О том, во что не играют мальчишки 8 страница

Это цитата из мемуаров маршала В.И. Чуйкова, бывшего в тот момент командармом легендарной 62-й. У командарма много дел, он случайно оказался рядом, и ему некогда было отвлекаться на придавленного бревном офицера. И тем не менее этот случай врезался в его память.

Значит, нечеловеческий вопль стеганул по ушам привыкшего ко всем ужасам войны командарма, отпечатался в его сознании импульсом адских страданий. Краем глаза он увидел возящихся людей, из центра которых и доносились эти мольбы.

Но я не закончил цитаты Чуйкова.

«И все это происходит под непрерывным обстрелом артиллерии и бомбежкой авиации!»

Значит, спасительный шок все не наступает и боль такова, что преодолевает страх перед смертью от бомбы или снаряда. И люди, пытающиеся помочь своему товарищу, завороженные его жуткими мольбами, тоже забывают о бомбах и снарядах, о врагах, о войне. Заклинают офицера потерпеть, роют грунт, пытаются приподнять проклятое бревно, подсунуть под него черенки лопат…

Все, как во время производственной травмы, но… под непрерывным обстрелом и бомбежкой!

Сам Чуйков был неоднократно ранен ещё в годы Гражданской войны, и он знал, что такое боль при ранении.

«Но не только доктора, даже санинструктора у нас тут не оказалось. Френч и брюки были в крови, которая сочилась через рукав. Вскоре подошел мой бывший адъютант Иван Назаркин, решившийся сделать перевязку. Но когда с меня хотели снять френч, я взвыл от боли. Тогда Назаркин, взяв ножницы, разрезал рукава френча и рубашки до ворота. Я увидел рану, сантиметров восемь длиной и пять шириной, из которой торчали осколки раздробленной плечевой кости. Чтобы кое-как превозмочь боль во время перевязки (для нее было использовано несколько индивидуальных пакетов), правой рукой вцепился себе в волосы и, как мне кажется, почувствовал облегчение. Но настоящие мои муки были впереди. Когда повозка тронулась, я, кажется, даже слышал, как скрипят осколки костей в ране».

Впрочем, даже если рядом оказывались медицинские работники, раненых далеко не всегда удавалось спасти.

Вспоминает Мария Рохлина, бывшая во время войны санинструктором. Ее рассказ перед бездушным «глазом» телекамеры получился сбивчивым, каким-то рваным, но от этого он кажется еще более страшным своей натуралистичностью: «Мне поручили возить, свозить тяжелораненых, которые лежат в укрытиях где-то, собирать в повозку и свозить в медсанбат. У края дороги лежит мальчик. Ну как мальчик, он, может, 17–18 лет, тоже маленький, щупленький солдатик. Он лежал и зажимал живот руками, а у него между пальцами, между руками… выползали кишки. Ему осколком распороло живот. Он кричал: «Спасите!» и пытался зажать эту рану, а — земля, пыль… Я встала перед ним на колени, я пыталась ему помочь: начала собирать эти кишки и вправлять ему в живот вместе с землей. Я была в крови вся, и он был весь в крови. В конце концов он дернулся. Я хотела его погрузить на повозку, но одна бы я его не погрузила, а поблизости никого не было, ни ездового, никого. И я его оставила, но очень долго оглядывалась на него. Он уже был мертв. Я пыталась спасти. Нет, я его не спасла, но я пыталась его спасти».

Воистину поле битв было «окутано дымом от горящей бронетехники. Смрад от сгоревших солярки, пороха, и тротила перемешались с запахом горелых человеческих тел…».

Об этом рассказывает бывший санинструктор, участница Курской битвы Ольга Живилова.

«Раненые стали поступать из горящих танков. А это страшное, страшное зрелище… А что это за мученики… Я даже до сих пор не могу без слез говорить об этом…»

Война не щадит никого. Не делает различий между солдатами здоровыми, ранеными и теми, кто их пытается спасти. Так они и гибли в ее огне, все вместе, рядом, вповалку.

«На песчаной отмели лежало еще три трупа. Вместе лежали двое, их признал комиссар полка: санинструктор и политрук роты. Должно быть, санинструктор полз, таща на себе политрука, у которого были перебиты, наверное, автоматной очередью обе ноги. Так их и убили, одного на другом, когда они ползли. А рядом лежал третий труп. На нем остались только красноармейские ботинки. Голый, черный, обугленный, кожа от жары кое-где лопнула, а в других местах натянулась. Первая мысль была, что немцы раздели его и сожгли, но потом, вглядевшись, я понял, что его не раздевали, одежда сгорела на нем».

По сложившемуся убеждению, именно фашистские изверги убивали санитаров противника, спасающих раненых. «Чудовищно! Бесчеловечно! Антигуманно! Разве не видно, что это медработник? Мы так никогда не поступали!» — восклицают невежды. И ошибаются.

