Антропологическая школа криминалистов, ее заслуги и недостатки.

I.

При всех важных теоретических различиях между «абсолютным» и утилитарным взглядами на уголовную юстицию они оба сходятся в том, что сосредоточиваются на факте преступления, а собственное существо преступника или вообще не принимают во внимание, или останавливаются только на тех моментах, его воли и действий, которые имеют прямое отношение к внешнему факту. Как старинные драматурги в своих трагических злодеях изображают злодейство и заставляют их и есть, и пить, и агонизировать не иначе как по-злодейски¹¹, так и прежние классические криминалисты занимались только преступною волей, преступными или вредными действиями и, за преступлением плохо видя преступника, — за преступником уже совсем не видели человека. Они имели дело только с тем или другим случайным представителем общей отвлеченной идеи преступления, в которой для одних («абсолютных» криминалистов) преобладал субъективный момент — виновность, — а для других (утилитаристов или приверженцев теории устрашения) объективно-реальная сторона — зловредность деяния. Из такой, лишь наполовину справедливой, критики исходит новая школа, не точно называющая себя антропологическою.

_______________________

11 Типичный пример дает наш Сумароков, заставляющий своего Лжедимитрия умереть с таким злодейским восклицанием:

Иди душа во ад и вечно буди пленна,

О если бы со мной погибла вся вселенна!

Главная заслуга этой школы состоит в том, что она в основу всего уголовного учения кладет конкретное, соответствующее действительности понятие ненормального существа, а главный ее недостаток Е том, что это существо берется ею преимущественно и даже исключительно с анатомо-физиологической, а не е нравственной стороны, — вместо человека берется, по выражению А. Ф. Кони, человек-зверь. «Между тем, — как справедливо замечает этот знаменитый судебный деятель, — те из нас, кто имел действительное дело с преступниками, знают, что в преступном деянии духовная сторона играет не меньшую роль, чем физическая, и что она освещает его внутренним светом, который доступен исследованию внимательного наблюдателя».

Как было выше замечено, название антропологической школы не отвечает ее действительному характеру; в самом деле, именно то, что составляет отличительную особенность человека, его нравственная личность, не останавливает на себе внимания этой школы, которую правильнее было бы назвать биологическою, а еще точнее анатомо-физиологическою, или нервно-патологическою. Выгодно отличаясь от прежней криминалистики принципиальным отрицанием всякой случайности в происхождении преступлений, новое учение, к несчастью, подверглось слишком сильному влиянию господствующей в естествознании за последние полвека тенденции всецело подчинять явления высшего порядка законам низшего порядка. Как большинство современных химиков и физиков стараются свести изучаемые ими явления на чистую механику молекул и атомов, как биологи того же направления пытаются явления жизни вывести всецело из безжизненных процессов физических и химических, так и эти антропологи стремятся объяснит поступки человека исключительно из данных его низшей природы.

Но хотя надежда адекватно познать l᾽uomo delinquente, устранивши собственную сущность l’uomo вообще, должна быть признана тщетною, однако самое стремление изучать реальные факты и условия преступности как объект реальных мер предупредительных, педагогических и терапевтических, — вместо прежней абракадабры равномерного воздаяния и огородных чучел устрашения, — должно быт признано залогом и началом важных практических успехов.

Не считая криминальную «антропологию» новооткрытою Амери-

кой, мы думаем, что это есть тот ошибочный «путь в Индию», который на деле приведет, может быть, к открытию нового мира.

II.

