Вскрыть при объявлении войны». 10 страница

Теперь – с удалением Браухича из ОКХ – он при каждом удобном случае не забывал лягнуть его в присутствии фюрера:

– Если бы мы не пошли на поводу у этого честолюбца Браухича, все было бы иначе: мы бы уже качали нефть в Майкопе, нам бы не пришлось цепляться за сугробы под Демянском.

Гитлер почти с ненавистью разглядывал большие хрящеватые уши Гальдера, ярко-красные от прилива крови; фюрер уже привык к лести, но на такую грубую лесть он не улавливался.

– Вы оба с Браухичем – бюрократы, а разница меж вас та, что Браухич без очков, а вы без очков ничего не видите. Вам бы, Гальдер, где-нибудь торговать двухспальными кроватями для молодоженов в глухой баварской провинции, а вы допущены мною в большую стратегию…

Уши Гальдера стали совсем алыми, и, наверное, он припомнил атташе Кёстринга, назвавшего генштаб «конторою по скупке старой мебели у бедного населения». В подземных бункерах «Вольфшанце» гудела электростанция, от калориферов исходило приятное тепло. В белокафельной ванной благоухало озоном и даже фиалками. Паулюс и Гальдер вышли из душевых кабин одновременно.

– Как вы могли стерпеть подобное обращение?

– Но я же не Ричард Львиное Сердце! – отвечал Гальдер. – И я не могу при каждом случае выхватывать меч, чтобы разрубать обидчика от макушки до копчика… Вы не надейтесь, Паулюс, отсидеться за бастионом своей безупречной респектабельности. Придет время, и вас тоже поволокут кастрировать, как блудливого и жирного кота. И как бы вы ни визжали, фюрер все равно сделает из вас своего паиньку…

Паулюс решил отмолчаться, держа руки по швам, и его пальцы чуть подрагивали, касаясь малиновых кантов генеральштеблера.

Побывав дома, он известил свою дражайшую Коко:

– Фюрер у нас взбесился… всем генералам устроил разгон. Правда, его гнев еще не коснулся Рейхенау, но сколько лучших умов потерял за эти дни вермахт и генштаб… Правда, ко мне он по-прежнему внимателен и даже подчеркнуто вежлив, зато другим коллегам достается от него, как никогда.

Елена-Констанция заговорила совсем о другом – о трудной беременности дочери, о консультации у лучших гинекологов Берлина, рассказывала, что ее беспокоит:

– Я родила сразу двойню, а теперь думаю – не наследственное ли это и не станет ли Ольга, как и я, рожать близнецов?

Горничная, как всегда, уже подносила яичный ликер.

– Благодарю, – Паулюс оставался со всеми вежлив…

Ночью он долго не мог уснуть, и жена сказала ему:

– Ты приучил себя к первитину… о чем ты вздыхаешь?

– Мне сейчас вспомнилась одна строчка… кажется, из Гейне: «Я лишаюсь сна, когда по ночам думаю о любимой Германии!»

ДОКАЗАТЬ НА ДЕЛЕ

Жуков стал членом Ставки Верховного Главнокомандования в самые тяжкие для страны дни, народ уже знал его, верил ему. За время войны поредели волосы, черты лица замкнулись в суровости. Говорил резко, точно, без сантиментов. Его боялись враги, но побаивались и свои, когда он выезжал на фронты, чтобы навести порядок железной дланью, за которой ощущалась сила поддержки самого Верховного (как тогда для краткости именовали Сталина). Среди командиров сложилось такое присловье – вроде окопного анекдота:

– Если Жуков приедет злой, всем врежет по первое число, а уедет веселым. А коли навестит добрым, обязательно всем по шеям накостыляет и уедет от нас злее черта…

Георгий Константинович и с рядовыми не бывал приторно-ласков, в солдатские котелки не лез со своей ложкой, подражая «отцам-командирам», ищущим дешевой популярности. Нет. В беседах с солдатами говорил он редко, да метко, больше спрашивая людей своего возраста – откуда сам, что думает, где семья, каковы боевые пути-дороги, бывал ли в окружении.

