Основные вехи истории политической

ПСИХОЛОГИИ

Предыстория политико-психологических идей. Их ме­сто в трудах древнегреческих, римских и восточных авто­ров. Политико-психологические идеи Аристотеля.

«Государь» И. Макиавелли и его роль в развитии по­литической психологии Нового времени. Политико-пси­хологические идеи эпохи Возрождения. Политическая пси­хология эпохи Просвещения. Политическая психология масс и политических режимов; ее разработка в XIX веке. Психоанализ 3. Фрейда и политическая психология нача­ла XX века.

Разработка политико-психологической линии в пер­вой половине XX века. Опыты конструирования полити­ческой психоистории. Становление Чикагской школы — предтечи современной политической психологии. Труды Г. Лассуэлла как первые серьезные попытки прагматиче­ского соединения психологического и политического зна­ния и формирования самостоятельного политико-психологического направления науки..

Развитие политико-психологических идей в XIX—XX веках в России. Работы И.К. Михайловского, В.М. Бехтере­ва и др. Всплеск внимания к политико-психологическим про­блемам в 20-е гг. Политические причины свертывания по­литико-психологических исследований в последующие годы. Новый подъем интереса к политико-психологическим под­ходам во второй половине 80-х гг.

Этапы и признаки конституирования политической психологии как самостоятельной науки на Западе. Основ­ные вехи и направления развития западной политической психологии. Современное состояние политико-психологиче­ских исследований и их основные направления в России и за рубежом.

Политическая психология как наука богата своей предысторией. Задолго до ее оформления в качестве самостоятельной науки политико-психологические идеи занимали умы исследователей, причем даже в большей мере, чем ныне. Можно говорить о своеоб­разном парадоксе: по мере развития промышленности, техники и технологии внимание к человеческому фак­тору падало. До этого, когда большая часть жизни людей была связана общением не с продуктами своей деятельности, а непосредственно друг с другом, роль человека и человеческих отношений в жизни и поли­тике была значительно выше.

Главный вопрос, который постоянно и настойчи­во был интересен людям во все времена (и чем рань­ше, тем больше) — это власть над себе подобными. Интриги и заговоры, убийства и перевороты — все это непрерывно сопровождает историю человечества, на­чиная с родоплеменного строя. Причем, согласимся, накал этих проблем со столетиями, все-таки, снижал­ся. Утрируя, можно сказать, что вопрос о том, кто бу­дет «старшим по пещере», был острее и драматичнее, чем сегодняшние вопросы о том, кого выберут прези­дентом той или иной страны. Человек и власть — вот тот круг вопросов, который образует предысторию по­литической психологии.

В то далекое, донаучное время то, что мы сейчас называем политической психологией, было непосред­ственной повседневной практикой политической эли­ты. Многое из тех времен перекочевало и в современ­ную жизнь, причем миновав сферу науки. «Тайны мадридского двора» присущи ныне не только «дво­рам», и далеко не только мадридским. История поли­тических убийств, совершенных в результате непри­язненных личных отношений и имевших под собой значительную психологическую основу, продолжает­ся. Политическое убийство К.Ю. Цезаря и физическое устранение С.М. Кирова или, тем более, Дж.Ф. Кенне­ди — события практически одного ряда. Заговор Каталины в Древнем Риме и рылеевский кружок декаб­ристов в России — тем более. В современной политике трудно найти какое-то событие, за которым не просвечивал бы свой аналог из более древних времен, и в ко­тором не прочитывались бы свои политико-психологические слагаемые.

Будучи вынужденными к краткости, мы лишь бегло рассмотрим те основные моменты, в которых на протяжении веков уже фиксировалась роль политиче­ской психологии. То есть, мы рассмотрим историю тех фрагментов практической политической психологии, которые стали предметом размышлений тогдашних исследователей — по сути, объектом науки своего вре­мени. Понятно, что это означает работу скорее с тек­стами, чем с фактами, но тем достовернее будут ее ре­зультаты.