Во-первых, потому что с расстояния в триста — пятьсот метров действительно не видно, кто там ползет или, скорчившись, перебегает с одного места на другое.

Во-вторых, потому что в бою совершенно некогда выбирать цель и совершенно невозможно прекратить обстрел (если рассчитываешь на победу, конечно).

В-третьих, совершенно ни к чему, чтобы раненый враг, спасшись, вылечился и вернулся сражаться против тебя. Поэтому его необходимо добить. А если при этом погибнет и санинструктор — что ж, тем меньше врагов уцелеет.

Фраза «мы так никогда не поступали» фальшива и абсурдна.

Немцы точно так же спасали своих раненых. Фронтовое братство, скрепленное клятвой Гиппократа, существовало во всех армиях мира.

Совсем не случайно в немецких источниках сообщается, что германские «офицеры и унтер-офицеры санитарной службы шли под огонь противника, не щадя своей жизни, поэтому их погибало особенно много».

Кто же их убивал, если другие «так никогда не поступали»?

В ответ на этот вопрос ВОЙНА надевает непроницаемую маску и предпочитает промолчать.

Образ молоденькой медсестры, выносящей с поля боя раненого бойца, воспет во многих материалах о Великой Отечественной.

Так оно и было. По крайней мере в Красной Армии. Когда всем мужчинам пришлось взяться за оружие, их спасением, не требующим квалифицированной медицинской помощи занялись девчонки. Они стали своего рода, «пушечным мясом» медико-эвакуационной службы.

Рассказ одной из медсестер (к сожалению, ее имя до нас не дошло): «…Первых бомбежек боялись, тряслись руки. Потом ели, наедались хлебом и плакали о погибших девушках и вообще о погибших. Сейчас кажется глупо, что плакали, плакали по-детски, что вдруг встанет мертвый и поймает тебя. Думали, может быть, последний день живем, больше не увидим родных.

Так боялись попасть в плен, что иногда даже не ложились спать.

А потом курсы медсестер — ни сна, ни отдыха, стирка белья, мозоли…

Раненый говорит: тяжело тащить, брось меня. А как мне его бросить? И сама себе внушаешь, что тебе не страшно. В начале боя боишься, а в долгом бою забываешь обо всем этом, одна необходимость остается — перевязывать.

Раненые, если потеряли много крови, когда ведешь их, на ходу засыпают, бывает, бормочут: «Я умру, я умру»…

Когда идешь под долгим обстрелом, начинаешь нарочно думать о хороших днях, а потом думаешь: напрасно об этом вспоминаешь, все равно убьют. А иногда думаешь наоборот — что уж поскорей бы убили тебя. И в то же время стараешься успокоить раненого, чтоб поверил, что не умрет. А после боя — реакция. Видишь все это поле, поле, по которому ползла, и в слезы.

После того, как ранило бомбою, стала больше всего бояться бомбежки. Припаду к земле, лежу, ничего не помню. Помню, очень грязная была после ранения, за собой ведь не следишь в минуты опасности.

Пошла добровольно. Бойцы относятся хорошо. А иногда хочется быть мужиком. Все, что есть, все в санитарной сумке. И одну гранату тоже в сумке держу. Пусть что угодно, а от раненых не уйду.

Когда девчат наших убивает, все равно каждый раз плачем о них страшно, ничуть не меньше, чем раньше…»

К медсестрам бойцы относились с грубоватой нежностью. Ведь они наряду с мужчинами шли под пули и, как знать, может быть, в следующий раз от них будет зависеть именно твое спасение.

«Есть у нас в дивизии девушка Маруся, военфельдшер, по прозванию Малышка. Так уж все ее кличут — Малышка и Малышка — за то, что очень маленькая. Так вот, как раз она вывезла массу раненых. И теперь награждена орденом Красной Звезды. А был с ней такой случай. Отступали. Она везла в крытой машине шесть тяжело раненных — двоих в голову и четырех в живот. Дороги разбитые. Еще одного, раненного в грудь, она посадила в кабину, а сама ехала всю дорогу на крыле, больше ста километров от одного места назначения до другого и до третьего; оказалось, все госпитали были уже эвакуированы и раненых некуда было сдать. (…)

Она лечить раненых не любит — лодырь! А ездить за ними — это она любит. На передовые за ними ехать — для нее любимое дело!»

Вот воспоминания военных корреспондентов.