– Я из четырех котлов выгребся, – похвастал «старик».

– Ну и как? Штаны прохудил небось?

– Первый раз прохудил. А потом-то и пообвыкся. В окружении не смерть страшна, а непонятность – что где творится? В котлах живешь партизаном. Только партизан в своем лесу и остается, а тебе из леса к своим надо выбраться.

В окопных разговорах люди бывали искренни. Один отступал от самого Львова, второй подбил три танка, а четвертый…

– Почему орденов и медалей не вижу? – спрашивал Жуков.

Вопрос каверзный. Солдаты мялись:

– Да кто ж их там, в штабах, знает! Сколько уж раз представляли. Обнадеживали всяко. А как доверху дойдет, там сразу – бац, и даже медальки от них не дождешься.

– Стыдно, – ругался Жуков в штабах. – Сколько по тылам сидят, до пупа обвешались, словно иконостасы, а на солдата бумаг выправить не могут. С чем он с войны вернется? С рассказами? Так в деревне-то не по байкам, а по орденам ценить станут…

Подобная же сцена однажды разыгралась и в Кремле.

Зимою, в самый разгар боев, Москву навестил Владислав Сикорский, глава польского эмигрантского правительства, и Сталин, готовясь к приему союзника, велел явиться при полном параде генералу Василевскому – как представителю Генштаба; Василевский явился, но его мундир был украшен одним скромным орденом Красной Звезды. Сталин выразил недовольство:

– А где же остальные? Почему не надели?

– Других, товарищ Сталин, у меня не имеется.

– Что за чертовщина! – возмутился Сталин. – Одни только болтают, а орденов у них до макушки; другие же работают, не щадя своих сил, и ничего не имеют… Ладно. Разберемся!

Тема об орденах деликатная (до сей поры ищут стариков героев, простых солдат, чтобы вручить им то, что заслужили еще в сорок первом, кровавом и лютейшем, и старики – под жужжание кинокамер – плачут, как дети, не стыдясь слез, а мне понятны их слезы). Но, читатель, в то время наша армия еще не бряцала берлинскими орденами, и миллионы безвестных уходили в небытие, не помышляя о наградах, а над их могилами не высятся гордые монументы славы – потому что и могил-то у них не было! Так и оставались лежать, глядя в плывущие над ними облака, чтобы раствориться навеки в русских лесах и полянах, в шелесте трав и цветов, они исчезли, не изведав посмертной славы, в голосах птиц, устроивших им посмертное отпевание…

* * *

Конечно, в нашем Генштабе знали, что Гитлер устроил в вермахте «генеральную чистку», удалив в отставку сразу 35 генералов, а сам он взял на себя главнокомандование сухопутными войсками; наверное, до нашей разведки дошли и слова фюрера, сказанные им в этот момент:

– Катастрофа двенадцатого года с Наполеоном со мною не повторится, ибо я все продумал заранее…

После битвы под Москвою, после ударов у Тихвина и Ростова, когда всем стало ясно, что перелом в войне обозначился, Сталин вдруг снова возгордился, в глубине души, очевидно, уже примеривая к себе чин великого полководца. Перед всем народом он заявил, что 1942 год станет годом окончательного разгрома гитлеровской армии, но оспаривать эти иллюзии никто не осмелился.

– Гитлеру уже никогда не оправиться, – утверждал он, – и перед нами откроется прямая дорога на Берлин…

5 января в Ставке Верховного Главнокомандования было созвано ответственное совещание. Выслушав доклад Шапошникова о положении на фронтах, Сталин сказал:

– Немцы никак не были готовы воевать с нами зимою, а сейчас их командование в растерянности после поражения под Москвой, и настал выгодный момент для общего наступления Красной Армии.

Общего? Вот в это не слишком-то верилось.

