Н. И. БУХАРИН — ЧЛЕНАМ ПОЛИТБЮРО ЦК ВКП(Б) И А. Я. ВЫШИНСКОМУ

ТЕЛЕГРАММА Н.И. БУХАРИНА – И.В. СТАЛИНУ

(24 августа 1936 года)

Ташкент

ЦК ВКП(б) т. Сталину. Только что прочитал клеветнические показания мерзавцев. Возмущен глубины души. Вылетаю Ташкен­та самолетом 25 утром. Прошу извинить это нарушение. 24/VIII. Бухарин.

(Ф. 3. On. 24. Д. 235. Л. 118.)

Н. И. БУХАРИН — ЧЛЕНАМ ПОЛИТБЮРО ЦК ВКП(Б) И А. Я. ВЫШИНСКОМУ

(27 августа 1936 г.)

[Сопроводительная записка письму: «В секретариаттов. Сталина.Прошу размножить и ра­зослать прилагаемый документ по соответствующим адресам. Если тов. Сталин в отпуску, все равно прошуотослать ему в пер­вую очередь.Вэтом особая моя просьба. 27 августа 1936 г. Моск­ва. Н. Бухарин». (Ф. 3. On. 24. Д. 236. Л. 67. Автограф.)

На машинописном экземпляре письма Н. И. Бухарина имеют­ся пометы: «Читал К. Ворошилов», «Читал А. Андреев», «В. Чубарь», «Читал Ежов», на другом машинописном экземпляре пись­ма также имеются пометки: «Читал. Надо обсудить. Молотов», «Читал С. Орджоникидзе». (Там же. Л. 53, 54.)]

г. Москва

27 августа 1936 г.

Всем членам Политбюро ЦК ВКП(б)

Копия — тов. Вышинскому

Дорогие товарищи!

Будучи в городах Средней Азии, я не имел никакого представ­ления о процессе. Никакого вызова из Москвы — ни от ЦК, ни от Прокуратуры — я не получал. Приехав во Фрунзе, я случайно прочел о показаниях Каменева. Я тотчас отправился в Ташкент, оттуда выслал телеграмму на имя т. Сталина и немедленно на самолете вылетел в Москву. Прилетел вчера, ночью читал газе­ты, не читанные вдалеке. И, пока мой разум еще не помутился от того позора и бесчестья, которые созданы не столько фактом моей подследственности, сколько резолюциями, часть коих пред­полагает доказанной мою виновность (хотя следствие еще и не начиналось, т. е. только на основе заявлений мерзавцев Камене­ва и др.), я обращаюсь к вам с настоящим письмом.

Затруднительность положения усугубляется тем, что, несмот­ря на самолет (и нарушение постановления о летании), я не по­спел к суду, и, следовательно, не могу уже требовать очной став­ки с Каменевым, Зиновьевым, Рейнгольдом. Моих обвинителей поделом рас­стреляли, но их обвинения живут.

Между тем я не только не виновен в приписываемых мне пре­ступлениях, но могу с гордостью сказать, что защищал все послед­ние годы, и притом со всей страстностью и убежденностью линию партии, линию ЦК, руководство Сталина.

Прежде всего, я хотел бы сказать несколько слов о том, зачем, по всей вероятности, понадобилась Каменеву и К° клевета. Она понадобилась им, по-видимому, в следующих целях:

а) показать (в международном масштабе), что «они» — не одни;

б) использовать хотя бы самый малый шанс на помилование пу­тем демонстрации якобы предельной искренности («разоблачать» даже «других», что не исключает прятанья своих концов в воду);

в) побочная цель: месть тем, кто хоть как-нибудь активно живет политической жизнью. Каменев поэтому постарался, вместе с Рейнгольдом, отравить все колодцы — жест очень продуманный, хитрый, рассчитанный. При таких условиях любой член партии боится поверить любому слову бывшего когда-либо в какой-либо оппозиции товарища.