«Врач, который шел с нами, оказался крошечной худенькой женщиной. Все в отряде относились к ней с уважением и нежностью, говорили о ней, захлебываясь. Она была из Саратова, из города моей юности, и посреди разговора мы вместе с ней вдруг стали вспоминать разные саратовские улицы. Потом она очень просто рассказала, какой у них был бой и как она убила из нагана немца. В ее устах все это было до такой степени просто, что нельзя было не поверить каждому ее слову. Она говорила обо всем происшедшем с нею как о цепи таких вещей, каждую из которых было совершенно необходимо сделать. Вот она закончила свой зубоврачебный техникум, стали брать комсомолок в армию, и она пошла. А потом началась война. Она тоже со всеми пошла. А потом оказалось, что зубов никто на войне не лечит, и она стала вместо медсестры — нельзя же было ничего не делать. А потом убили врача и она стала врачом, потому что больше ведь некому было. А потом раненые впереди кричали, а санитар был убит, и некому было их вытащить, и она полезла вытаскивать. А потом, когда на нее пошел немец, то она выстрелила в него из нагана и убила его, потому что если бы она не выстрелила, то он бы выстрелил, вот она его и убила.

Все это перемежалось в ее рассказе с воспоминаниями о муже, о котором она стыдливо говорила, что он ещё не на военной службе, как будто она в этом была виновата, и о ребенке, которого она называла «лялька».

Было странно, что у нее был ребенок, такая она сама была маленькая. Потом, когда я кончил мучить ее расспросами, за нее взялся Паша Трошкин. Он усадил ее на пенек и стал снимать. Сначала в каске, потом без каски, с санитарной сумкой, без санитарной сумки. Перед тем как он начал ее снимать, она улыбнулась, вытащила из своей санитарной сумки маленькую сумочку, а оттуда совершенно черную от летней пыли губную помаду и обломок зеркальца и, прежде чем дать себя снять, очистила эту помаду от пыли и накрасила губы.

Все это вместе взятое — помада и наган, из которого она стреляла», держа его двумя руками, потому что он тяжелый, и она сама с ее крохотной фигуркой, и огромная санитарная сумка, — все это было странно, и трогательно, и незабываемо».

Еще пример.

«Рядом со мной на краю парома сидела двадцатилетний военфельдшер-девушка-украинка по фамилии Щепеня, с причудливым именем Виктория. Она переезжала туда, в Сталинград, уже четвертый или пятый раз.

Здесь, в осаде, обычные правила эвакуации раненых изменились: все санитарные учреждения уже негде было размещать в этом горящем городе, фельдшеры и санитары, собрав раненых, прямо с передовых сами везли их через город, погружали на лодки, на паромы, а перевезя их на ту сторону, возвращались обратно за новыми ранеными, ждавшими их помощи…

Паром уже приближался к Сталинградскому берегу.

— А все-таки каждый раз немножко страшно выходить, — вдруг сказала Виктория. — Вот меня два раза ранили, и один раз очень тяжело, а я все не верила, что умру, потому что я ещё не жила совсем, совсем жизни не видела. Как же я вдруг умру?

У нее в ту минуту были большие грустные глаза. Я понял, что это правда: очень страшно в двадцать лет быть уже два раза раненой, уже пятнадцать месяцев воевать и в пятый раз ехать сюда, в Сталинград. Еще так много впереди — вся жизнь, любовь, может быть, первый поцелуй, кто знает! И вот ночь, сплошной грохот, горящий город впереди, и двадцатилетняя девушка едет туда в пятый раз. А ехать надо, хотя и страшно. И через пятнадцать минут она пройдет среди горящих домов и где-то на одной из окраинных улиц среди развалин под жужжание осколков будет подбирать раненых и повезет их обратно, и если перевезет, то вновь вернется сюда в шестой раз…»

Меня всегда поражало, что внутри гигантского механизма современной армии, созданного только для того, чтобы уничтожать, разрушать и убивать, существует разветвленная, сложная медицинская структура, назначением которой является лечить и спасать.

Это целое государство милосердия внутри смертоносного организма. Этот нонсенс, философское противоречие завораживает своим контрастом. В самых ожесточенных битвах, в дьявольской пляске всеобщего убийства, в огне, во взрывах, в ливне раскаленного свинца мечутся краснокрестные ангелы от одного тела, в котором еще теплится жизнь, к другому. Бинтуют, накладывают жгуты, зажимают артерии, борясь за каждого, вопреки всему, что происходит вокруг. И нередко при этом погибают сами.

Кажется, что все их усилия тщетны или по крайней мере ничтожны в сравнении с той кровавой жатвой, которую собирает смерть.

Но это не так.

Их труд благороден и печален. Печален потому, что он не в силах остановить войну, не может помочь всем. А благороден, так как многих все же удается спасти.

Да и воюющее государство заинтересовано в том, чтобы раненые были спасены и поскорее вернулись в бой, чтобы продолжить войну «до победного конца». А раненые страстно желают выжить. Пока только выжить, уцелеть в данный момент. А там видно будет.

И до тех пор, пока желания государства и раненого совпадают, ангелы будут востребованы.