ДРЕВНЯЯ ГРЕЦИЯ

В Элладе, разумеется, практика была важнее нау­ки. Но именно в Древней Греции, когда политиков, в сегодняшнем смысле, заменяли ораторы (ораторское искусство было обязательным и решающим компонен­том деятельности политика), один из великих масте­ров красноречия Демосфен стал, быть может, первым исследователем механизмов политического воздейст­вия на массы: на их разум и эмоции. Демосфен, как известно, сам вошел в политику через практику. Из­вестно, что он был косноязычен от рождения, и чтобы научиться ораторскому искусству, часами тренировал­ся, набив рот камушками, у берега моря, стремясь перекричать шум морского прибоя. Так он сформиро­вал громоподобный голос и, используя время трениро­вок для специальных размышлений, открыл некоторые особенности разных массовых аудиторий, перед кото­рыми приходилось выступать.

В частности, Демосфен различал два типа масс. С одной стороны, это были массы, «податливые эмоци­ям». С ними, считал он, необходимо использовать ме­ханизмы психологического заражения для того, чтобы вызвать у этих людей эффект подражания выступаю­щему перед ними политику, так как такие массы, как правило, некритически воспринимает то, что говорит оратор. В качестве примера таких «податливых масс» Демосфен приводил восточные, говоря сегодняшним языком, «тоталитарные» народы, привыкшие к благо­говению перед «харизматическими вождями».

С другой стороны, — массы, «податливые разуму». С ними, считал Демосфен, политику необходимо прин­ципиально по другому строить общение. В частности, политик обязан использовать в общении с ними меха­низмы логической аргументации для того, чтобы про­будить присущую им способность к самостоятельному размышлению и направить его в нужном оратору (то есть, политику) направлении. Например, утверждал наученный опытом Демосфен, «афиняне привыкли думать и судить самостоятельно, и потому с ними об­ращения к чувствам бесперспективны». Это, говоря сегодняшним языком, как бы «демократические наро­ды», с которыми политик обязан общаться прежде всего рационально, учитывая их способность к само­стоятельному принятию логичных решений.

Из политической практики Древней Греции в рас­смотрении политико-психологической природы чело­века, в целом, в обобщенном виде можно выделить две традиции. С одной стороны, выделяется традиция «де­мократическая», предполагавшая равенство возможно­стей главных «политических участников», то есть, ре­альных субъектов политического процесса. С другой стороны, отчетливо существовала традиция «аристо­кратическая» (элитарная), открыто подчеркивавшая превосходство тех или иных, вполне определенных ти­пов людей, и их роли в политическом процессе.

Так, например, «аристократическая» политическая традиция достаточно откровенно была выражена уже во взглядах школы Платона. Этот греческий мыслитель считал, в частности, что идеальный тип властителя — это «философ на троне». Согласно его взглядам, полу­чалось, что далеко не все, а лишь некоторые люди мо­гут быть «подлинными правителями». Другие же люди (но тоже далеко не все), могут быть, скажем, «воинами». Большинство же населения вообще не способно к по­литической жизни[16]. Вот такая сословно-иерархическая «Республика» получалась у Платона, в которой высший, собственно «политический», то есть рационально-логи­ческий, интеллектуальный элемент «души» (сознания) преобладал только у представителей правящих классов.

Аристотель был одним из первых мыслителей, ко­торый попытался подойти к анализу проблемы власти и подчинения — на примере понимания природы мас­совых беспорядков и мятежей, направленных на свер­жение властей. Он связывал «настроения лиц, подни­мающих восстание» (т. е. их психологическое состояние) с «политическими смутами и междоусобными война­ми». Анализируя массовые выступления против вла­стей, он писал: «Во-первых, нужно знать настроение лиц, поднимающих восстание, во-вторых, — цель, к которой они при этом стремятся, и, в-третьих, чем соб­ственно начинаются политические смуты и междоусоб­ные распри»[17].

