ранний и поздний. А по законам подобий и совпадений турбулентный XX век разделил капитализм на два периода — индустриальный и символический.

►ПО СУТИ. В X ВЕКЕ СФОРМИРОВАЛАСЬ НОВАЯ ФОРМА ФЕОДАЛИЗМА - СИМВОЛИЧЕСКИЙ. СПУСТЯ ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ, В XX ВЕКЕ, НА СМЕНУ ИНДУСТРИАЛЬНОМУ КАПИТАЛИЗМУ ПРИШЕЛ СИМВОЛИЧЕСКИЙ КАПИТАЛИЗМ.

Предчувствие радикальных перемен усиливало тревогу, смятение и растерянность. Невротический страх перед наступлением тысячного года стал лейтмотивом средневековых легенд и сказаний. Само появление этой невротической ноты говорит о том, что их порождала чрезвычайная ситуация, атмосфера тревоги и глубинной неуверенности. Люди того времени, пусть неосознанно, были участниками и свидетелями гибели одного мира и становления другого. Глядя из своей клюнийской обсерватории, монах Рауль замечал «убыстрение жизни», которое вызывало резкие толчки, хотя и слабые на фоне череды потрясений, неурожайных лет и опустошительных войн: «Вихри, обычно веющие над миром, усилились при приближении тысячелетия Страстей Господних».

Поверх преходящих всплесков и спадов жизни монах ощущал едва уловимую, но самую глубинную перемену:«В тысячный год после Страстей Господних дожди, грозы ослабли, повинуясь божественным доброте и милосердию... вся поверхность земли покрылась приятной зеленью и изобиловала плодами».

В интервале нескольких поколений около тысячного года происходило какое-то медленное, смутно различимое глубинное движение: сельские местности все энергичнее заселялись. Рост населения питал энергией все общество. Последние Каролинги покинули авансцену «европейского театра». Эдмон Поньон написал в работе «Повседневная жизнь Европы в тысячном году»:«Когда «сумерки» начали постепенно рассеиваться, а полностью они рассеялись лишь к концу XI века, — занимающаяся заря осветила уже совершенно иной пейзаж».

Монах Рауль, говоря о мирской суете, подчеркивал появление обширного срединного слоя людей, находящихся между «знатными», «богатыми» и «совсем малыми». Судя по внешним признакам, именно внутри этой промежуточной страты и замышлялись в начале XI века заговоры, создавались союзы сопротивления. Наверху — сеньоры, внизу — те, кто трудится, подневольный народ: наверху — «сильные люди», внизу — «бедняки»: наверху — те, кто обладает законным правом носить оружие, внизу — те, кто отныне такого права лишен. И в самом центре этого напряженного до предела социального пласта — слой médiocres — средних людей. В этом среднем слое сошлись два потока, произведя сильную турбулентность. Один — снизу, от крепнущих сельских структур. Другой — сверху, от дробления королевских пространств. Что касается первого потока, то он усилился в результате процесса, который Робер Фоссье («Люди средневековья») назвал «окпеточиванием» — encellulement.

Основанием «оклеточивания» Фоссье видел «рождение деревни» в период между 990 и 1060 годами. Жилища, которые до той поры были разбросаны, соединялись внутри пространства, иногда огороженного и часто получающего особый правовой статус. Эти жилища не раз придется перестраивать в соответствии с нуждами разрастающихся семей и требованиями производства. Но их уже невозможно будет перемещать с места на место, ибо они сооружены из более прочных, чем прежде, материалов. Однажды родившись таким образом, скопления жилищ сами станут ядрами «округи». Эту округу, скрепляемую сетью дорог, постепенно упорядочит разумное размещение пахотных участков, пастбищ, виноградников и площадей, предназначенных для общего пользования. Такое «отвердение» произойдет вокруг какой-либо точки притяжения, иногда — большого укрепленного поместья, замка, чаще всего — приходской церкви и ее atrium — предхрамия.

Слово «оклеточивание» указывает на присутствие более или менее твердых ядер, пусть и состоящих по большей части из «плебса» — черни. В большинстве провинций такие клетки уже были достаточно прочными на пороге XI века. Тогда люди Церкви вознамерились найти в них опору своей мирской власти. Приход превратился в один из центров крестьянского мира. В 1038 году Эймон, архиепископ Буржский, повел крестьян против «плохих» господ. В потрясениях, сопутствовавших процессу «оклеточивания» феодального общества, было много спонтанного и пугающего.

Такие слияния и дробления феодального уклада поддерживали второй транссословный людской поток. В начале XI века с ослаблением Каролингов военные стропы (страх и сила), которые обеспечивали лояльность вассалов, ослабли.

►Лояльность можно было купить, но на поверку оказалось, что это слишком дорогой товар.

Вассалы, отрываясь от своих сеньоров, сами становились сеньорами на небольших земельных наделах. Они не всегда могли удержать свой феод и оказывались перед необходимостью искать счастье на новых, неведомых поприщах. Так по воле случая или обстоятельств человек отрывался от своей общинной ячейки и пополнял слой средних людей. Между X и XII веками большое число мужчин и женщин стали свободными. Люди стали существовать малыми семьями и использовали деньги, по крайней мере для определенных сделок. Многие хотя бы раз в жизни отправлялись в паломничество к отдаленным местам, иногда оставляя позади пол-Европы, а некоторые проходили весь путь и до Иерусалима. Многие перебирались в города и овладевали редкими ремеслами.