Последователи новой школы первым родоначальником ,ея признают Галля с его френологией¹². Это очень характерно. Что такое френология Галля? Верная общая мысль, воплощенная в совершенно ложной и вздорной системе. Общая мысль состоит в утверждении — вопреки отвлеченному и одностороннему спиритуализму — тесной связи и соответствия между внутреннею психическою и внешнею физическою сторонами человека. Но затем начинается ряд заблуждений. С одной стороны, душевная жизнь с ребяческою аккуратностью распределена по так называемым способностям, а с другой стороны, соответствующими физическими показателями этих способностей приняты кости черепа.. Такое сопоставление висит на целой цепи ошибочных предположений, а именно: 1) душевная жизнь человека своим непосредственным материальным органом имеет головной мозг; 2) от особенностей головного мозга можно заключать к особенностям душевного характера данного человека; 3) особые свойства мозга выражаются окончательно (помимо общего объема и веса) в наружной конфигурации его частей; 4) эта конфигурация мозга прямо определяет формы костей черепа, по которым, следовательно, и можно судить об особенностях мозга, а чрез них и о соответствующих особенностях душевных.

Все эти предположения не имеют достаточных оснований. Начиная с первого, — данные психопатологического опыта доказывают только, что мозг есть орган раздельной и сознательно-координированной душевной деятельности, или того, что некоторые психологи называют дневным, или бодрствующим сознанием. Но это есть только половина душевной жизни, и если некоторые отвлеченные философы принимали ее за целое, то едва ли найдется такой неопытный психиатр, или такой нерассудительный криминалист, которые бы впали в подобную ошибку. Если бы головной мозг был необходимым органом душевной жизни вообще, то есть всякого

_______________________

12 См. Д. А. Дриль, «Преступность и преступники», гл. I.

психического действия и состояния, тогда существа, лишенные этого органа, как большинство низших беспозвоночных животных, должны были бы считаться неодушевленными автоматами, все безмозглое было бы тем самым и бездушным. Но мы знаем безмозглых или почти безмозглых животных, как муравьи и пчелы, которые проявляют психическую деятельность, высокая интенсивность и широкая экстенсивность которой были бы совершенно непонятны, если бы душевная жизнь была связана только с головным мозгом; эти животные прекрасно обходятся своими брюшными нервными узлами. А эти узлы существуют и у человека в довольно развитом состоянии (особенно у женщин), и нет никакой причины считать их только платоническим воспоминанием о пчелиной стадии бытия. Не оттуда ли, напротив, идут и у человека все инстинктивные душевные движения, все импульсивные, безотчетно возникающие, состояния, сознания достаточно знакомые и психиатрам и криминалистам? А соответственно этому, не следует ли и положение основных органов для доброй половины Галлевых душевных способностей спустить от черепа вершков на 12 ниже.

Но если бы даже головной мозг и имел то исключительное значение, которое ему приписывается френологией, то прямое заключение от органа к тому деятелю, который этим органом пользуется, не может быть логически оправдано. Никто еще не мог возразит ничего дельного на древнее замечание Платона, что плохой разбитый инструмент может принадлежать искусному и здоровому музыканту и наоборот.

Но если бы и в этом пункте можно было уступить френологии, то совершенно недоказанным остается третье ее предположение о том, что существенные особенности мозга всецело выражаются в особенностям его внешней конфигурации, и наконец, если бы даже и это было доказано, то последнее и практически самое важное предположение о точном соответствии между наружною поверхностью черепа и формою мозга остается не только недоказанным, но и прямо опровергнутым элементарными данными анатомии. Всякий студент-медик или естественник знает, например, что две лобные кости бывают полыми внутри, т. е. состоят из двух стенок, наружной и внутренней — более или менее расходящихся и оставляющих между собою пустое пространство, так что, когда мы видим выпуклый и нависший над глазами люб, то эта форма может проис-

ходят от двух совершенно различных и даже противоположных причин: или от большого развития передних частей мозга, выпирающих, так сказать, лобные кости вперед, или же, напротив, при самом слабом развитии этих мозговых частей — от чрезмерной величины пустого пространства между стенками лобных костей, так что в этом случае буквально оправдывается народная поговорка: лоб велик, а мозгу мало. При том важном значении, которое форма лба имеет в френологической краниоскопии, одного этого элементарного факта достаточно для ниспровержения всей системы.