План был составлен заранее: отогнать захватчиков как можно далее от Москвы, деблокировать Ленинград, вымиравший от голода и обстрелов, на Юго-Западном направлении, которым командовал маршал С. К. Тимошенко, следовало освободить Харьков и весь промышленный район Донбасса. Тимошенко из Воронежа, где располагался штаб его армий, горячо заверял Ставку, что у него все продумано, и Сталин верил в заверения маршала.

– Товарищ Тимошенко, – говорил он, – обязуется прижать группу Клейста к берегам Азовского моря и сбросить ее в воду – вместе со всеми его танками…

Жуков был согласен с тем, что наступление в центре фронтов следует продолжать, чтобы избавить столицу от угрозы, «но, – вспоминал он позже об этом совещании, – для успешного исхода дела необходимо пополнить войска личным составом, боевой техникой… Что касается наступления наших войск под Ленинградом и на Юго-Западном направлении, то там наши войска стоят перед серьезной обороной противника».

– Они, – доказывал Жуков, – не смогут прорвать оборону, сами измотаются и понесут большие, ничем не оправданные потери… Враг еще не сломлен, до коренного поворота в войне нам еще далеко, а положение на фронтах неустойчивое…

Такая осторожная точка зрения никак не устраивала Сталина, это было видно по его поведению, и, кажется, присутствующие, поглядывая на вождя, Жукова поддерживать не станут. За годы непомерного раздувания авторитета Сталина был выработан негласный, но непреложный принцип: «Там, наверху, лучше нас знают». Но теперь он подменялся принципом новой чеканки: «На месте виднее», и Сталин решил вдруг перестроиться, откровенно примкнув к этому принципу.

– Нам, – вдруг заявил он, – совсем нет смысла не доверять товарищу Тимошенко и членам Военного совета его Юго-Западного направления. Товарищ Тимошенко как раз за то, чтобы наступать! Надо, – подчеркнул Сталин, – как можно скорее перемалывать немцев, чтобы они не смогли наступать весною. Мы, – настаивал он, – заставим врага израсходовать свои резервы еще до весны и обеспечим полный разгром гитлеровцев уже летом этого года.

Ссылка вождя на тот принцип, что «на месте виднее», его глубокая вера в таланты маршала Тимошенко заставила Жукова не возражать, а после совещания Шапошников сказал ему:

– Голубчик, вы, пожалуй, напрасно тут спорили, ибо вопрос о ближайшем прорыве к Харькову одобрен вождем заранее…

Георгий Константинович вспылил:

– Тогда зачем же спрашивали мое мнение?

– Не знаю, не знаю, голубчик! – сказал Борис Михайлович и тяжело вздохнул…

Через пять дней после этого совещания Ставка обратилась к командованию с особой директивой, отмечая просчеты и недостатки в наступлении под Москвой, – и, таким образом, критический отзыв Шапошникова, который охладил боевой задор генерала П. И. Батова, оправдывался строгим тоном самой директивы, которая признавала, что удар под Москвою мог бы оказаться сильнее и намного решительнее. Порочная полевая тактика с ее «индивидуальными ячейками», удобными для кротов, была уже отвергнута. Директива, наоборот, призывала командиров уплотнять боевые порядки, не боясь даже разрывов по фронту. От командующих Ставка требовала не растянутости армий, а, напротив, создания мощных пробивных группировок… Все это, конечно, хорошо!

20 января разведка Генштаба доложила в Ставку, что из двухмесячного отпуска по болезни на русском фронте снова появился генерал-полковник барон Максимилиан Вейхс, которого во время отдыха его в Германии не коснулась опала Гитлера.

– Вейхс… что за птица? – спросил Сталин.

– Вейхс командует Второй армией, ранее подчиненной группе «Юг» фельдмаршала Вальтера Рейхенау. Ничем не примечательный генерал, каких у Гитлера много. Если уж кого и бояться на юге, так это Клейста с его мощной танковой группировкой.

– Хорошо… буду бояться, – хмыкнул Сталин шутливо.