Каждый располагал своим кошельком. Сын не ждал более, что получит все от своего отца, клирик — от настоятеля, рыцарь — от своего патрона-кормильца. Все могли самостоятельно попытать счастья, пойти на риск, выйти из своей общественной группы. Каждый вассал и министериал мечтал стать сеньором. Жизнь становилась цепью приключений. В XI веке «пером и шпагой» производились союзы и заговоры. Некоторым из средних людей удавалось получить выгоду от перемен, но большинство, служа помыслам сеньоров, оказывалось в отчаянно трудном положении: войны, насилие и преждевременная смерть оставались повседневной реальностью.

Реагируя на мирское вихрение, средневековое воображение породило восприятие, в котором природа, даже в самых опасных своих проявлениях, становится алфавитом, при помощи которого Творец сообщает людям об устройстве мира, о внеземных благах, о том, какие шаги следует предпринять, чтобы найти свое место в этой земной обители и заслужить небесную награду. Окружающие вещи не могут вызывать доверия — они не упорядочены, быстротечны, враждебны нам — и они вовсе не таковы, какими кажутся нам.

►Действительность - не более чем прозрачная и призрачная пелена, за которой следует видеть, понимать и чувствовать реальность. Вещи - лишь знаки. Вера, надежда, любовь - вот та «модальность», на которой Господь Бог собеседует с человеком.

Сносное существование большого слоя людей теперь поддерживают надежда и вера, которые питает уверенность в том, что Творец — Он рядом. Нет ничего лишнего и нет ничего случайного. Чтобы найти свое место в земной обители и заслужить небесную награду, следует внимательно воспринимать и верно трактовать знаки, которые Создатель сообщает через лишения и испытания. И следует больше заботиться о своей вечной душе, чем о бренности земного существования. Средневековое сознание пребывало в сумеречной атмосфере [Twilight]. Бога не видел никто и никогда. Но Божественный свет заполняет все пространство. И это веское основание считать, что потусторонний мир не менее реален, чем все, что есть вокруг. В «Игре в бисер» Гессе пишет: «Мир этот существовал не только где-то вдалеке, в прошлом или будущем, нет, он был рядом и был деятелен, он излучал свет, он посылал гонцов, апостолов, вестников...»

Потусторонний мир средневековый человек воспринимал так, как мы воспринимаем виртуальное пространство. Оно—рядом. Мы постоянно обращаемся к нему за помощью. Мы играем с ним. Мы побаиваемся его, но не настолько, чтобы от него отгораживаться.

Примером подобного отношения к потустороннему миру в Средние века служит факт приближения кладбища к церкви. Теперь церковный атриум становится местом захоронения. И это воспринимается естественно. Ведь смерти нет. От Бога исходит Белый Свет. Символы веры — «белые одеяния новых церквей» — появля­ются по всей Европе.

Христианский храм стал вместилищем знаний, подлинной «книгой и картиной» — liber et pictura (лат)!

Например, в X веке на месте старой базилики Святого Амвросия в Милане построили новый собор в романском стиле. Святой Амвросий обладал таким даром красноречия, что, как говорят, «пчелы сами залетали и нему в рот, привлеченные его медовым языком».

Теперь базилика Святого Амвросия привлекала языком символов и аллегорий. Средневековый архитектор смело и открыто поместил в храм римские колонны, в стены и порталы встроил фрагменты римских статуй. Римские камни — белые на красном фоне средневековой кладки — символы того, что нет и не было ничего лишнего в диалоге человека с Богом. Память — вот что вернулось к средневековому сознанию. Теперь стремление увековечить себя в мире воплощалось в строительстве храмов и соборов. Вслушайтесь в то, что говорил Рауль Глабер, монах святого Бениня из Дижона: «когда минул второй год после тысячелетия, во всем христианском мире, а более всего в Италии, люди принялись восстанавливать церкви».

Некоторые церкви даже и не нуждались в замене. Однако же христиане возводили вместо них другие, еще более красивые. Казалось, что«мир стряхнул пыль со старых одежд своих, дабы облачиться в белую ризу оных своих церквей».

До тысячного года было мало (или не было вовсе) талантливых зодчих. Удивительно, что внезапно нашлись не только многочисленные ремесленники и художники, но и зодчие, способные возвести базилику — словно по наитию или по наущению свыше. Храмовники, проникшие в тайны «вселенских уравнений», занялись возведением величественных готических соборов в честь Богоматери. И этот импульс в зодчестве не иссякал вплоть до XIII века. По всей Западной Европе велось грандиозное строительство: сооружались соборы, монастыри, аббатства и церкви. И речь идет не о каких-то крохотных сооружениях. В их число входят аббатство в Клюни, собор в Шар­тре, Йоркский собор, Вестминстерское и Каннское аббатства. К ты­сячному году в Европе существовало 1108 романских аббатств, и почти все они были построены после 950 года, а в новом тысяче­летии реконструированы. В XI веке появилось еще 326 аббатств, в XII веке — 702.

В Европе, задыхающейся от нехватки средств, нашлись огромные денежные ресурсы. Источником денег не могла стать добыча драгоценных металлов — их месторождения в Германии, Чехии и России еще не были открыты. Источником этих средств стала торговля и расширение общего европейского рынка. Росту единого пространства предшествует и сопутствует идея консолидации всей Западной Европы под единой христианской религией и под единой властью.

Эта идея сформировалась еще в эпоху раннего средневековья при Константине, а стала доминирующей при Карле Великом. Под вектором объединения в 1066 году Вильгельм Завоеватель присоединил к Нормандии Англию. В результате торговля оживилась как по одну, так и по другую сторону Ла-Манша. Однако в целом процесс объединения путем завоеваний встречал непреодолимое сопротивление европейских элит. В результате трений и яростных баталий к тысячному году сформировалась новая Европейская идея: объединение Европы на платформе общей христианской веры с сохранением независимости отдельных королевств.