Мы остановились несколько на этом устарелом учении потому, что методологические недостатки, которые проявились в нем с крайнею резкостью, повторяются, хотя и в более смягченной форме, в новой «антропологической» школе, к которой мы теперь и возвращаемся.

III.

Общая теоретическая основа антропологической школы уголовного права состоит в убеждении, что душевная деятельность, если не сама по себе, то, во всяком случае, как предмет научного исследования и достоверного знания, всецело определяется анатомо-физиологическим субстратом человеческой жизни, а потому преступность, как аномалия душевной жизни, сводится к тем или другим аномалиям анатомо-физиологических условий этой жизни.

Основатель новой школы, Ломброзо, начал с того, что объявил всех преступников особою расой, пли органическим типом, представляющим возвращение к диким предкам, и отметил анатомические признаки этого типа. Если бы поверить его указаниям, то сколько бы почтенных граждан, известных писателей и ученых и далее высоко-заслуженных сановников пришлось бы посадить в тюрьму, как предназначенных по самому своему телосложению к преступным посягательствам. Какие же однако преступления имеет в виду Ломброзо, какого рода деяния фатально совершаются людьми, составляющими эту атавистическую расу? В первых двух изданиях своей книги Ломброзо не дает особого определения преступления, он берет преступников огулом, т. е. всяких нарушителей какого бы то ни было публичного закона, имеющего уголовную санкцию. И несмотря на условность такого понятия

и на случайность определяемой им группы, он всех этих нарушителей причисляет к одной особой расе! Таким образом, какой-нибудь несчастный оборванец, под влиянием голода внезапно решившийся стащить хлеб у булочника; затем, немецкий пастор в прибалтийском крае, который счел себя нравственно обязанным окрестить по евангелическому- обряду ребенка своих прихожан, административно записанных православными; наконец, какой-нибудь блестящий светский молодой человек, который, желая добыть большие деньги на бриллианты своей француженке, искусным образом отравляет своих богатых, но добродетельных родителей, — все эти uomini delinquenti одинаково представляют одну особую расу или тип, с одинаковыми анатомическими признаками! Таких диких абсурдов никто не мог поддерживать и мосле того, как главный приверженец новой школы в Италии, Ферри, вместо одной общей расы признал пять различных категорий преступников: прирожденных, сумасшедших, привычных, случайных и но отрасли, — сам Ломброзо в третьем издании «L᾽uomo delinquent» ограничил свою преступную расу одними прирожденными преступниками, которых вместе с тем довольно непонятным образом сближал с душевно-больными, потом он стал сближать преступность с наследственным вырождением, с эпилепсией, с гениальностью и т. п. Все эти сближения сводятся к одному положению, в сущности верному, хотя слишком общему и не исчерпывающему предмета, а именно, что настоящая, прирожденная преступность обыкновенно связана с более или менее глубокими органическими аномалиями и патологическими состояниями.

IV.

В последнее годы антропологическая школа к анатомо-физиологическим факторам преступности присоединяет и социологические, но так как общество понимается здесь лишь как собрание отдельных лиц, определяемых в своей деятельности опять лишь анатомо-физиологическим субстратом их жизни, как в нормальном, так и в ненормальном его состоянии, то это расширение кругозора нисколько не изменяет самого принципа. Почтенный Д. А. Дриль горячо протестует против обозначения этого принципа как материалистического. Антропологическая школа, заявляет он,

не отрицает самостоятельного существа души, но она обходится без него в своих объяснениях, для которых достаточны биологические и социологические факторы. Но если сущность души не проявляет себя ни в каком действии, и если нет надобности принимать ее в расчет ни в науке, ни в жизни, которым она ничем не дает о себе знать, то не видно разумного основания не только признавать ее, но и говорить о ней, так как, говоря о ней, о чем же собственно мы говорим, если все, что мы знаем, — не она и никакого отношения к ней не имеет? Не преследуя эту диалектику, которая отдалила бы нас от предмета, ограничусь двумя замечаниями на основании сообщения самого Д. А. Дриля.