– Еще одна короткая информация, которая вас, товарищ Сталин, может быть, и заинтересует: в командование Шестой армией вступает генерал-лейтенант Фридрих-Вильгельм Паулюс.

– А это еще кто такой? – удивился Сталин…

После войны германские генералы всю вину за свои поражения сваливали на Гитлера, якобы он, жалкий профан, вторгся в их непорочную стратегию, словно бегемот в антикварную лавку. На самом же деле – признаем за истину! – немецкие генералы редко бывали послушными марионетками. Не раз, поплевывая сверху вниз на личные распоряжения фюрера, они доказывали противникам свое превосходство в тактике, свою железную волю к победе, твердую решимость держаться даже в критических ситуациях. У них была своя голова на плечах, свои амбиции и свои убеждения – и потому нельзя сваливать все просчеты вермахта на одного лишь фюрера. Гитлер, кстати, тоже не был бесноватым придурком. Манштейн писал о нем объективно: «Как военного руководителя, Гитлера нельзя, конечно, сбрасывать со счетов с помощью излюбленного выражения „ефрейтор первой мировой войны“. Но за всю критику, которую Гитлер обрушил на своих генералов, они и рассчитались с ним, наведя на него свою критику – после войны!

– Так кто же этот Паулюс? – переспросил Сталин.

Москва еще не знала, что судьба Рейхенау решена.

* * *

«Чистка» была продлена Гитлером до самого апреля.

Старый фельдмаршал фон Лееб, будучи не в силах покорить Ленинград, не стал ждать пинка от фюрера и сам запросил отставки. Гитлер метался в поисках выхода. В январе он распорядился, чтобы технический контроль на военных заводах не придирался к качеству:

– Нам сейчас не до полировки брони, была бы броня… В декабре, – продолжал он, – силы вермахта и корабли флота высосали из меня все нормы горючего уже за январь и февраль нового года. Значит, на одной нефти Плоешти мы далеко не ускачем. Нам срочно необходима вся нефть Кавказа! Наконец, моссульская нефть Ирака по качеству не уступает бакинской…

В неудачах под Москвою он обвинял немецкий народ. «Если представить, – записывали стенографистки, – что Фридриху Великому противостояли силы в двенадцать раз больше, то мы должны назвать себя не иначе как… дерьмо!» Сейчас ему, как никогда, жаждалось нападения Японии на СССР. Хироси Осима, токийский посол в Берлине, выслушал от Гитлера целую речь:

– Инициатива снова будет в наших руках… летом! Как только установится хорошая погода, мы возобновим наступление на Кавказ, и это направление я буду считать главнейшим. Перевалив через Кавказский хребет, мы выйдем к нефтяным источникам Азербайджана, Месопотамии и всего Персидского залива. Москва и Ленинград будут уничтожены. Ждите от меня лета…

В семье Паулюсов появилась какая-то нервозность, Елена-Констанца говорила, что ее гнетут предчувствия чего-то неотвратимого, но сам Паулюс, внешне оставаясь спокойным, приписывал волнения жены только сложной беременности дочери. Между тем зять его, барон Альфред Кутченбах, часто спрашивал – не исчерпал ли вермахт свои возможности?

– Нет, – отвечал Паулюс. – Однако Риббентроп уже пытался уговорить фюрера, чтобы тот предложил мир Советам, но фюрер сказал, что об этом надо было думать в июле сорок первого, а не сейчас – с забинтованной мордой… Я полагаю, – рассуждал Паулюс, – что, объявив Америке войну, фюрер попросту издал вопль о помощи: лучше придите вы, пока не явились русские.

– Это немыслимо! – удивился зять.

– Немыслимо, но вполне вероятно, если учитывать, что наш фюрер в политике трафаретами не мыслит…

Дизельным «Нибелунгом» он вместе с Гальдером отбыл в Пруссию, приехали в «Вольфшанце» утром, когда Гитлер еще спал, и потому Гальдер предложил Паулюсу подышать свежим воздухом. На тихой лесной тропинке они долго наблюдали за прыжками белок.