Это идейное стремление нашло воплощение в папской политике Римской церкви. Бенедиктинский папа тысячного года Сильвестр II призвал всех знатных сеньоров, занятых только разбоем и грабежом, принять «божье перемирие». Призыв к «божьему примирению» Сильвестр II уравновесил планом крестового похода. Этот план через сто лет осуществил другой бенедиктинский папа — Урбан II. Как бы там ни было, начиная уже с Сильвестра II Иерусалим стал целью для бенедиктинцев.

Однако цель эта еще не провозглашена. Ее провозгласят, когда все будет подготовлено — в 1096 году — и совершено в формате превосходно спланированной пропагандистской акции. Прежде всего будет брошен клич «Освободите святые земли!». Клич усилят авторитетом: «Так хочет Бог!» И придет войско, и вооруженная знать захватит Иерусалим. И падет Иерусалим после долгой осады и чрезвычайно кровопролитного штурма в июле 1099 года. И у подножия Иерусалима, на возвышении, где стоял храм Соломона, появится монашеский орден новой формации — орден Храмовников (Тамплиеров]. И в недрах ордена Храма сформируется строгая и точная иерархия.

Идея общественной иерархии проистекает из представлений обангельской иерархии, восходящей н Псевдо-Дионисию Ареопагиту, трактат которого был переведен на латинский язык Иоанном Эриугеной в IX веке. Бог создал небесную иерархию, а равно и земную, распределив функции между ангелами и людьми и установив священные ранги на небе и на земле. Небесная иерархия Серафимов, Херувимов и Престолов, Господств, Сил и Властей, Начал, Архангелов и Ангелов представляла собой прообраз земной иерархии духовенства и светских сеньоров и вассалов. Такому социальному строю небес и земли соответствовало и общее устройство Вселенной.

Идея иерархии, как всякая рациональная идея, нуждается в апробации. И на монастырских подворьях был развернут масштабный социальный пилотный проект. Превратности жизненного уклада «темного средневековья» словно компенсировал ясный уклад монастырской жизни. Монашество стало оплотом стабильности и порядка. Монастырь — местом, отстраненным от мирских смут. Святой Бенедикт Аньянский так предписывал устройство монастыря:

Монастырь же надо устроить так, чтобы все нужное, как то: вода, мель­ница, сад, хлебня, разные мастерские находились внутри монастыря, чтобы монахам не было необходимости выходить за ограду и блуждать, ибо это совсем не полезно для душ их».

В начале X века зародилось Клюнийское движение — введение новых строгих монастырских правил. Эти правила прежде всего были направлены на возрождение дисциплины в монастырских стенах, строгого соблюдения устава. В 910 году Гийом Благочестивый, герцог Аквитанский, подарил аббату Бернону монастырь Клюни (Бургундия), указывая в акте об основании монастыря, что новая обитель будет свободна как от светской, так и от духовной местной юрисдикции, а подчиняться непосредственно папскому престолу.

Мирская политика церкви — политика крупного феодала. Церковь боролась за верховное положение в обществе, за превосходство над европейскими монархами, и в этой борьбе все средства хороши. Папа Григорий VII ввел обет безбрачия священства (целибат). Этот акт почти полностью исключал назначение королевских ставленников, «светских аббатов», в качестве фактических управляющих церковными приходами, но вызвал новую волну недовольства. На войне — как на войне. Однако яростное бурление на поверхности средневековой жизни не оказывало сколь-либо значительного влияния на структуру феодального общества. Духовенство, светские сеньоры, вассалы, крестьяне, ремесленники — все имели свое достойное место в средневековой иерархии:

► «Крестьянин кормит, ремесленник создает орудия труда, торговец распределяет путем обмена, воин охраняет имущество, не имея к нему прямого доступа».

Те, кому положено заботиться о душе, в монастырях и под сенью соборов приступали к освоению богатого культурного наследия Карла Великого, Людовика Благочестивого и тех других, кто в эпоху «Каролингского Возрождения» спас и сохранил античные рукописи, снабдил их комментариями с мечтой перестроить европейское общество. На этой платформе новая система распространялась по всему средневековому пространству. Жорж Дюби в «Истории Франции...» писал:

Порывы прогресса, все более сильные, выводят земли из дикости, они все яснее предстают перед взором историка. Однако исследователю очень трудно понять, что представляли собой властные институты и как они взаимодействовали вплоть до порога XIII века».

СИМВОЛИЧЕСКИЙ ФЕОДАЛИЗМ

В XIII веке феодальная система достигла расцвета и как формация, и как цивилизация. Феодализм отличается символическим образом мышления. Это мир символов и жестов, этикета, знаков социального статуса. Но прежде всего следует обратить внимание на чувственное основание символического восприятия. Йохан Хёйзинга в «Осени средневековья» описал, как из чувственного средневекового восприятия возникал «благородный и величественный образ мира, который представляется единой огромной символической системой»:

Ощущение вибрирующей сопричастности, проникновения, слаженности при взгляде на мир возникает вдруг при самых обычных обстоятельствах. Такова, например, разница между тем, как смотришь на кого-либо беспристрастно или со страстью во взгляде. В такие моменты даже самые обычные вещи исполняются смыслом. Для средневекового сознания любая вещь была бы бессмыслицей, если бы значение ее исчерпывалось функцией и ее внешней формой. Символическое восприятие вело от уверенности немногих мгновений к постоянному и прочному жизнеощущению и даже к осознанным и сформулированным убеждениям».