Говоря о двух знаменитых убийцах, Ласенере и Авриле, для которых, с точки зрения новой школы, кровавые злодеяния были роковою физическою необходимостью, почтенный автор тут же сообщает о находившихся с ними в том же месте заключения двух профессиональных ворах и постоянных тюремных сидельцах, Батоне и Фрешаре, которые всегда решительно отказывались принимать участие в каких бы то ни было убийствах, категорически заявляя, что их руки никогда не обагрятся кровью человека¹³. Такое явление не объясняется простым отсутствием у этих людей органического предрасположения к кровопролитию. Если бы все дело было только в отсутствии физических условий кровожадности, тогда это было бы достаточным основанием для этих воров не ставить убийство своею целью, не искать крови для крови, но, посвятив свою жизнь добыванию денег путем преступлений, они и при отсутствии органической кровожадности не имели причины безусловно отвергать убийство как одно из средств для их цели. Откуда же это решительное и внутреннее непреодолимое отвращение от убийства? С точки зрения рассматриваемой теории для достаточного объяснения таких явлений необходимо допустить, что наряду с органическими факторами, фатально предопределяющими к совершению известных преступлений, как-то убийств, изнасилований и т. п., существуют и такие тоже органические факторы, которые столь же фатально препятствуют совершать преступления того пли другого рода. Допустить это можно только как предположение ad hoc в силу априор-

_________________________

13 Дриль, «Преступность и преступники», стр. 235.

ных требований теории, что однако не согласно с позитивно-научными притязаниями новой школы.

Органическую подкладку для фатальных убийц г. Дриль находит в аномалиях половой сферы. «В фактах, — говорит он, — у меня не было недостатка. Напротив, они подавляли своею многочисленностью, и я встречал затруднения лишь в выборе, потому что во врем множестве известных мне случаев убийств, когда только бывали собраны хотя сколько-нибудь достаточные сведения о личности и прошлой жизни убийц, более или менее ясные указания на те или другие уклонения и затронутом половой сферы встречались всегда»¹⁴. Что же это доказывает?

Все без исключения случаи чахотки сопровождаются периодическими уклонениями от нормальной температуры тела. Следует ли из этого, что повышенная температура есть причина и основа чахотки? Для того, чтобы отмеченная г. Дрилем интересная связь между половыми аномалиями и влечением к убийству имела то значение, которое он ей приписывает, ему нужно было бы дополнит свои исследования. Если бы было доказано, что не только все убийцы были подвержены половым аномалиям, но что и все субъекты, страдавшие такими аномалиями, имели вместе с тем влечение к кровопролитию и становились убийцами, тогда, конечно, причинная связь была бы здесь установлена, но так как в действительности эти две сферы явлений далеко не покрывают друг друга и существует множество таких людей с половыми аномалиями, которые не только не имеют неодолимого влечения к убийствам, но и вообще никаких кровожадных свойств не обнаруживают, то логический вывод из наблюдений нашего автора не может идти далее того утверждения, что врожденная кровожадность одним из своих сопутствующих обстоятельств имеет уклонения от нормы в половой сфере, — факт, кажется, совершенно достоверный, но требующий дальнейшего объяснения, которого в криминальной «антропологии» он не находит.

V.

На брюссельском международном конгрессе в 1892 г. Д. А. Дриль формулировал основные принципы уголовно-антропологической

_________________________

14 Там же, стр. 241.

школы в следующих семи положениях, содержащих то, в чем согласны между собою все последователи школы и что вместе с тем вызывает наименее возражений со стороны беспристрастных приверженцев классической юриспруденции.

«1) Основанием наказания и его первенствующею целью новое направление признает не возмездие, а необходимость ограждения общества от зла преступления.