– Читали последние метеосводки? – спросил он. – На юге России очень сильные морозы, а синоптики пророчат дальнейшее понижение температуры. – Гальдер вдруг заговорил, что силы русских, кажется, превышают силы вермахта. – И не лучше ли нам сразу сковать фронты обороной? До весны.

– Вы будете говорить об этом с фюрером?

– Даже не заикнусь. Но этот вопрос я обсуждал с Хойзингером. У него несколько иная точка зрения, отличная от моей.

Паулюс поднял воротник, зябко сунул руки в карманы.

– Догадываюсь, – сказал он. – Наша оборона даст передышку русским, а за это время усилится роль Америки. У нас нет иного выхода, как только перейти в мощное наступление, чтобы уничтожить Красную Армию прежде, нежели англосаксы начнут высадку на Европейском континенте…

Гальдер повернул обратно. Долго шли молча.

– Неприятное известие, Паулюс, – вдруг сказал Гальдер. – Эрих Гёпнер откатил свои ролики назад, сдав свои позиции русским, и тем самым нарушил строгий приказ Гитлера.

– Может, он отошел с согласия фон Клюге?

– Клюге не одобрил его ретирады. – При выходе на территорию «Вольфшанце» они оба, и Гальдер и Паулюс, предъявили охране желтые пропуска. – Но Гёпнер – это еще полбеды, – продолжил Гальдер, – а вот что сделает фюрер Рейхенау?

Паулюс всегда беспокоился за 6-ю армию:

– Что же там случилось… на юге?

– Рейхенау тоже отвел армию. Тимошенко доказал этому бравому «эксцентрику», что у него сил побольше, нежели мы считали. Теперь Рейхенау хлопочет о дальнейшем отходе.

– Не похоже на Рейхенау. Не похоже на Шестую армию.

– Сейчас у нас все не похоже, – ответил Гальдер…

Гитлер проснулся к трем часам дня. Кейтель предупредил Паулюса, что фюрер настроен нервно, его месть по отношению к Гёпнеру и Рейхенау может оказаться жестокой. Гёпнер уже вызван в ставку, чтобы получить «по мозгам», а в Полтаву уже послан выговор в такой резкой форме, что Рейхенау служить далее не пожелает. После доклада Франца Гальдера Паулюс все-таки рискнул вступиться за Рейхенау, тактически пытаясь реабилитировать отведение 6-й армии с ее позиций. При этом он неосторожно признал, что большая стратегия всегда останется верной наложницей большой политики. Но, поминая политику, Паулюс забирался в чужой огород, где хозяйствовал один Гитлер.

– Паулюс! – обозлился фюрер. – Если вы считаете, что я неправильно руковожу войною, то вам место не здесь, а там, где вы можете на деле доказать правоту своих обобщений. Советую вам не вмешиваться в мои распоряжения! Иначе вы все окажетесь скоро в роли дворняжки, которая получила пинка под хвост, когда ей вздумалось заглянуть в мясную лавку…

«Что это значит?» – недоумевал Паулюс, готовя себя к самому худшему.

Когда он вернулся в Берлин, Елена-Констанца сразу заметила его подавленность:

– Фриди, у тебя опять дергается левая щека.

– Да, знаю. Смена караула продолжается, – сказал он жене. – В этой гробнице «Вольфшанце» сейчас сортируют свои неудачи с усердием, с каким монахи перебирают свои четки… Как Ольга?

– Ожидаем роды где-то в первых числах апреля.

Перед женой он не скрывал своих опасений, сказав Коко, что фюрер сейчас настроен очень решительно и ждет весны.

– Не думаю, чтобы Гёпнер и Рейхенау угодили под расстрел, но суд трибунала возможен. Жаль, если их ждет отставка. Я переживаю за Шестую армию: ведь это – моя армия… уму непостижимо, сколько миль я накрутил с нею по Европе?

– Значит, – догадалась Коко, – среди генералов опять возникнут перемещения, и я… боюсь.

– Коко, о чем ты?