Когда туман «темных веков» развеялся, открылась новая, геометрически правильная конструкция феодального устройства. Внизу крестьяне, ремесленники, над ними дворянство, затем духовенство и, наконец, король. Все так продумано, устойчиво, гармонично. Братья Аркадий и Борис Стругацкие в романе «Трудно быть богом» так описывают духовную атмосферу времени:

Чему еще меняться в этом отточенном кристалле, вышедшем из рук небесного ювелира? Нет зданий прочнее пирамидальных, это вам скажет любой знающий архитектор. Зерно, высыпаемое из мешка, не ложится ровным слоем, но образует так называемую коническую пирамиду. Каждое зернышко цепляется за другое, стараясь не скатиться вниз — так же и человечество. Если оно хочет быть неким целым, люди должны цепляться друг за друга, неизбежно образуя пирамиду».

Это, в частности, означало, что в европейском обществе господствует класс людей, которых с детства готовили к военной профессии.Рыцари-вассалы приносили своему феодальному господину клятву верности за пожалования — земли и почести. Рыцари-феодалы чтили своих господ — королей, герцогов, графов, даже архиепископов и епископов, особенно если последние были доблестными полководцами. Повсюду возводились рыцарские замки — грандиозные сооружения с высокими стенами и еще более высокими башнями.

Большой сеньор мог добиться успеха тремя путями. Во-первых, завоевать другие страны: это повышало королевский престиж и давало ему земли для дарения приближенным. Во-вторых, заключить брачный союз, который позволил бы королю или его преемникам наследовать новые владения. Наконец, создать управляемые кластеры людей и усовершенствовать механизмы управления. Уже с XII века или даже раньше представители одной профессии стали объединяться в ремесленные цеха.

► Ремесленный цех - новая форма самоорганизации и самоуправления. Такой цех не был похож на современные профсоюзы, поскольку в него входили и работодатели, и работники, причем тон всегда задавали работодатели - квалифициро­ванные мастера. Цех принимал устав, составлял письменные отчеты о своей деятельности, регулировал коммерческую жизнь ремесленной общины.

Заметные перемены происходили в торговле. Венецианцы и генуэзцы все больше вытесняли своих конкурентов. Именно итальянцы развивали самые сложные формы торговых операций: разнообразные варианты торговых товариществ позволяли им привлекать значительные оборотные капиталы, необходимые для строительства и оснащения кораблей, покупки товаров и платы команде во время длительных заморских плаваний. Появление «товариществ» вызвало необходимость ведения регулярной отчетности, которая позволяла каждому участнику в каждом торговом предприятии получить свою долю прибыли или понести свою долю убытков. Так возникла система двойной бухгалтерии. А поскольку всегда существовала опасность стать жертвой штормов, пиратов и военных действий, купцы организовали морское страхование.

Почти все купцы использовали кредит. Торговля в XIII веке, вероятно, не возросла бы столь значительно, оставайся в силе принцип оплаты по факту. В наличном обращении просто не оказалось бы достаточно денег. Гораздо удобнее и надежнее было покупать и продавать в кредит, выдавая долговые обязательства,нежели постоянно расплачиваться значительными — в том числе и по весу — суммами в серебре и золоте. Эти долговые обязательства, или векселя, можно было использовать и для того, чтобы скрыть проценты на займы и не перечислять их «живыми» деньгами.

Церковь с неодобрением относилась к взиманию процентов. Теологи придерживались теории Аристотеля, согласно которой деньги являются только средством обмена и сами по себе не приносят блага. Тем не менее запретить взимание процентов по ссудам оказалось невозможно. И церковь смотрела на это сквозь пальцы.

Чрезвычайно успешное экономическое развитие европейского общества привело к отходу от универсализма в период зрелого средневековья. Универсализм элитарной прослойки образованных и квалифицированных людей мог сохраниться в Европе лишь при условии экономического застоя и интеллектуальной стагнации.

Экономический и культурный рост способствовал рифлению Европы и подрывал элитарный универсализм.

Рифление проявлялось в образовании новых региональных центров, которые усиливали динамизм и ускоряли развитие феодальной цивилизации за счет интенсивной конкуренции, вынуждающей жертвовать традицией в пользу рациональности и изобретательности. Именно эти процессы к XV веку обеспечили европейцам техническое, военное и политическое превосходство над коренными народами Америки, Африки и большей части Азии. Но европейцам пришлось заплатить за это: они вынуждены были примириться с крушением (в эпоху Реформации) взлелеянного ими идеала единого христианского мира. Европейские государства неизбежным ходом событий оказались вовлечены в войны между собой, поскольку каждое из них претендовало на универсальное владычество, подобающее только церкви.

Эпоха позднего средневековья отмечена отходом от символизма во всех его формах. Формализм уже не поддерживал живое дыхание средневекового символизма, но доминировал над ним. Наступило время, когда формальная комбинаторика символов, основанная на чувственном восприятии, не могла добавить ничего нового к уже сказанному. Когда взору представала загадка, ее трактовали и так и эдак, пытаясь разобрать изображения в зеркале, объясняя одни образы посредством других и ставя зеркала друг против друга. Символы, как сорная трава, заполонили все пространство. Символическое мышление оказалось замкнутым само на себя. Куда быни указывал очередной символ, там обнаруживалось скопление других. Как заметил Йохан Хёйзинга в книге «Осень средневековья», «Весь мир уже покрылся каменными цветами символов».