«2) Антропологическая школа стремится изучить при помощи всех точных научных методов разновидности действительных преступников, производящие их причины, их деятельность, их преступления и наиболее действительные средства воздействия на них.

«3) В преступлении антропологическая школа видать результат взаимодействия особенностей психофизической организации преступника и внешних воздействий.

«4) Антропологическая школа рассматривает преступника как в большей или меньшей мере несчастную, порочную, неуравновешенную и недостаточную организацию, которая вследствие того мало приспособлена к борьбе за существование в легальных формах.

«5) Причины преступления антропологическая школа делит: а) на ближайшие — порочность психофизической организации деятеля; е) более отдаленные — неблагоприятные внешние условия, под влиянием которых постепенно вырабатываются первые; с) предрасполагающие, под влиянием которых порочные организации наталкиваются на преступления.

«6) Уголовно-антропологическая школа изучает преступников и совершаемые жми преступления, как естественно-общественные явления, во всей совокупности их разнообразных факторов, даже наиболее отдаленных. Этим она сливает вопрос о преступности с великим социальным вопросом нашего времени и настаивает на необходимости широких мер предупреждения для успешности борьбы с преступлением.

«7) Исходя из этих положений, уголовно-антропологическая школа отрицает разумность наперед определенных мер репрессии и ставит их в зависимость от изучения индивидуальных особенностей каждого деятеля преступления»¹⁵.

________________________

13 Дриль, «Преступность и преступники», стр. 94-96.

Со всем, или почти со всем, что высказывается в этих положениях, можно по совести и разуму согласиться; недостаток школы и в теоретическом и в практическом отношении заключается в том, о чем здесь умалчивается. Разберем эти основные положения в том порядке, в каком они выставлены г. Дрилем.

VI.

Первое основоположение уголовно-антропологической школы, как оно выражено ее русским представителем, уже содержит в своем определении наказания и главную практическую заслугу школы, и ее существенный недостаток: заслугу — в безусловном отрицании варварского понятия возмездия и недостаток — в одностороннем призвании целью наказания только «необходимости ограждения общества от зла преступления». Такой взгляд принципиально сближает новую школу с прежнею теориею устрашения, которая также ставит наказанию эту исключительно-утилитарную цель. Д. А. Дриль одушевлен гуманнейшими чувствами и симпатичнейшими стремлениями, но это делает честь только ему лично, а не школе, так как он не может отрицать, что такие ее представители, как сам Ломброзо, находят наиболее целесообразным средством против неисправимых и опасных преступников — простое их умерщвление. И это уже не есть только личное мнение, а логическое следствие из утилитарного понятия о наказании, в котором принимается во внимание только внешняя общественная польза и совершенно устраняется внутреннее человеческое право. Раз человек есть только продукт анатомо-физиологических и социологических условий, и этот продукт в данном случае оказывается безнадежно негодным, какое разумное основание может препятствовать обществу его уничтожить? Д. А. Дриль основательно защищает новую школу от упрека в безнравственности, которую видят в ее отрицании безусловной виновности иди свободы воли; но действительное и неизбежное столкновение криминальной антропологии с нравственным началом происходит не в этом метафизическом пункте, а в нравственно-юридическом вопросе о пределе общественного права над личностью. Здесь новая школа еще тверже старой держится на варварской почве древних и средневековых понятий о бесправии лица перед общественным целым: внутри человека здесь не при-

знается ничего такого, перед чем общество должно было бы остановиться, — неисправимого преступника следует спокойно убить как бешеного зверя. В принципиально-важном вопросе о смертной казни новая школа создает тяжелый тормоз нравственно-юридическому прогрессу.

Стремление уголовной антропологии изучать преступность и преступников в их конкретной действительности есть великая заслуга этой школы, уменьшаемая, однако, в той мере, в какой эта конкретная действительность берется только с одной материальной стороны и преступник рассматривается только как больное и вырождающееся животное. Живой мозг и даже мертвые кости черепа суть, конечно, предметы реальные и более конкретные, нежели «мыслящая субстанция»; но когда френология в этих реальных и конкретных предметах видит эквиваленты целого человека, то она впадает в такое же злоупотребление абстракциею, как и картезианский спиритуализм. Подобным образом при всей реальности и конкретности тех анатомических и физиологических аномалий, на которых сосредоточивается уголовная антропология, эти естественные аномалии так же не составляют целого преступника, как не составляют его безусловная виновность, animus nocendi старых юристов.

Определение преступления, как результата взаимодействия между организацией преступника и внешними воздействиями (положение 3) и определение самого преступника как несчастной, порочной, неуравновешенной и недостаточной организации (положение 4) могли бы быть приняты, если бы из этой «организации» не исключалось молчаливо то, что составляет особенность человека как личного деятеля — способность к восприятию чисто-нравственных мотивов, реально испытываемых, как голос совести и как чувство раскаяния. Положим, злодеяние есть результат взаимодействия между индивидуальною организациею и внешними влияниями; но сама эта организация в данном своем состоянии уже есть в значительной степени (несмотря на наследственность) результат взаимодействия, или борьбы между силою нравственного сознания и безнравственными влечениями низшей природы, при чем, разумеется, каждая победа усиливает победителя. А что бывают отдельные случаи, когда нравственное сознанье или по недоразвитию, или по окончательной атрофии, или по временному затемнению вовсе не действует и не пола-

гает никакой задержки органическим влечениям и внешним побуждениям — это было давно и хорошо известно и классической юриспруденции, не мало занимавшейся вопросом об условиях вменяемости и невменяемости преступлений.

В определении причин преступления (положение 5) о собственной воле преступника, конечно, нет и речи; преступник не признается лицом, он только пассивное произведение биологических и социологических условий. Отсюда для последовательной мысли может быть только одно практическое заключение: общество должно с испорченным продуктом, который называется преступником, поступать так, как полиция поступает с испорченными припасами на рынке: предавать их истреблению. Этого требует логика, которой, как известно, и подчиняются многие последователи нового учения с Ломброзо во главе, признающие не только существование неисправимых преступников (чего и нельзя вообще отрицать), но и приписывающие себе знание определенных внешних признаков этой неисправимости, что уже есть большое безумие и в случае успеха таких воззрений — большая опасность для человечества. Никакое учение не может долго жить непоследовательностью и недоговоренностью, и новой школе придется поставить вопрос ребром: так как преступник есть явление, всецело определенное одними эмпирическими условиями без всякого участия каких-нибудь безусловных факторов, то на каком основании общество должно воздействовать на него иначе, нежели на другие зловредные явления, каковы бешеные звери, болезнетворные микробы и т. д. Наследственность, значение которой особенно подчеркивается новою школою, беспредельно увеличивает опасность преступников и необходимость для общества подвергнуть их скорейшему истреблению, ибо с точки зрения «антропологии» зловредность этой породы не ограничивается ее наличным составом, а простирается до бесконечности в будущие поколения, роковым образом осужденные на преступность своим происхождением от преступников.

Необходимость истребления преступной породы не устраняется указанием 6-го положения на связь преступности с условиями социальной жизни и на возможность и необходимость бороться против зла посредством «широких мер предупреждения», т. е. чрез улучшение жизненных условий для всех классов населения. Это положение само по себе совершенно верно и очень важно, и обращение

ннаучного и общественного внимания в эту сторону есть одна из заслуг новой школы. Но в связи с основною ошибкою всего учения и этот пункт логически теряет свою благотворную силу. Во- первых, антропологическая криминалистика не дает нам достаточных оснований заключать, что нормальные общественные условия представляют собою вообще фактор более могущественный, нежели органическая сила наследственности, а во-вторых, каким образом с точки зрения школы возможно улучшение общественных форм, пока существуют органические элементы регресса, увековечиваемые наследственностью? Если общество улучшается только чрез свой материальный состав, а качество этого состава определяется только данными органическими условиями, то ясно, что прежде всего должен быть изменен органический фактор. Если коренная причина болезни — размножающиеся микробы, то прежде всего должно истребить микробов, чтобы они не поддерживали болезнь сами, а главное — не поддерживали ее чрез свое потомство. Ясно в самом деле, что при участии выродков общество возродиться не может. Итак, для изменения социальных факторов преступности прежде всего следует уничтожить самые организмы преступников, и Ломброзо в смысле последовательности более прав, чем г. Дриль.

Седьмое положение, отрицающее разумность наперед определенных мер репрессии и ставящее их в зависимость от изучения индивидуальных особенностей каждого деятеля преступления, есть само по себе святая правда, но с точки зрения «антропологической» школы не имеет достаточного основания. Когда благоустроенная полиция, ради общественной пользы, отбирает на рынке испорченные и зловредные припасы, должна ли она ставить эту свою репрессию в зависимость от изучения индивидуальных особенностей каждого куска колбасы? Очевидно, в этом нет никакой надобности, так как общего зловония в этом случае вполне достаточно. Но чем же отличается с точки зрения «антропологической» кусок испорченного человечества от куска испорченной колбасы? И то и другое суть «естественно-общественные» явления, продукты органического материала, обработанного воздействиями собирательной среды, данные свойства и состояния продукта роковым образом предопределенные: в одном случае — органическими качествами, унаследованными свиньею от ее родителей и прародителей, затем соци-

ально-экономческими условиями колбасного производства и торговли и, наконец, привходящими внешними обстоятельствами, неизбежно производящими свежесть или гнилость, а в другом случае — такими же наследственными качествами человеческой организации, совокупностью социальных условий и, наконец, личными житейскими обстоятельствами, которые при этом организме и при данных социальных условиях неизбежно делают одного человека нравственно нормальным, а другого преступным. Изучение всего этого в частности может иметь интерес исключительно лишь теоретический. А практическое отношение может здесь определяться только пользою или вредом. Нисколько не обвиняя гнилую колбасу, ее просто истребляют — не в смысле возмездия, а лишь в виде целесообразной репрессии производимого ею вреда; точно так же следует поступать и с испорченными кусками человечества, и это тем настоятельнее, чем сложнее вред, причиняемый ими чрез наследственность.

Отождествление или тесное сближение преступности с болезнью есть положение обоюдоострое, из которого могут следовать прямо противоположные выводы, смотря по точке зрения. В силу известного принципа чисто-этического, я могу заключить, что преступников, как больных, должно лечить. Но в силу другого принципа, утилитарно-материалистического, которого в теории держится «антропологическая» школа, необходимо сделать прямо обратное заключение: что вредные больные, как и преступники, должны быть истребляемы.

Если Ломброзо и его последовательные ученики ничего не имеют против истребления неисправимых преступников, которых они однако считают лишь особого рода неизлечимо-больными, то что могут они логически возразить против истребления и всех других неизлечимо-больных, опасных для общественного блага прямою заразою окружающих и наследственною передачею заразы потомству?

Если отдельные представители школы, например, почтенный Д. А. Дриль, искренно возмущаются таким заключением, то это говорит только об их личной чувствительности, но подобает ли научной школе основываться на личных чувствах?

Положительною заслугой криминальной антропологии остается ее стремление изучать преступников, как живую действительность, но предвзятое ограничение этой действительности одною материальною

сстороной бытия приводит к таким практическим заключениям, которые еще более противоречат нравственному сознанию, нежели прежния положения классического правоведения. К счастью, нам нет надобности выбирать между различными заблуждениями, так как есть один путь правды, дающий возможность нормально относиться и к ненормальной части человечества.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.