– Где сейчас Рейхенау? – спросила жена.

– Он сам и его штаб пока что в Полтаве…

Вот именно события в Полтаве и развернули судьбу Паулюса совсем в иную сторону – вместе с его 6-й армией!

15 января 1942 года в Полтаве было очень морозно.

После спортивной пробежки Рейхенау явился к обеду в офицерское казино. Его сопровождал полковник Фердинанд Гейм, начальник штаба его армии. Офицеры заметили, что их командующий, бодрый весельчак с раскатистым хохотом, сегодня едва волочит ноги.

– Доктор Фладе вернулся из Дрездена? – спросил он.

– Задерживается, – ответил Гейм.

– Хорошо бы, – вдруг сказал Рейхенау, – вызвать из Лейпцига профессора Хохрейна, нашего домашнего врача…

Возникло молчание. Офицеры в казино шепотом говорили, что Рейхенау плохо переживает выговор от фюрера и… опалу.

– У меня, – сказал Гейм, – есть бумаги, требующие вашей апробации, но если вы чувствуете себя неважно, то…

– Ничего. Давайте. Я подпишу.

Рейхенау подписал приказы, с трудом поднялся из-за стола. Все услышали его слабый стон. В вестибюле казино денщик уже держал наготове шинель фельдмаршала. Рейхенау просунул в рукав одну лишь руку и… упал, потеряв сознание. Был установлен «паралич с поражением центральной нервной системы», о чем немедленно была оповещена ставка Гитлера.

Хойзингер сразу же известил об этом и Паулюса:

– Кровоизлияние в мозг… вот во что обходятся нам выговоры от фюрера! Положение идиотское: фельдмаршал Рейхенау не только командующий Шестой армией, но под его жезлом и вся наша группа «Юг», где заметно оживились войска маршала Тимошенко… Впрочем, – сообщил Хойзингер, – наш фюрер не помнит зла: он выслал в Полтаву из Лейпцига профессора Хохрейна, а из Дрездена вылетает доктор Фладе. Желательно ваше возвращение в ставку.

Паулюс срочно вылетел в «Вольфшанце», на аэродроме в Летцене его поджидал Рудольф Шмундт, адъютант фюрера.

– Поздравляю, – сказал он Паулюсу. – Шестая армия нуждается в новом командующем, и фюрер помянул вас. Едем…

Как выяснилось позже, Йодль возражал Гитлеру:

– Паулюс отличный генеральштеблер, но какой же он полководец? Ни разу не командовал ни полком, ни дивизией, ни корпусом. Доверять ему целую армию, тем более такую прославленную, как Шестая, лучшая в нашем вермахте, это… даже опасно.

Гитлер соглашался, что Паулюс только теоретик:

– Кто там сейчас начальником штаба? Ах, этот Гейм? Согласен, не та фигура, чтобы подпирать Паулюса… Я дам ему в начальники штаба генерала Артура Шмидта.

На это Кейтель возразил Гитлеру, что если Паулюс только теоретик, то Шмидт лишь фронтовой практик, не имеющий высшего военного образования. Сочетать этих людей под единым штандартом – слишком рискованно, а Йодль добавил:

– Помимо всего, Шмидт обладает каверзным характером.

Но Артур Шмидт был заматерелым нацистом, что явно импонировало фюреру, и он сразу отмел всяческие сомнения:

– Пусть Паулюс поработает с Геймом, а потом со Шмидтом, и, думаю, они станут образцовой супружеской парой, своими личными достоинствами устраняя общие недостатки.

Все эти пересуды происходили за спиной Паулюса, и он понял все, когда сразу был проведен к Гитлеру.

– Паулюс! – крикнул фюрер. – Вы получите армию, с которой можно штурмовать даже небо… В своем плане «Барбаросса» вы сами наметили эту линию до Астрахани на Волге, которая осталась для нас пока недостижима. Я всегда высоко оценивал ваши мыслительные способности, но теперь вы обязаны доказать на деле, что Шестая армия выйдет к Сталинграду, и тем самым будет перекрыта главная артерия, через которую Сталин перекачивает с Кавказа гигантские массы горючего для своих армий…

Паулюс выкинул руку в нацистском приветствии:

– Служу Великой Германии… хайль Гитлер!