Символы стало трудно отличать друг от друга. Одинаковость — верный признак вируса формализма. Его приметы проявлялись повсеместно: в благословениях, заговорах, в языке судопроизводства, в мышлении, наконец. Франсуа Рабле восстал против какофонии отвердевающих символов. В LVI главе книги «Гаргантюа и Пантагрюэль» он описал, как Пантагрюэль бросил на палубу полные «пригоршни замерзших слов, похожих на разноцветное драже»:

«Слова эти, красные, зеленые, голубые, черные и золотистые, отогревались у нас на ладонях и таяли, как снег, и мы их подлинно слышали, но не понимали, оттого, что это был язык тарабарский... Как бы то ни было, Пантагрюэль бросил на палубу еще три-четыре пригоршни. И тут я увидел слова колкие, слова окровавленные, которые, как пояснил лоцман, иной раз возвращаются туда, откуда исходят, то есть в перерезанное горло, слова, наводившие ужас. И другие, не весьма приятные с виду...»

Потребность в ответах на практические вопросы все реже находила опору в чувственном восприятии, все чаще — в рациональном или причинно-следственном мышлении. Рациональное мышление и раньше не было столь уж чуждым для средневековья, как это порой представляется. Но на закате эпохи оно вышло на передний план. При этом рациональное восприятие не вытесняло, но как бы произрастало из чувственного.

Рациональное мышление станет доминирующим в эпоху Просвещения. Пристальный поиск скрытых линий причинной зависимости между вещами и явлениями подстегнет развитие естественных наук. Технические достижения ускорят вымирание феодализма и становление новой формации — индустриального капитализма.

ИНДУСТРИАЛЬНЫЙ КАПИТАЛИЗМ

Капитализм начинался в XV-XVIвеках. Марк Блок в работе «Апология истории» отметил трудность в указании конкретного времени появления капитализма: «К какой дате следует отнести появление капитализма — не капитализма определенной эпохи, а капитализма как такового, Капитализма с большой буквы? Италия XII в. ? Фландрия XIII в. ? Времена Фуггеров и антверпенской биржи? XVIII в. или даже XIX? Сколько историков — столько записей о рождении».

Маркс в «Нищете философии» (1847) определил исток капитализма в технике: «Мельница создала феодализм, а паровая машина — капитализм».

По мере ослабления феодальных отношений изменились взгляды на природу собственности. В классическом феодализме собственность, преимущественно земельная, рассматривалась двояко: она давала владельцу определенные права и накладывала на него соответствующие обязанности. Социальная элита исполняла обязанности вассальной верности и военной службы, а крестьяне несли трудовые, а иногда и военные повинности. С исчезновением обязанностей военной службы и ослаблением личной верности обладание собственностью стало рассматриваться как абсолютное право, с которым могут быть связаны лишь договорные обязанности.

Распространение римского права еще более укрепило этот подход, и обычное право, например в Англии, тоже стало признавать за собственностью абсолютный характер. В XVIII веке появились первые промышленные мануфактуры. Вне сельскохозяйственно­го сентора экономическая активность оказалась сосредоточена в руках государства, гильдии или семьи. Семейное дело уже тогда не было синонимом малого. Квакерские семьи — Frys, Rowntrees, Cadburys— имели значимые размеры. В XIX веке семейный бизнес стал доминирующим в индустриальном секторе экономики. Вместе с тем появились профессиональные фирмы юристов, банкиров, бухгалтеров, инженеров, владельцами которых становились не члены семьи, но участники профессионального партнерства. Впоследствии они эволюционировали в компании с профессиональными наемными управляющими и отстраненными от деловых процессов владельцами. Отстранение владения от управления открыло новые перспективы.Начиная с 1800 года в Англии и к 1811 году в Америке юридически оформилась концепция «ограниченной ответственности» владельцев по долгам предприятия. Принятие соответствующих законов открыло клапан для мощных инвестиций в индустрию со стороны аристократии, владевшей землей и основной долей национальных богатств. Благодаря развитию бирж и появлению компаний открытого типа добавился поток инвестиций со стороны среднего класса. Через описанные механизмы национальное богатство вливалось в индустрию в форме чистого капитала, которому теперь не требовались сопутствующие экспертиза, знания и технологии. Такой капитал нуждался в профессионалах, способных эффективно его обслуживать. Формирование института управляющих, вероятно, за­вершилось в англосаксонских странах к 1950 году с появлением системы подготовки управляющих. Примерно в это время Питер Друкер создал концепцию менеджмента. Типовыми являлись индустриальные корпорации, где владельцы не участвовали в управлении делами, полностью делегировав последнее профессиональным менеджерам. Отделение функций управляющего от собственника происходило в фарватере парадигмы о разделении труда, восходящей к Адаму Смиту. На основе разделения труда постепенно сложилась индустриальная доктрина управления, которая сводится к трем ключевым условиям:

●крупная организация более эффективна, чем небольшая компания;

●управление может и должно быть отделено от владения;

●наемный управляющий максимизирует прибыль собственника.

Однако эгоизм, жадность и тщеславие взрывали эту рациональную модель изнутри. Прежде всего разрушалось альтруистическое допущение о том, что управляющий радеет об интересах собственника (скорее, он использовал власть для защиты собственных интересов и в интересах своего ближайшего окружения). Это объясняет атмосферу тотального недоверия между собственниками и наемными управляющими. С ростом доли нематериальных активов возможности контроля управляющего со стороны собственника снижались, снижалось доверие — в кризисной ситуации собственник не может полагаться на управляющего. Многочисленные случаи инновационной перестройки бизнеса осуществлялись по схеме: импульс от владельцев бизнеса — новый наемный менеджер — инновационная перестройка бизнеса. Новый глобальный тренд на усиление роли собственника поставил под сомнение старые стереотипы управления, которые сложились в индустриальном обществе.