«Правда» от имени партии писала в одной из передовых по поводу людей, имена коих фигурируют в заявлении тов. Вышин­ского (о следствии), что нужно убедиться, кто честен, а у кого камень за пазухой. Правильная постановка вопроса. Именно это и должно установить следствие.

В связи с этим я должен сказать, что со своей стороны я, ве­роятно, с 33 года оборвал даже всякие личные отношения со сво­ими бывшими единомышленниками М. П. Томским и А. И. Ры­ковым. Как ни тяжела подобного рода самоизоляция, но я счи­тал, что политически это необходимо, что нужно отбить, по . возможности, даже внешние поводы для болтовни о «группе». Что это — не голословное утверждение, а реальный факт, можно очень просто проверить опросом шоферов, анализом их путевок, опросом часовых, агентуры НКВД, прислуги и т. п. Впрочем, это, кажется, факт общеизвестный и никем не оспариваемый. Между тем уже один этот факт уничтожает концепцию Каменева — Рейнгольда о сотрудничестве или связях с группой правых. Пра­вых (лидеров) давным-давно уже не было.

Пафос власти у меня лично всегда отсутствовал — это тоже всем известно. А что касается партийной линии, то здесь у моих обвинителей полная путаница: с одной стороны, Бухарин-де не согласен с генлинией; с другой стороны, они с генлинией соглас­ны, но желают голой власти; в то же время Бухарин будто согла­сен с ними. Здесь такая же логическаяподлая нечистоплотность, как и морально-политическая грязь. Между тем желательно было бы знать, что за другуюлинию выставлял Бухарин? К сожалению, это уже неизвестно навсегда.

По существу дела. После познания и признания своих оши­бок (освоение этих уроков во всем их объеме было, разумеется, процессом,а не однократным актом) я во всех областях с подлин­ной убежденностью защищал линию партии и сталинское руковод­ство.Я считал и считаю, что только дураки(если вообще хотеть социализма, а не чего-то еще) могут предлагать «другую линию». Какую? Отказаться от колхозов, когда они быстрейше растут и богатеют на общественной основе? От индустриализации? От политики мира? От единого фронта? Или вопрос о руководстве. Ведь только дурак (или изменник) не понимает, что за победо­носные вехи: индустриализация, коллективизация, уничтожение кулачества, две великие пятилетки, забота о человеке, овладение техникой и стахановство, зажиточная жизнь, новая конституция. Ведь только дурак (или изменник) не понимает, что за львиные прыжки сделала страна, вдохновленная и направляемая железной рукой Сталина. И противопоставлять Сталину пустозвонного фан­фарона или пискливого провизора-лите­ратора можно только выживши из ума.

Но я думаю, что троцкистско-зиновьевские мерзавцы лгали, когда они говорили о только — власти безлинии. У Троцкого есть своя, глубоко подлая и, с точки зрения социализма, глубоко глу­пая линия; они боялисьо ней сказать; это — тезис о порабоще­нии пролетариата «сталинской бюрократией», это — оплевывание стахановцев, это — вопрос о нашем государстве, это — оплевы­вание проекта нашей новой Конституции, нашей внешней поли­тики и т. д. Но все это бьет в нос в такой степени, что подлецы не смели об этом даже заикнуться.

Я останавливаюсь на всем этом с такой подробностью вот поче­му. Доказать, что я действую искренне(без «камня за пазухой»), когда уже создана атмосфера (по милости подлецов, возведших двуруш­ничество в чудовищно-всеобъемлющий принцип политики) полно­го априорного недоверия, можно только затратив много труда.

Теперь, однако, нетрудно понять, что с такой(троцкистской) линиейя не могу иметь ничего общего по всему своему прошло­му и настоящему.

С другой стороны, голода властия никогда не имел, а ума не потерял настолько, чтоб на место Сталина прочить аптекарского ученика.

С третьей стороны, группа бывших правых лидеров перестала давным-давно существовать.