Таким образом, для понимания реальной полити­ки уже во времена Аристотеля требовалось анализи­ровать изменения в массовой психологии, в частности, динамику перехода от послушного состояния — к бун­тарскому.

Аристотель привнес многое в развитие различных наук, в том числе и политической психологии. Только сейчас, возвращаясь к нему на основе политических реалий современной жизни, мы вновь задумываемся, например, над политико-психологическим содержани­ем описанных им основных форм правления: тирани­ей, аристократией, олигархией, охлократией и демо­кратией. Серьезные аналитики говорят, рассматривая новейшую историю России, что вслед за «тиранией» прежних советских вождей, за вольницей и «охлокра­тией» конца 80-х — начала 90-х годов возник вполне «олигархический» режим Б. Ельцина, которому унас­ледовал «аристократический» режим В. Путина (име­ется в виду назначение приближенных к себе «аристо­кратов», которым передаются, делегируются отдельные элементы власти и управления). Таким получается сложный российский путь к демократии — почти по Аристотелю.

Древняя Греция дает много примеров уже почти теоретической политической психологии. Разумеется, понятен далекий от современных взглядов уровень анализа и язык античных мыслителей. Однако, гораз­до важно другое: то, что ужо в античное время полити­ко-психологические проблемы активно волновали людей.

ДРЕВНИЙ РИМ

Если древнегреческие мыслители, все-таки, лишь эпизодически фиксировали те или иные политико-пси­хологические феномены, то в Древнем Риме появились уже значительно более развернутые исследования Плутарха и Светония в области политической психоло­гии лидеров и самого феномена лидерства. По сути, это было началом того, что при дальнейшем развитии по­литический психологии, уже в XX веке стало называть­ся методом психобиографий. Рассмотрим в качестве демонстрационного только один пример. Плутах в жиз­неописании Кая Юлия Цезаря пишет: «Цезарь же, едва возвратившись из провинции, стал готовиться к соис­канию консульской должности. Он видел, что Красе и Помпей снова не ладят друг с другом, и не хотел прось­бами, обращенными к одному, сделать себя врагом дру­гого, а вместе с тем не надеялся на успех без поддерж­ки обоих. Тогда он занялся их примирением, постоянно внушая им, что, вредя друг другу, они лишь усиливают Цицеронов, Катуллов и Катонов, влияние которых об­ратится в ничто, если они, Красе и Помпеи, соединив­шись в дружеский союз (NB! отсюда затем в истории науки возникает понятие «дружеский союз» как свое­образное противопоставление «союзу недружескому», то есть, говоря политически, «фракции» —Д.0.), будут править совместными силами и по единому плану. Убе­див и примирив их, Цезарь составил и слил из всех троих непреоборимую силу, лишившую власти и сенат, и народ, причем повел дело так, что те двое не стали сильнее один через другого, но сам он через них при­обрел силу и вскоре при поддержке того и другого бли­стательно прошел в консулы»[18].

Все понятно: учитывай психологию врагов и дру­зей, действуй по принципу «разделяй и властвуй». Таким образом, уже Плутарх дает нам совершенно конкретную политико-психологическую модель пове­дения Цезаря. Он показывает его мотивацию и демон­стрирует политическую стратегию, блистательную именно вследствие учета обозначенных выше психо­логических моментов.

Цицерон в своих трактатах по ораторскому искус­ству специально советовал «политическим ораторам» особенно тщательно учитывать психологические мо­менты. В частности, он писал в качестве наставления ораторам, желающим выиграть дело в суде (говоря со­временным языком, к адвокатам); «Желательно, чтобы судьи сами подходили к делу с тем душевным настрое­нием, на которое рассчитывает оратор. Если такого «настроения» не будет, то надо прощупывать настрое­ние судей и обратить все силы ума и мысли на то, чтобы как можно тоньше разнюхать, что они чувствуют, что думают, чего ждут, чего хотят и к чему их легче будет склонить»[19].