В начале XX века представления о собственниках как о лишнем звене в процессе производства приобрели революционный пафос. Центральная идея социалистической революции — оптимизация общественных отношений путем исключения собственников. Девальвация этой идеи — факт «перестройки» в Советском Союзе есть признание позитивной роли собственников. Сложилось новое представление, согласно которому собственник и менеджер — взаимоисключающие психологические типы, направленные на решение принципиально разных задач: «раскрутки» или «поддержки».

►Собственник по большей части оперирует желаниями, управляющий — фактами.

Отношение к собственности сближает «отсталую» российскую форму управления с инновационной моделью следующим: собственник вынужден сам руководить своим предприятием. При этом, не умея управлять профессионально, собственники начинают воссоздавать на предприятиях единственную известную им с детства модель управления, при которой можно относительно безбоязненно доверять друг другу, то есть модель семьи: владельцы и наемные работники вовлечены в процесс компании, в ее ритуалы.

По всему фронту социальной реальности старые индустриальные структуры постепенно замещаются новыми формами производства и потребления. Мутации старых организационных структур возникают повсеместно, но предпочтительные мутации еще не определились. Ясно только то, что структура собственности с каждым годом отдаляется от индустриальной, лишая смысла все попытки мелких и средних акционеров инвестировать капитал в «чужой» бизнес.

►Пассивный инвестор — это исчезающий вид.

Сближение функций управляющего и собственника катализирует

нестабильность глобальной экономики, и без того уже вошедшей в зону турбулентности. Неопределенность нарастает. Идет становление нового порядка. И эта атмосфера образования нового созвучна той, в которой оказались европейцы в канун тысячного года от Рождества Христова. Словами Германа Гессе, «мир снова изменяет свой центр тяжести».

Меняются не только отношения внутри компаний, но также и межкорпоративные взаимосвязи. Мы наблюдаем появление деловой сети, то есть совокупности устойчивых, относительно замкнутыхсвязей между хозяйственными агентами. Люди предпочитают вступать в деловые отношения с уже неоднократно проверенными партнерами, что и ведет к образованию оформленных или неформальных сетей (совместных предприятий, стратегических альянсов и партнерских соглашений]. В конкуренции участвуют не отдельные производители, а сети. В то же время в одну и ту же сеть могут быть включены конкуренты, которые используют корректные методы борьбы друг с другом.

► Сетевая экономика — это прежде всего кооперация конкурентов — вынужденная взаимопомощь в условиях взаимной зависимости.

Сети представляют собой сверхчувствительные системы: изменения, произошедшие где-то, сразу регистрируются. Это как тащить невод: не важно, где начать тянуть, — приложенная сила будет передана всей сети. Это как паутина: паук чувствует любое прикос­новение — и ветра, и мотылька. Но такие чувствительные системы хрупки. Каждую минуту в любом месте они могут (и это случается) разорваться. Таким образом, поддержание стратегических сетевых отношений становится основой успеха компании. У собственника мало шансов делегировать создание и сохранение отношений в сети наемному управляющему. Поэтому в конце XX века доля малого бизнеса, в котором владение и управление слиты, начинает резко увеличиваться. С нуля возникают и неожиданно быстро растут компании, подобные Microsoft, Virginи др. Начинают формироваться новые стереотипы управления в экономике постиндустриального общества:

● небольшая компания эффективней, чем крупная организация: недостатки размера компенсирует деловая сеть;

● владельцы, как и наемные работники, вовлечены в процесс компании, в ее ритуалы;

● необходимость пассивных инвестиций потеряла приоритет, поле для инвесторов сузилось, риски возросли.

Новому «постнормальному» порядку предшествует состояние рас­сеянности: факты спорны, ценности не определены, ставки высоки, а решение нужно принимать мгновенно.

МЕНЕДЖЕРЫ ПРИНИМАЮТ ЭМЕРДЖЕНТНЫЕ РЕШЕНИЯ.

Феерия знаков и символов, подвижных и пластичных, производит впечатление невесомости. В этой новой атмосфере, однако, вся инертность, тяжесть бытия не исчезает, но смещается на операциональный уровень. Легкий эмоциональный фон только подчеркивает жесткую рациональную основу. Летящие по Сети потоки товаров, символов, бит притормаживают в узлах Сети — там, где пропускная способность процессов ограничена сложностью внутренних структур.

После эпохи индустриального рационализма и сопутствующего ей процесса десимволизации мы повсеместно ощущаем «недостаток символизма». Дело в том, что эпоха рационального материализма сохранила лишь те символы, которые означают наши знания. Символы сознания стали знаками культуры. Превращаясь в знак, символ утрачивает свою смысловую направленность. Теряя свою ориентацию, символ становится знаком «неизвестно чего». Такой символ подлежит утилизации. В итоге символов становится все меньше и меньше. Возникает естественная тяга к эпохе, в которой символов было более чем достаточно. Эпоха символического феодализма входит в моду.

► В современной интерпретации Средние века еще не стали блистающими, но уже перестали быть темными.