Где же место для чего-то (неизвестно чего)?

Нет, товарищи! Со всей искренностью и любовью я защищаю общее дело, и никто не может мне предъявить обвинение в не­партийности.

Но, однако же, ответьте — скажут мне — на «факты», о коих говорили Каменев, Зиновьев, Рейнгольд.

О чем говорил М. П. Томский с Каменевым в период работы последнего в издательстве «Академия», я совершенно не осведом­лен, ибо не видался с М. П. Томским, как сказано выше. Каме­нев заявляет, что он поддерживал связь со мной и с Томским, и тут же утверждает, что он у Томского осведомлялся о моих на­строениях. Это зачем, раз он разговаривал непосредственно со мной? А как раз именно здесь и запущена ядовитая мысль, от­рава:Бухарин-де не согласен с линией (в чем? в каких пунктах?), согласен с «нами» (но ведь вы как раз согласныс линией?), а зато имеет особую «тактику», хочет заслужить доверие, будучи двуруш­ником...

Томского уже нет в живых, и я тоже не могу иметь с ним раз­говора... Но что мерзавец Каменев здесь хорошо спекулирует,это ясно. Все знают, что вовне я был гораздо более активен (что от­части стоит в связи и с самим родом моей работы). Исходя из этого факта,он вкладывает в уста Томскому гипотезу (очень удоб­ную для его, Каменева, целей). Подлый двурушник меряет здесь на свой аршин. Я и сейчас, вот этим письмом, борюсь за дове­рие.Но не для того, чтоб пакостить партии, а для того, чтобы иметь большие возможности работы: я не хочу падать жертвой подлой каменевской клеветы...

Хуже всего то, что эти убийцы говорят, будто я был с ними «согласен» или им «сочувствовал». Нигде не сказано, в чемсо­гласен, в чемсочувствовал. Подлецы молчаливо вставляют сюда, очевидно, и террор, но нигде об этом не говорят прямо. Легко объяснить, почему. Не «своим» они об этом и не могли сказать, ибо сразу же бы «просыпались». На этом была построена у них вся система их отвратительной, подлейшей в истории практики. Поэтому речь никогда не шла — и не могла идти— о терроре. А между тем подлый намек (в расплывчатости самой формулиров­ки) дан. Для чего? Для того, чтобы топить честных людей в той же вонючей яме с целью, о коей я уже говорил в самом начале письма.

Теперь необходимо сказать о пресловутых «связях» (моих). С Рейнгольдом я не имел удовольствия видеться, хотя он наибо­лее «осведомлен» (откуда?). С Каменевым, этим потенцированным стервецом (в последнийпериод, о котором, собственно, и идет речь: я ведь не отрицаю своего тяжкого преступления в бо­лее ранний период и пресловутого разговора, «записанного» Ка­меневым и переданного им Троцкому), я виделся три раза и вел три деловых разговора. Все они относятся к тому времени, ког­да К[аменев] сидел в «Академии», намечался Горьким в лидеры Союза писателей, и когда ЦК ВКП(б) постановил, чтобы мы, академики-коммунисты, проводили его директором Института литературы и искусства Ак. наук (на место, кое раньше занимал умерший А. В. Луначар­ский). Мы должны, значит, были даже агитировать за Камене­ва среди беспартийных академиков, — никто и не подозревал, что за гнусная змея вползает туда. И ЦК не знал. И никто из нас не знал. И я не знал. Тогда ему доверяли. Статьи его печа­тались в «Правде».

Так вот мои три разговора (самое существенное):

Первый разговор.Я спросил К[аменева], не возьмется ли он вести, как намечаемый глава литературы, литературный отдел газеты, — тогда я, мол, поговорю об этом с тов. Сталиным. От­вет гласил (примерно, за смысл ручаюсь): «Я хочу вести тихую и спокойную жизнь, чтоб я никого не трогал и меня чтоб никто не трогал. Яхочу, чтоб обо мне позабыли и чтоб Сталин не вспо­минал даже моего имени».