Большая часть речи оратора, согласно Цицерону, должна быть направлена на то, чтобы изменить на­строение слушающих и всеми способами их увлечь за собой. Речь оратора-политика, считал он, должна быть особенно напряженной и страстной[20]. Причем полити­ческая речь, которой такой оратор стремится возбудить других, по природе своей может и должна возбуждать его самого даже больше, чем любого из слушателей[21] — предупреждал Цицерон.

Общий вывод: политики Древнего Рима достаточ­но далеко продвинулись по части прикладной полити­ческой психологии — особенно, в сфере ораторского искусства. Еще более важно, что авторы того времени начали разрабатывать теоретические и методические (метод психобиографий) основы политической психо­логии.

ЭПОХА ВОЗРОЖДЕНИЯ

Великий труд первого в истории полноправного политолога и политического психолога Н. Макиавел­ли «Государь» является одним из самых замечательных образцов политико-психологического анализа проблем политического лидерства и, одновременно, эффектив­ным до сих пор руководством по политическому искус­ству управления людьми. Среди всего прочего, в этой работе прекрасно описаны и раскрыты закулисные психологические механизмы политического поведения монарха («тирана»), использование которых, по мне­нию автора, не просто оправдано, но даже часто необ­ходимо в кризисные времена.

В целом, относительно природы людей Н. Макиа­велли был невысокого мнения: «О людях в целом мож­но сказать, что они неблагодарны и непостоянны, склонны к лицемерию и обману, что их отпугивает опасность и влечет нажива»[22]. Люди, считал Н. Макиа­велли, по природе своей иррациональны и эгоистичны, и потому для достижения целей их, то есть, обществен­ного, благополучия не может быть и речи о выборе средств: цель оправдывает любые средства. Н. Макиа­велли был верным сыном своей эпохи и достойным учеником отцов-иезуитов. «Цель оправдывает средст­ва» — этот известный девиз основателя ордена иезуи­тов Игнация Лойолы стал общепризнанным для поли­тиков той эпохи. Н. Макиавелли так развивал этот принцип: «Из всех зверей пусть государь уподобится двум: льву и лисе. Лев боится капканов, а лиса — вол­ков, следовательно, надо быть подобным лисе, чтобы уметь обойти капканы, и льву, чтобы отпугнуть вол­ков»[23].

Однако, при всем иезуитском цинизме своих на­ставлений, Н. Макиавелли не забывал и о простых людях — подданных государя: «Государь должен сле­дить за тем, чтобы не совершить ничего, что могло бы вызвать ненависть или презрение подданных. Если в этом он преуспеет, то свое дело он сделал, и прочие его пороки не представят для него никакой опасности»[24].

Макиавеллевские образы «льва» и «лисицы» не просто стали нарицательными в практической и тео­ретической политической психологии. Эти живые и крайне образные понятия не потеряли актуальности до сих пор. Они широко используются и в практической политике, и в имиджелогии — выстраивании выгодно­го образа политика.

Кроме, так сказать, «стандартных» вопросов, свя­занных с человеческой природой, психологией и, со­ответственно, с политическим поведением определен­ных типов людей, Н. Макиавелли касался и более сложных вопросов массовой психологии в политике, рассматривая «острые социальные схватки» в кризис­ном обществе. Более сложными эти вопросы надо при­знать хотя бы потому, что во времена Н. Макиавелли, как и его предшественников, еще не было «масс» в со­временном смысле слова. Плотность расселения людей была такова, что любая «масса» редко превосхо­дила несколько десятков, максимум, сотен человек. Тем не менее, к примеру, он совершенно прозорливо писал: «Глубокая и вполне естественная вражда, ...по­рожденная стремлением одних властвовать и нежеланием других подчиняться, есть основная причина всех неурядиц, происходивших в государстве». И объяс­нял: «Ибо в этом различии умонастроений находят себе пищу все другие обстоятельства, вызывающие смуты в республиках»[25].