Паулюс простился с бункерами «Вольфшанце», когда на пороге ему вдруг встретился танковый генерал Эрих Гёпнер, уже ободранный и небритый, с обмороженным носом. Он криво усмехнулся:

– Преимущества нашей службы неожиданно выявляются лишь в самом конце нашей злокачественной карьеры. Не так ли?

– Так! Но… как вы осмелились оставить позиции?

Разжалованного Гёпнера одолевал грипп. По воротнику из черного бархата медленно сползала жирная фронтовая вошь.

– Не зарекайтесь, Паулюс, – с вызовом отвечал он. – Пробьет и ваш час, когда вы окажетесь в моем положении. Фельдмаршал фон Бек был прав: война на Востоке – это безумие, и вы еще не знаете, что вас ожидает в этой страшной России.

– Меня ожидает героическая Шестая армия!

Эрих Гёпнер громко высморкался.

– Ах, к чему этот пафос? Вы, может, и уцелеете, но за вашу Шестую армию я бы теперь не поставил и кружки пива…

ШЕСТАЯ АРМИЯ

Коко сразу опустилась в кресло, как-то поникла.

– Откажись! – сказала она. – Ты всегда можешь сослаться на рецидивы дизентерии, на свой нервный тик… Наконец, подумай обо мне, подумай о нашей беременной дочери. О, Боже! – разрыдалась жена. – Недаром меня томили дурные предчувствия…

Паулюс ответил, что нет смысла отказываться от армии, ибо в кабинетах Цоссена, как и в бункерах «Вольфшанце», сложилась нездоровая обстановка.

– Сейчас я занимаю в вермахте тот промежуточный уровень, когда возможен скачок наверх, но, даже возвышаясь, я должен буду еще глубже погружаться в болото разногласий, криводушия и угодничества. Лучше уж страдать на фронте, нежели потерять честь в этой удушливой атмосфере.

– Глупец! – вспылила Коко. – Хотела бы я видеть, как ты будешь метаться по окопам в поисках личного туалета, испортив свои штаны с лампасами…

В какой-то момент Паулюсу показалось, что Коко права, и ему стало жаль отрывать себя от привычной кабинетной работы. Тем более что Гальдер и не подумал поздравить его.

– Доигрались, – сказал он с непонятной усмешкой…

Паулюс решил не форсировать события, благо Рейхенау не только забулдыга, но еще и хороший спортсмен, он может поправиться и снова возглавить армию. Цоссен поддерживал связь с Полтавой, и 17 января профессор Хохрейн известил Паулюса по телефону, что в здоровье Рейхенау наметилось улучшение.

– Самолет уже подан на стартовую площадку. Я доставлю фельдмаршала в свою лейпцигскую клинику, и скоро мы снова увидим Вальтера бодряком… Не волнуйтесь, – сказал Хохрейн, – мы с Фладе пристегнем его к креслу ремнями, чтобы не выпал при взлете и посадке. Ждите моего извещения из Лейпцига.

– Да, – размышлял Паулюс, – лучше остаться в Цоссене, только бы выжил Рейхенау…

Но звонок вскоре последовал из Лемберга (Львова).

– Докладываю! – сообщил чужой голос. – Самолет с Рейхенау садился у нас на дозаправку. Пилот не рассчитал дистанции и врезался прямо в ангар. Хохрейн уцелел, а Фладе покалечился.

– Что с фельдмаршалом? – закричал в трубку Паулюс.

– Рейхенау оторвало голову, сейчас ее приделывают ему на прежнее место, чтобы хоронить со всеми почестями….

Паулюс опустил трубку телефона, сказал Гальдеру:

– Какое дурное предзнаменование для Шестой армии!