И это не случайно. Свет проникает из будущего. Ступая на зыбкую почву, открывая виртуальные джунгли, мы сталкиваемся с тем, что средневековый человек освоил в совершенстве. Речь идет о способности так настроить свое зрение, чтобы воображаемое искусно соединялось с действительным, не отвлекая, но питая воображение, побуждая и стимулируя деятельность, которая чудесным образом пре­ображает действительность. Неофеодализм — вот та социальная формация, которая становится ближе с каждым днем.

НЕОФЕОДАЛИЗМ

Добро пожаловать в неофеодальный мир. Здесь все напоминает феодализм. Лорды цифровых облаков, владельцы удачных сетевых ресурсов (фьефов), получают растущий день ото дня доход от тех оброков, которые платят пользователи ресурса — новые крестьяне.

Крестьяне и лорды виртуальных пространств — PeasantsandLordsoftheClouds—это современная реальность.

Каждый, как всегда, хотел бы быть лордом. Сложность — вот новая феодальная стена, которая надежно отделяет лордов от сервов. Задачи настолько сложны, что только хорошо организованные коллективы способны с ними справляться. Творческие натуры часто оказываются за бортом таких четко организованных структур. Растет армия «свободных художников» — фрилансеров. В наши дни работа фрилансера (от англ, freelancer) перестала быть чем-то новым или непонятным. Каждый, кто знаком с Глобальной сетью, прекрасно осведомлен, что фрилансер не от хорошей жизни продает свой труд и талант по низкой (конкурентной) цене. Творческие личности в условиях интернет-коммерции нуждаются в протекторате. Все чаще те, кто склонен к творчеству, оставляют свободный простор и входят в своего рода юридическую или политическую крепость, отдавая себя под патронат лорда. Патроны дали нам Баха и Микеланджело. Патронат — эта средневековая форма отношений — возрождается в цифровой ноосфере.

Те, кто владеет всемирными поисковыми системами, вычислительными облаками, услугами размещения рекламы и социальными сетями, становятся богаче с каждым днем. «Облако» — это термин, означающий большие вычислительные ресурсы, доступные в Сети. Вы никогда не знаете, где физически расположено облако. К владельцам вычислительных облаков относятся Google, Microsoft, IBMи различные государственные агентства. Однако облачный контент перед вами как на ладони. Как на ладони перед вами уже колонизованные земли. Пионеры цифровых технологий совершили молниеносный захват (Blitzkrieg) двух континентов: медийного пространства и виртуальной реальности. Их освоение идет полным ходом.

Растет трафик символических знаков. Рост трафика идет по экс­поненциальному закону. Большие числа все труднее обрабатывать и осмысливать. Логистика данных становится «узким горлышком». Возникает опасение, что нам не справиться с этим потоком символов. Тысячу лет тому назад первый средневековый крестовый поход в область символического захлебнулся. Тогда символы, как сорняки, просто заполонили реальность. Им уже не успевали придавать смысл, их не успевали встраивать в существующий порядок вещей. На горизонте новейшего времени уже ясно обозначилась, по существу, та же опасность. Огромные массивы данных надо успевать осмыслить и обработать. Создание алгоритмов обработки данных требует огромных интеллектуальных ресурсов. Ресурсы надо сконцентрировать. Демократический режим правления очень эффективен в зоне неопределенных внешних угроз, но когда возникает главная опасность — ему на смену приходят другие режимы правления.

Слово «неофеодализм» появилось в работах социолога Владимира Шляпентоха, выходца из СССР, работающего в США. В 2008 году вышла его книга «Современная Россия как феодальное общество». Выпускник исторического факультета Киевского университета и Московского статистического института, Шляпентох с начала 1960-х работал вНовосибирском Академгородке, в Институте экономики и организации промышленного производства, затем в Институте социологии АН СССР. Потом он эмигрировал в США и стал профессором Мичиганского университета. В русле идеи о том, что в обществе присутствуют элементы разных общественных форм, он доказывал, что в России с начала 1990-х годов в общественном строе преобладают черты феодальной формации. Эта идея стала популярна в блогосфере и широко комментировалась публицистами: слабость законов, произвол «знати», клановость и семейственность, предоставление «крыши» феодалами, примат личной преданности над законами. Таким образом, понятие «неофеодализм» стало нарицательным и обрело негативный смысл. Это несправедливо.

► НЕОФЕОДАЛИЗМ НУЖНО ВОСПРИНИМАТЬ ПОЗИТИВНО НА ТОМ

ОСНОВАНИИ. ЧТО САМОЕ СУЩЕСТВЕННОЕ СХОДСТВО ЭПОХИ

ФЕОДАЛИЗМА И НАСТОЯЩЕГО ВРЕМЕНИ СОСТОИТ В ЗНАЧЕНИИ

И В ОТНОШЕНИИ К СИМВОЛУ.

В средневековом понимании символ — это, прежде всего, знаковый код, «облекающий идею в чувственно постижимую форму». Во-вторых, символ есть своего рода «кодекс поведения», «чистая функция, интегратор опыта, динамическое начало». Наконец, в-третьих, символ есть определенное кредо, указывающее на то, чему должно быть. Такое триединое понимание символического в Средние века создавало атмосферу слаженного символического универсума, в которой воображению было легко и свободно. Символическое мировосприятие в равной мере проистекает из рацио­нального и чувственного начал. Индустриальное мышление находило опору прежде всего в материалистическом прагматизме. Однако со второй половины XX века рационализм индустриального производства постепенно уступает место чувственному началу в производственно-производящей деятельности. Этот сдвиг предопределяет трансформацию индустриального капитализма в капитализм символический.