Иными словами, Н. Макиавелли противопоставлял кризисное общество (в котором одни стремятся власт­вовать, а другие не желают подчиняться — обратим внимание, как это похоже на ленинские признаки рево­люционной ситуации, когда «верхи» не могут (хотя, безусловно, тоже стремятся), а «низы» не хотят) — об­ществу стабильному (в котором одни властвуют, а дру­гие подчиняются), и искал корни их различий в разных психологических состояниях значительных масс людей, образующих общество. По его мнению, сам исторический процесс, включая смену форм госу­дарственности, обычно и происходит под влиянием «непреложных жизненных обстоятельств», под воздей­ствием «непреложного хода вещей», в котором преж­де всего и проявляются действия людей, в частности, «охваченных определенными настроениями»[26]. Обра­тим внимание, насколько анти фаталистична позиция Н. Макиавелли на фоне своей эпохи, насколько она, если можно так выразиться, «гуманистична» — разу­меется, в политико-психологическом смысле. Отделив реальную политику от морали и религии, один из ро­доначальников всех политических наук первым начал исследовать собственно политические процессы и, ес­тественно, не смог миновать политическую психо­логию.

Однако, разумеется, вследствие недостаточного развития общего уровня общественных наук того вре­мени, даже такой гений как Н. Макиавелли смог толь­ко описать отдельные внешние стороны некоторого ряда политико-психологических явлений, до конца не объяснив действие их внутренних механизмов. Одна­ко уже то, что он сделал, было для своего времени ге­ниальным прорывом в политической науке.

«Государь» Н. Макиавелли не просто актуален по­ныне — он является настольной книгой для целого ряда политиков (особенно, из числа начинающих). Хотя надо иметь в виду и другое. По своей сути, макиавеллевский «Государь» был и остается руководством по совершенно реальному, конкретному и практическому политико-психологическому порабощению людей. И совершен­но не случайно термин «макиавеллизм» до сих пор ис­пользуется для обозначения всего самого хитрого, двуличного и неискреннего, что есть или хотя бы мо­жет быть в реальной политике. Он обозначает способ политической деятельности, не пренебрегающий ника­кими средствами ради достижения поставленной поли­тиком перед собой цели — обычно, цели властвования над людьми.

ЭПОХА ПРОСВЕЩЕНИЯ

Эпоха Просвещения, как следует из самого ее на­зывания, отличалась расцветом наук. Соответственно, и политико-психологическая природа человека оказа­лась, по сути дела, в самом центре внимания большин­ства обществоведов. Это касалось не только политиче­ской психологии отдельных индивидов, пусть даже лидеров, но и определенных социально-политических общностей — прежде всего, национально-этнических. Как отмечал, например, особенно увлекавшийся этими вопросами Дж. Вико: «Нации проходят...через три вида природы, из которых вытекают три вида нравов, три вида естественного права народов, а соответственно этим трем видам права устанавливаются три вида гра­жданского состояния, т.е. государств»[27].

Иными словами, говоря современным языком, го­сударство соответствует природе управляемых граж­дан, и нельзя изучать политику в отрыве от их психо­логии. Относительно же самой человеческой природы Вико писал, что она «разумная, умеренная, благосклон­ная и рассудочная... и признает в качестве законов со­весть, разум и долг»[28].

Т. Гоббс же, напротив, был не столь гуманного мне­ния о себе подобных. К примеру, он считал, что чело­век — это животное с животными страстями и страха­ми: «Основная страсть человека — стремление к власти ради достижения основных удовольствий»[29]. Главный конфликт человеческой природы, по Т. Гоббсу, это кон­фликт между естественным для человека стремлением к тщеславию и его же природным страхом.

Согласно взглядам философа-гуманиста Дж.Локка[30], напротив, человек по природе своей есть суще­ство свободное, независимое и разумное. Именно поэтому любой человек, в принципе, «равен великим и неподвластен никому», так как подчиняется «только законам природы и в состоянии построить справед­ливое общество». Справедливое общество, согласно Дж. Локку, можно построить на основе некоего особо­го «общественного договора», заключаемого между представителями разных человеческих общностей. «Общественный договор», по Локку, и есть своего рода отражение разумного ответа человечества не необходимость. Напомним, что теория «общественного договора», пользовавшаяся популярностью в то вре­мя, так и не нашла подтверждения в реальной жизни. Фактически, только в XX веке она в некотором роде обогатилась реальным практическим политическим подтверждением — в частности, такого рода подтвер­ждением можно считать «Пакт Монклоа», заключен­ный в Испании, в знаменитом дворце Монклоа, меж­ду представителями разных политических сил после смерти каудильо Франко, Этот пакт определил нор­мы социально-политической жизни и перспективы развития общества в кризисной ситуации смены по­литического режима, и действует до сих пор. Данный пример, среди прочего, служит неплохой иллюстра­цией прогностической роли политической психо­логии.

В отличие от Т. Гоббса, еще более оптимистический взгляд на природу человека был присущ такому авто­ритету эпохи Просвещения, как Ж.-Ж. Руссо. Он счи­тал, что практически все люди, в большей или меньшей степени, обладают «внутренним принципом справедли­вости и добродетели». Такое же психологическое каче­ство, как «совесть является основным божественным инстинктом человека»[31]. Как отмечал Руссо, «люди ро­ждаются свободными, но везде в цепях»[32]. То есть, раз­вивал он эту мысль, люди рождаются в цепях коррумпированного общества, но по самой своей природе стремятся к свободе. «Как только человек становится социальным и (следовательно) рабом, он превращает­ся в слабое, робкое и раболепное существо»[33], хотя «в потенциале естественного человека имелись общест­венные добродетели»[34].

Еще один известный мыслитель эпохи, Ш.Л. Мон­тескье, анализируя развитие политических институтов и процессов в «смутное» время, пришел к пониманию важнейшей роли массовой психологии и ее влияния на политические процессы. В отличие от большинства сво­их предшественников, он попытался уже не только дать описание различных явлений массовой политико-психо­логической природы, но и указывал на наличие за ними тех или иных достаточно конкретных психологических причин. К примеру, с исторической точки зрения, инте­ресно такое его описание поведения людей в толпе:

«В трудные времена всегда возникают брожения, которыми никто не предводительствует, и когда на­сильственная верховная власть бывает сметена, ни у кого уже не оказывается достаточно авторитета, что­бы восстановить ее;... само сознание безнаказанности толпы укрепляет и увеличивает беспорядок. ...Когда был свергнут с престола турецкий император Осман, никто из участников этого мятежа и не думал свергать его..., но чей-то навсегда оставшийся неизвестным голос раздался из толпы, имя Мустафы было произне­сено, и Мустафа вдруг стал императором»[35]. Дальше мы увидим, насколько точно и заблаговременно сумел Ш.Л. Монтескье, имя которого, вообще-то говоря, ред­ко связывается с политической психологией, предви­деть те особенности и конкретные политико-психоло­гические характеристики массового поведения (в частности, поведения толпы), которые стали явствен­ными гораздо позднее — практически, уже совсем в иную историческую эпоху.

Таким образом, эпоха Просвещения серьезно про­двинула понимание не только общих, но, также совер­шенно конкретных психологических факторов в поли­тических процессах. Кроме того, эпоха Просвещения стала родоначальницей жанра обширных книжных описании наблюдений и размышлений такого рода, а также их философско-методологического осмысления. По сути, именно эпоха Просвещения заложила фило­софские основы тех уже вполне конкретных направ­лений политической психологии, которые стали раз­виваться практически сразу после этой эпохи.