– Тем более, – съязвил Гальдер, – для в а с…

18 января 1942 года (именно в тот день, когда войска маршала Тимошенко перешли в наступление на реке Северский Донец) генерал-лейтенант танковых войск Фридрих-Вильгельм Паулюс был официально объявлен командующим 6-й армией, состоявшей в подчинении группы армий «Юг». Эта армия имела славу «покорительницы столиц», она первой ворвалась в Брюссель, парадным маршем прочеканила по бульварам Парижа, заслужив всеобщую ненависть людей – от тихих местечек Фландрии до уютных хуторов Украины. Пришло время прощаться…

Ольга под широким платьем скрывала высоко вздернутый живот, а зять Паулюса нервно моргал глазами.

– Вы не думайте, барон, – сказал ему Паулюс, – что останетесь без дела: мы вместе вылетаем в Полтаву.

Зондерфюрер войск СС отделался кратким «яволь», но совсем иначе восприняла это Ольга, сразу заплакавшая:

– Папа, не делай меня вдовою, а своих внуков сиротами.

– Не надо плакать, – отвечал Паулюс дочери. – Зондерфюрер лишь жалкий капитан, твоему Альфреду надо делать карьеру.

– Но я же знаю, что такое война в России… в газетах не пишут, что оттуда день и ночь идут эшелоны с калеками и мертвецами. У меня с Альфредом такая чудесная жизнь, мы так любим друг друга… Папа, не забирай его в Полтаву!

Отец пожелал Ольге легкого разрешения от бремени:

– Верь, деточка, я обязательно вырвусь с фронта, чтобы присутствовать на крестинах твоего или твоих младенцев…

Был очень холодный, ветреный день, когда семья Паулюса и берлинские знакомые провожали его на аэродром. Генерал-лейтенант с зятем – зондерфюрером СС – только в самолете успокоились от слез женщин и бравых пожеланий мужчин. Моторы транспортного «юнкерса» разом взревели, набирая мощь. На разбеге по взлетной полосе пассажиров долго трясло в узких сиденьях, потом к фюзеляжу мягко пришлепнулись катки колес, и Паулюс сразу ощутил безмятежную легкость полета.

– Теперь и отдохнем, – сказал он, закрывая глаза.

Радист самолета сразу перенял из эфира телеграмму от доктора Геббельса, который желал Паулюсу боевых успехов, обещая, что министерство пропаганды не обойдет 6-ю армию своим особым вниманием. Из потемок гитлеровских бункеров Паулюс выбрался на свет Божий, чтобы обрести публичное имя в истории!

* * *

Кейтель утверждал, что война ведется не против России, а с европейско-большевистским мировоззрением. Но в этом случае нацисты должны бы не трогать наших храмов и музеев, наших парков и наших памятников. Когда «проспект Сталина» оккупанты переименовали в «Садовую улицу», а «площади Ленина» возвращали старое название «Театральная», то это еще можно объяснить. Однако никакие идейные соображения не подходили под звериные приказы покойного Рейхенау, который запрещал в городах России тушить пожары. «Исторические или художественные ценности на Востоке, – писал этот варвар, – не имеют для нас значения». Если верить Рейхенау, то ценности имеют значение только на Западе, а мы, русские, обладающие 1000-летней культурой, только пахали и сеяли… Именно об этом и возник в самолете острый разговор между Паулюсом и его попутчиком – капитаном Борисом фон Нейдгардтом, который очень резко отзывался о палаческой практике в рядах 6-й армии. По красной окантовке его формы Паулюс признал в нем артиллериста.

– Вы, капитан, из какой армии? – Нейдгардт ответил, что из 6-й. – А вас не пугает то обстоятельство, что вы летите в одном самолете с новым командующим именно этой армией?

– Это никак не изменит моих взглядов. Мы можем вешать или целовать русских в задницу – все равно мы останемся для них только разрушителями той жизни, которая их вполне устраивала.

Паулюса смущал странный диалект его языка:

– Не пойму. Вы, наверное, баварец? Или, может, пруссак?