После этой декларации обывательщины и «тихой жизни» я предложение свое снял. Т. о., К[аменев] не только не посвящал в свои планы контрреволюции, но весьма основательно от меня маскировался,что и не удивительно. А теперь лжет злодейской и кровавой ложью.

Второй разговорбыл у нас в редакции в связи с какой-то пе­чатавшейся у нас каменевской статьей (он тогда, как сказано выше, печатался и в «Правде»).

Третий разговорбыл в общежитии Академии наук, где останав­ливался всегда и я (мы тогда провели К[амене]ва, по постанов­лению ЦК, в вышеназванный институт директором). Там, в об­щежитии, были общие обеды, чаи, ужины, и все сидели за од­ним столом. Я читал вслух какую-то свою большую статью (академическую). Из политически важных вещей в памяти остал­ся такой, примерно, диалог между Каменевым] и мной:

Кам[енев]:«Как дела?»

Я: «Прекрасно, страна растет, руководство блестяще маневри­рует и управляет».

Кам[енев]:«Да, маневрирует и управляет».

Точка. Тогда я не обратил достаточного внимания на полуиро­нический, очевидно, тон. Теперь у меня это всплыло в памяти.

Но из этого вытекает, что Каменев прекрасно знал о моих партийныхвзглядах. А что он налгал, как негодяй?

Значит, «связи» с Каменевым не носили никоим образом пре­ступного характера. ЦК «ставил» Каменева на работу, и с ним приходилось работать. Теперь только открылось, что Фриц Давид — террористическая сволочь. А недавно он еще печатался в «Прав­де». Здесь речь идет не о нелегальных связях совместно действу­ющих единомышленников-заговорщиков, а о чем-то совсем дру­гом, что нельзя ставить в вину (если можно упрекать, то в недо­статочной изощренной бдительности). Часто, однако, в острые моменты истории некоторые не замечают этой капитальной раз­ницы, а многие трусят и дрожат априорно. Но здравый смысл требует здесь дифференцированного подхода: иначе можно наде­лать крупнейших ошибок...

Теперь о Рейнгольде.Мне неизвестен разговор Томского с Зи­новьевым в 1932 году, о чем говорит Рейнгольд. Что касается фразы: «Связь с Бухариным поддерживалась через Карева — активного зиновьевца, который был тесно связан с двумя террористически­ми группами: Слепкова и Эйсмонта», то замечу следу­ющее:

Во-первых, Карева я неоднократно встречал в Ак. наук, и при­том, главным образом, на квартире управделами Академии, Ст. Волынского, старого, испытанного чекиста, который «сопровож­дал» Троцкого при высылке в Константинополь. Здесь Карев был свой человек, друг дома («Коля Карев»), и при такой специфи­ческой ситуации я никак не мог предполагать, что в Кареве си­дит террорист. Ни намека ни на какие разговоры о терроре здесь, разумеется, не было. Может, это считать за «связь»? Тогда она была и у Волынского, и у его жены, и у всех академиков, кои часто торчали на этой квартире.

Во-вторых, я ровно ничего не знал о группе Эйсмонта до раз­бора этого дела в ЦК и уж подавно не знал, что Карев был с ней в каких-либо отношениях (если вообще Рейнгольд здесь говорил правду, о чем не мне судить).

В-третьих, мне до сих пор неизвестно, чтобы группа Слепко­ва, группа контрреволюционная, была террористической. Прав­да, тов. Сталин самолично показывал мне ряд документов, из коих было видно, что эти люди у меня «вырвались из рук» (Ста­лин) уже давно, что давно они мне не доверяли, а некоторые считали предателем, что они ушли далеко, что где-то на перифе­рии и здесь иногда всплывали террористические гнусные разго­воры, о коих я из этих документов только и узнал. Но до сей поры я не знаю, что группа была террористической. Описания пресловутой конференции, которые мне в свое время давали по распоряжению тов. Сталина, не содержали ни намека на террор. А это было последнее, что я знал о группе Слепкова.

Следовательно, и из «сообщения» Рейнгольда ничего не полу­чается. С кем бы и как Карев ни был связан, со мной он был «связан» литературно-философскими беседами на квартире у С. Т. Волынского, и я не имел — и не мог иметь — вплоть до про­чтения газет с отчетами о процессе,ни малейшего представления о его террористической роли.

Мне хочется, наконец, сказать несколько слов о своей загра­ничной поездке. Вы, вероятно, знаете, что на моем докладе в Париже не кто иной, как троцкисты,произвели враждебную де­монстрацию и были выведены нашими боевиками. Вы, б. м., знаете и о том, что парижские троцкисты готовились сделать мне и более крупные неприятности и что наша агентура просила меня поэтому во что бы то ни стало переехать из отеля в полпредство; что даже французская полиция выставила для моей охраны на­ряды полисменов, ибо ждали нападения на мою личность... При­знаюсь, пасть под такими ударами было бы много лучше, чем пасть под ударами каменевской клеветы, подхваченной своими, близкими, товарищами (см. некоторые резолюции). Я сейчас по­трясен до самого основания трагической нелепостью положения, когда, при искреннейшей преданности партии, пробыв в ней тридцать лет, пережив столько дел (ведь кое-что я делал и поло­жительное), меня вот-вот зачислят (и уж зачисляют) в ряды вра­гов — да каких! Перестать жить биологически — стало теперь недопустимым политически. Жизнь при политической смерти не есть жизнь. Создается безысходный тупик, если только сам ЦК не снимет с меня бесчестья. Я знаю, как теперь стало трудно ве­рить,после всей зловонной и кровавой бездны, которая вскры­лась на процессе, где люди были уже не-люди. Но и здесь есть своя мера вещей: не все люди из бывших оппозиционеров дву­рушники.

Пишу вам, товарищи, пока есть еще капля душевных сил. Не переходите грани в недоверии! И — прошу — не затягивайте дела подследственного Николая Бухарина: и так мне сейчас жить — тяжкая смертельная мука, — я не могу переносить, когда даже в дороге меня боятся — и, главное, без виныс моей стороны.

Что мерзавцев расстреляли — отлично: воздух сразу очистил­ся. Процесс будет иметь огромнейшее международное значение. Это — осиновый кол, самый настоящий, в могилу кровавого ин­дюка, налитого спесью, которая привела его в фашистскую ох­ранку. У нас даже мало оценивают, мне сдается, это международ­ное значение. Вообще жить хорошо, но не в моем положении. В 1928—29 преступно наглупил, не учитывая всех последствий своих ошибок, и вот даже теперь приходится расплачиваться та­кой ужасной ценой.

Привет всем вам. Помните, что есть и люди, которые искренне ушли от прошлых грехов и которые, что бы ни случилось, всей душой и всем сердцем (пока оно бьется) будут с вами.

Николай Бухарин

Некоторые добавочные факты

Должен, чтобы не было недоразумений, сказать, что за годы моей работы в НКТП и «Известиях», куда ко мне ходило и ходит мно­го всякого народу с разными просьбами, жалобами и т. д., быва­ли случаи встреч, о коих кратко упоминаю.

1. В НКТП (не помню уж, в котором году) прямо от Серго ко мне зашел И. Н. Смирнов, сказал, что был в Самаре (или Саратове?), где «голодает» Рязанов и его жена больная, нельзя ли тому помочь. Я что-то обещал справиться, кажется, звонил в ЦИК.

2. В «Известия» внезапно заявился однажды Рязанов, с орде­ном на груди (года не помню, но его легко установить, т. к. тог­да ему было разрешено приехать лечить больную жену). Когда я у него спросил, что он сотворил с документом, он вскипел, стал стучать кулаком и заявил, что никогда не признает своей вины. Скоро ушел.

3. Как ни старался я избежать посещения А. Шляпникова, он меня все-таки пой­мал (это было в этом году, незадолго до его ареста) в «Извести­ях», просил передать письмо Сталину; я сказал своим работни­кам, чтобы больше его не пускали, потому что от него «поли­тически воняет» (он ныл: «Не за границу же мне бежать» и в таком же роде). Его письма, которые он оставил, я не пересы­лал, видя его настроения.

4. На квартире у Радека, вскоре после моего назначения в «Известия», я однажды вечером встретил Зиновьева (тогда он был в «Большевике» и пришел к Радеку за книгами): мы заставили его выпить за Сталина (он жаловался на сердце); Зин[овьев] тогда пел дифирамбы Сталину (вот подлец!).

5. Однажды я пришел к Радеку в Дом Правительства, чтобы прочитать ему, как члену редколлегии, только что написанную мной статью и там встретил длинного, худого человека. Я быст­ро прочитал статью, а он почти тотчас ушел. Я узнал, что это был Мрачковский. Радек сказал мне, что он его не мог вытолкать, что велел жене, чтобы больше она его не пропускала, и был очень недово­лен его вторжением. Факты эти известны, ибо все посещения в Доме Правительства регистрируются у швейцаров.

Два последних случая, по-моему, не бросают на Радека ника­кой тени. Я верю в его искренность по отношению к партии и Сталину. Я неоднократно с ним беседовал на острые политиче­ские темы: он продумывает их очень добросовестно и во всех вы­водах крепко стоит на партийной позиции. В малых, кухонных, делах у нас не раз бывали конфликты, и я бывал отнюдь не в восторге от его поведения. Но в большой политике у него, на­сколько я могу судить, безусловная партийность и огромное ува­жение и любовь к Сталину и другим руководителям партии.

6. Звонил однажды Астров, но я его не принял.

Добавляю, что людям такого типа, как я или Радек, иногда трудно просто вытолкать публику, которая приходит: это подчас роняет престиж человека, точно он безмерно трусит («как бы чего не случилось»). Ко мне, напр[имер], приходили все время про­сить за О. Мандельштама (Б. Пастернак. Дело решил тов. Ста­лин), за С. Вольского (т. Сталин приказал его немедленно осво­бодить по письму его, Вольского, бывшей жены) и т. д. и т. п.

Тут нужно знать меру, но далеко не всегда можно и не всегда нужно обязательно избегать аналогичных посещений.

Упомяну еще о случае, бывшем несколько месяцев тому назад. Ко мне пришел в «Изв[естия]» б. секретарь Томского, Н. И. Вои­нов, и сказал мне, что Т[омск]ий в полном одиночестве, в мрач­ной депрессии, что к нему никто не заходит, что его нужно обо­дрить; он просил меня зайти. Я не выполнил этой человеческой просьбы, подчинив свое поведение вышеупомянутой политиче­ской норме. А может, это в данном случае была ошибка. Ведь и пессимистические политические настроения нередко вырастают на неполитической почве, которая, в свою очередь, может быть производной от политики.

В заключение я должен, товарищи, прямо сказать: я сейчас ни физически, ни умственно, ни политически не в состоянии появ­ляться на работе (хотя и срок моего отпуска еще не кончился: он кончается только 1 сентября). Я не могу ничего приказывать, ни требовать, когда я подследственный. Я глубоко благодарен ЦК, что он не снял меня с «Известий». Но я прошу понять, что работать фактически смогу только после того, как с меня будет снят по­зор каменевских клевет. Я разбит настолько, что буду сидеть или на квартире или на даче и буду ждать вызова со стороны ЦК или Прокуратуры.

С комм. приветом

Н. Б.

27 августа 1936 г.

Москва.

АПРФ. Ф. 3. On. 24. Д. 236. Л. 67-82. Автограф. Там же. Л. 53—66. Маш. экз.