Если внимательно присмотреться к уже различимым глубинным переменам, сопутствующим нашему времени, то можно заметить их сходство с тем, что произошло в Европе в конце X века. Наше общество вошло в режим дробления и оказалось распыленным на мельчайшие неделимые частицы — на индивидуумов. Даже «нуклеарная семья» не выдержала напряжений разрыва. Неприкосновенность частной собственности и прав человека как императивов общественных отношений начинает уступать место новому безусловному требованию стабильного и безопасного экономического развития, Ограничение прав и свобод, индивидуализация и глобализация производят тот вектор развития общества, который сопутствовал формированию феодальных отношений десять столетий тому назад. Перечисление сходств можно продолжить. Децентрализация и деурбанизация, надомная работа и т. п. Иначе говоря, мы наблюдаем нечто типа диалектического возврата к прошлому. Можно привести ряд оксюморонов [др.-греч. οξύμωρον— умная глупость], указывающих на созвучия в общественной жизни XI века и нашего времени, среди которых «линейная нелинейность», «непрерывная дискретность», «рассредоточенный централизм», «устойчивая неопределенность», «универсальная партикулярность» и «глобальный сепаратизм». Поясним смысл этих словосочетаний.

Линейная нелинейность. Римская цивилизация прокладывала дороги от точки к точке, от одного римского поселения — к другому, от ближнего форпоста — к дальнему. И так по всей Европе до стены Ариана на севере Британии. Все иначе в Средние века: теперь прямолинейное движение по земле или по морю представляется отклонением от нормы. Сельская дорога, путь скота на водопой, лесная тропа и раньше были изогнутыми в соответствии с рельефом местности. Но теперь феодальные отношения — разбой, подати, границы — довели нелинейную логику дорог до предела.

Индустриализация снова создала «пространственно протяженную» культуру, но теперь уже на планетарном уровне. Индустриальные общества ввели линейные меры длины. Корабли отправлялись по прямолинейным маршрутам, строились железнодорожные ветки и линии подземок. Сочетание прямых линий и прямых углов использовалось не только на земле или при планировке улиц, но и при строительстве помещений для жилья. Кривые стены и неправильные углы редко встречались в архитектуре индустриального периода. Та же парадигма линейного пространства — в менеджменте. Со времен Генри Форда магистральным становится «принцип линейной организации»: надо устанавливать технику так, чтобы это было удобно для работы (процесса), а не организовывать работу, исходя из размещения техники. Гораздо дешевле стоит организация трудовых процессов линейно (конвейер), согласно их внутренней логике, даже если при этом потребуется больше машин. Но вот серийное, индустриальное производство, дойдя до предела своего развития, уступает место новым отношениям. И не отмахнуться от впечатления déjà vu.

Мир снова начинает напоминать лоскутное рифленое одеяло, состоящее из «феодальных» наделов, которые во множестве появляются на месте былых империй и союзов. И территориальное дробление — не более чем условное обозначение более тонкого дробления по сегментам, нишам, фокусным группам и т. д. Ткань социально-производственных отношений все больше напоминает фактуру феодального периода. В Средние века Европа еще не была консолидирована в нации, на европейском пространстве царила ме­шанина племен, кланов, герцогств, княжеств, королевств и других крупных и мелких образований. Британский историк и политолог Сэмюэл Эдвард Файнер писал: «Короли и князья держали власть по кускам и крохам. Границы не были установлены, права правления не были определены».

Вольтер высказывал свое недовольство тем, что во время его путешествия по Европе законы менялись столь же часто, как и лошади. Тоффлер, в свою очередь, рисуя наше социальное будущее, указывает на его сходство с доиндустриальным обществом — с феодализмом, но только с новой технологической базой. Возьмем для примера индустрию моды. Раньше существовал некий центр (Париж), который определял норму, и только те люди, которые одевались в соответствии с этой нормой, были «модными». В последние десятилетия единый консенсус в отношении моды рассеялся, а вместе с ним исчезла и определенная норма моды. Взамен возник целый ряд меньших по значению центров и норм. Именно такое распределение по различным центрам и привело к потребности в агентствах, которые пытаются предсказывать тенденции развития моды в отношении цветов, фасонов и материалов. Они не только изучают нелинейные модные тенденции, но и навязывают свои взгляды индустрии моды. Они устанавливают вектор, который встроен в петлю обратного влияния. Этот трюк в математике на­зывают линеаризацией. Из математической абстракции линейная нелинейность становится фактом социальной реальности.

Непрерывная дискретность. Европейская система управления выросла из франкского государства, которое Карл Великий распространил на большую часть Европы в рамках своей империи. Исходным пунктом был захват франками богатой римской провинции Галлии. Франки застали в Галлии многочисленное порабощенное население, за долгие века привыкшее к тому, что им командуют и его эксплуатируют. У франков не было никакой возможности как-то потребить прибавочный продукт и прокормить свой захватнический народ, иначе как рассредоточив, размазав свое войско по стране, с тем чтобы армия кормилась на местах. Короли, вышедшие из среды племенных вождей, были как бы распорядителями земель, которые раздавали от своего имени дружинникам и служилым людям. Становление ленной системы во франкском государстве началось при Карле Мартелпе (717-741), введшем пожизненное держание земли — бенефиций, и окончательно оформилось при Карле Великом (768-814). Тем самым управление было децентрализовано: каждый воин получил автономный источник дохода в форме участка земли. Работавшие на этой земле крестьяне стали содержать землевладельца, тем самым обеспечив ему эко­номическую независимость от государства. Жак Ле Гофф в книге «Цивилизация средневекового Запада» написал: