Вскрыть при объявлении войны». 18 страница

– Семеныч, да кому жаловаться-то?

– Лично товарищу Сталину. Если ты, начальник областного НКВД, однажды отыскал целый эшелон с пушками, то почему бы другому эшелону не потерять одну цистерну со спиртом? Понял? Или не дошло?

Воронин, уходя, оставил ему вражескую листовку. «Сталинградские дамочки, готовьте свои ямочки» – так и было написано.

– Во, заразы, – ругался Чуянов. – Хоть бы постыдились. И где они поэтов находят… однако все в рифму.

Чуянов, весь в запарке, уже издерганный, позвонил в Воронеж – секретарю тамошнего обкома партии Тищенко:

– Владимир Осипыч, как там справляешься?

– А… никак! – донеслось из Воронежа. – У меня в городе уже двадцать два госпиталя. Эвакуированные. С детишками. С мешками. Голодные. На вокзалах – стон стоит. По улицам гонят колхозные стада. Коровы ревут, их не успеваем выдаивать. Элеваторы забиты зерном. Молоть уже некогда. Зерно самовозгорается. А тушить – вода. Значит, зерно сгниет. В холодильниках всего навалом. Начиная со шпика и кончая банками с камчатскими крабами. Вывозить? Так нет транспорта. А есть транспорт, так нет бензина. Лимит, братец, лимит! Мне кричат из Москвы: «Вывози, такой-сякой-немазаный…» А как?

Чуянов выслушал коллегу, посочувствовал, ответил:

– Только не гони беженцев ко мне – Сталинград не резиновый. Со скотом тоже не знаю, как быть… Бомбят?

– Не очень. Уже привыкли.

– Ну, жди! Ты ближе. Западнее… Пока!

Только отговорил с Воронежем, звонок из Астрахани:

– Семеныч, это я – Голышев… Нас тут бомбами разнесли к чертям собачьим. В городе пожары. Деревяшки горят. Два часа без передыху садили по переправам. Водопровод не действует. Сидим без света. Но нефтехранилища уцелели… Мы тут сами диву даёмся: как немцы в самолетах сверху их не заметили?

Никак было не дозвониться в местный штаб ПВО, пришлось связаться с генералом Герасименко, начальником военного округа:

– Василий Филиппович, слышал ли? Астрахань уже разбомбили. Я на днях летел оттуда, так с высоты видел нефтяные ямы – они сверху как зеркала. Понимаю. Одеялом не закроешь. Но ты подумай сам: нужны ли над нефтехранилищами аэростаты? Что? Отпугивать врага? А может, наоборот, они привлекают? Эти «колбасы» и у нас в Сталинграде точно показывают немцам, где мы храним все свое горючее… Ладно. Ты зайди ко мне.

А потом думал: «Ну ладно – нефть. А как замаскировать от летчиков огненное зарево мартеновских печей? Ведь ночные бомбардировщики видят их пламя за многие мили и летят, как мухи на патоку… Чем тут закроешься?» Из Вешенской сообщили, что немецкая авиация недаром кружила над станицей: вчера бомба разорвалась как раз во дворе дома Шолохова:

– Мать писателя погибла. Михаил Александрович страшно переживает. Семью он потерял. Наверное, после похорон выедет к вам. Вы уж как-нибудь утешьте его… Ладно?

Вскоре Чуянова навестил командующий округом Герасименко:

– Жарко, Семеныч. А я к тебе… по важному делу.

– Садись. Я тоже замотан. Ну, что у тебя?

– Понимаешь, – начал Герасименко, прищелкнув пальцами для полноты впечатлений, – у нас в гарнизоне полно девах разных. По мобилизации. Ну, и добровольно. При зенитных батареях служат.

– Ну как же! Знаю. Уважаю.

– Уважения мало, – сказал командующий. – Их еще и одеть надо. У них там все по вещевому аттестату: гимнастерки, шапки, ватники… Все есть, сам понимаешь, но для девок этого мало.

– Так чего же им еще не хватает?

– А куда прикажешь титьки девать?

– Какие титьки? – совсем обалдел Чуянов.

– Самые обыкновенные. И нуждаются наши зенитные батареи как раз в том, что в вещевом аттестате солдату не предусмотрено.

– А что там?

– Нужны бюстгальтеры, а в наших магазинах, я уже пошукал, одни барометры для измерения атмосферного давления да еще вот такие громадные щипцы для завивки волос – и все!

– Слушай, дорогой, где я тебе бюстгальтеров наберу?

– Твое дело. Хоть тресни, а достань, – заявил Василий Филиппович. – Это еще не все: девка – организм сложный, на солдата мало похожий. Как хочешь, а каждый месяц ей по куску ваты давай… опять же в вещевом аттестате не предусмотрено, чтобы солдата ежемесячно ватой снабжали.

– Ну ладно, – сказал Чуянов. – Пошурую. Может, найду… Ах, Боже мой, какие мы, Филиппыч, все убогие да бедные. И ни хрена у нас нету. Чего ни коснись – все проблема…

Герасименко ушел. На пороге кабинета возник солдат штрафного батальона, бывший инженер вагонного депо П. А. Головченко:

– Пришел проститься перед отправкой… Спасибо, Алексей Семеныч, что не дали пропасть, как собаке. Штрафбат тоже не сахар, сами понимаете. Но тут хоть честно – до первой крови. А уж крови не пожалею. Войнища тут такая пошла…

Чуянов вышел из-за стола, обнял штрафника:

– Ты меня тоже прости. Если б мы умели работать как надо, тебе не пришлось бы воровать по ночам цистерны со спиртом… Хорошо, что зашел. Давай, брат, по стакану тяпнем перед разлукой. Так уж положено на святой Руси. Закуски, правда, нет, да и хрен с ней, рукавом утремся. – Выпили, утерлись, помолчали. – Куда ты теперь? Далеко ли? – спросил Чуянов.

– Да нет. Это раньше на войну далеко ходили… Вон Суворов аж в Италию забрался. А теперь… завтра уже буду в окопах!

Чуянов показал инженеру немецкую листовку: «Сталинградские дамочки, готовьте свои ямочки».

– Во какая поэзия у нас поехала. Хоть плачь, хоть смейся. Оказывается, Паулюс-то уже двадцать пятого июля обязан выйти к Волге, вот и нажимает на Дону. Но Сталинград не сдадим. Верю, что наш красноармейский ансамбль песни и пляски под управлением товарища Александрова еще споет и спляшет в Берлине…

– Я до Берлина не дойду… ухайдакают меня здесь, на пороге родного дома. Так что это хорошо, что мы выпили. В разлуку вечную. Ну ладно. Пора идти.

Головченко повернулся и ушел воевать – недалеко, здесь.

С улицы раздался трубный рев – это служители зоопарка повели к Волге купаться слониху Нелли.

* * *

– Я надеялся, – говорил Паулюс, – что между сериями кратких блицкригов возникнут промежутки оперативных пауз, дающие нашей армии передышки. Но эти редкие паузы русские заполняют плотным сопротивлением, и потому война с Россией не даст нам времени, чтобы отдохнули наши кости и мышцы. Мне представляется, что урок, полученный Тимошенко под Харьковом, оказался внушительным, и сейчас Тимошенко ведет себя осторожнее, обращается с нами так, будто мы драгоценная хрустальная ваза.

Эти слова Паулюс высказал перед Иоахимом Видером, офицером его разведки; сын католического священника, он импонировал Паулюсу своей набожностью, считая себя на войне участником какого-то адского шабаша, в котором и сам он, Иоахим Видер, тоже повинен. Сейчас он, отвечая командующему, высказал мысль о том, что Тимошенко, давно загипнотизированный штурмом «линии Маннергейма», многому научился:

– У нас, у немцев! В боях под Харьковом маршал, кажется, хотел бы окружить нашу армию, используя те приемы «раковых клешней», что принесли вермахту успех в сорок первом… Но у русских явно не хватило нашего громадного опыта по окружению противника и нашей отличной организации.

Паулюс согласился с Видером, но не во всем:

– Пожалуй, Тимошенко стал осторожнее в обращении с нами, но я не заметил новизны в его тактике, сейчас он будет отступать, чтобы сберечь остатки того, что у него сохранилось…

В штабе его ждало письмо из Бухареста – от шурина Розетти-Солеску, пострадавшего за участие в заговоре против диктатуры Антонеску. Паулюс просил зятя не проговориться об этом:

– Жена очень любит своего брата, ее огорчит крах его камергерства при дворе короля Михая… Антонеску, между нами говоря, сущий спекулянт: он уже понял, что без его нефти в Плоешти нашему фюреру не разжечь даже примуса. И потому Бухарест набивает цену – на себя и на свою нефть… Конечно, пока мы не выбрались к промыслам Майкопа, мы будем всегда зависимы от этого пройдохи с повадками опереточного шулера!

– Но фюрер, – отвечал барон Кутченбах, – к Антонеску относится хорошо. Пожалуй, намного лучше, чем к Муссолини.

– Не спорю, – согласился Паулюс. – Но, будь в Италии залежи нефти, он бы облизывал под хвостом и Муссолини…

Этот разговор возник неспроста. Паулюс всегда интересовался румынскими делами, и не только потому, что был женат на румынке, но еще и по той причине, что румынские войска входили в подчинение его 6-й армии. Правда, немцы относились к союзникам пренебрежительно. «Макаронники хуже румын, – говорили они, – а кукурузники хуже макаронников». Как бы ни старался Антонеску угодить Гитлеру, поставляя ему по дешевке нефть и своих солдат, румыны всегда испытывали уважение не к немцам, а именно к русским, и эти чувства они переняли от своих дедов и прадедов, которые всегда видели в России свою защитницу, не раз выручавшую их в османской неволе. К своим офицерам румынские солдаты не питали особого почтения, а социальные перегородки сказывались даже в еде: если в германском вермахте солдаты и офицеры кормились из одного котла, то в армии Антонеску офицеры питались за особым столом, и этот стол был намного лучше солдатского. Может, по этой причине Паулюс неохотно посещал румынские части, чтобы не встречаться с недоверчивыми взглядами румынских солдат.

Паулюсу было известно, что говорили румынские солдаты: «Я боюсь сдаться в плен, русские посадят нас за колючую проволоку вместе с немцами, и тогда немцы отберут у нас последний кусок хлеба…»

Паулюс давно покинул тихую Полтаву и со всеми штабами армии переместился в Харьков, где на площади Дзержинского разместился с зятем в двухкомнатной квартирке. На кухне барон Кутченбах, скинув мундир эсэсовца и повязавшись передником, жарил на сковородке оладьи и варил кофе для своего тестя. Все это создавало обстановку некой семейственности. А по утрам зять брился перед зеркалом, тихонько мурлыча по-русски:

Утро красит нежным светом

Стены древнего Кремля,

Просыпается с рассветом

Вся советская земля…

В постоянном общении с зятем Паулюс уже начал осваивать трудности русского языка; пусть даже коряво, но все же иногда он пытался вступить в разговоры с местными жителями. Между Паулюсом и зятем однажды возникла некоторая зловещая недоговоренность. Началось с пустякового вопроса Кутченбаха:

– Насколько вредны выхлопные газы танковых моторов?

– Не советую вдыхать. Это такая зараза, что любого из нас свалит в госпиталь с очень стойким отравлением легких.

– А куда списывают старые моторы танков, которые исчерпали свои технические ресурсы?

– Они могут еще долго работать дальше. Но уже не в боевой обстановке. А почему вы спрашиваете об этом, Альфред?

Кутченбах сказал, что в польской Белжице танковые моторы дают выхлоп газов в камеры смертников, в концлагере Треблинка для этих же целей установлен дизель с подводной лодки.

– Вы уверены, что это не сплетня? – спросил Паулюс.

– Об этом я слышал от Хубе и Виттерсгейма. Танковые генералы, уж они-то знают судьбу отработанных моторов.

– Боюсь, они повторяли злостную выдумку врагов Германии, – не поверил Паулюс. – Если же это правда, то вермахт не виноват: на подобные зверства способны только сопляки из СД или СС… Но только не честный немецкий солдат!

– Гота вы считаете честным солдатом?

Генерал-полковник Гот командовал 4-й танковой армией, постоянно соприкасаясь в делах фронта с Паулюсом.

– Безусловно, – подтвердил Паулюс.

– А доктора Отто Корфеса?

– Вне всяких сомнений. Оба они честные солдаты.

– Так вот именно Корфес был под Волчанском свидетелем, когда русские засели в блиндаже, не сдаваясь, Гот подогнал задним ходом свой танк и весь газовый выхлоп отработал в амбразуру русского дота… Вы, – завершил Кутченбах, – отменили приказ Рейхенау, а Гот дополнил его новыми статьями.

Паулюса вдруг навестил генерал Георг Штумме – носитель не совсем-то доходчивой клички «шаровая молния»:

– Мой рапорт по команде о том, чтобы меня по состоянию здоровья перевели в африканский корпус Роммеля, где-то застрял, и я хотел бы просите вас, господин генерал-полковник…

– Никаких просьб! – сразу отказал Паулюс. – Вы мало цените честь состоять в Шестой армии, которая известна не только вермахту, но ее знают в немецком народе. Вам просто желается избежать опасностей, которые сопутствуют всем нам на русском фронте в большей степени, нежели на африканском…

«Шаровая молния» доказал непредсказуемость своего поведения тем, что вместо двери хотел шагнуть прямо в окно, но его удержал за хлястик командующий славной армией:

– Не дурите, Штумме, вас ждут великие дела!

– Но, шагнув с пятого этажа без помощи лифта, я хотел лишь доказать вам, что опасностей не страшусь…

В одну из ночей английская авиация разнесла бомбами спящий Кельн; промышленность, как всегда, не пострадала, зато взрывами по кирпичику были разбросаны жилые кварталы, немцы прямо из теплых постелей переселились в холодные могилы. Известие об этом сильно отразилось на настроении солдат 6-й армии, многие из которых были уроженцами Кельна, и теперь они говорили:

– Если я не могу отомстить Англии, так я отыграюсь на русских. Пусть они плачут, их слезам Черчилль все равно не поверит. Вперед, парни: Дон уже недалеко, а за Доном течет и русская Миссисипи – Волга… Говорят, там плавают здоровущие стерляди. Во такие – как жирные поросята. Насытимся…

Иоахим Видер, человек религиозный, был, наверное, прав, что война порою напоминала ему адский сатанинский шабаш. Пережив ужасы Сталинграда, как свою личную трагедию, он после войны писал:

«Перед историей грешен и фельдмаршал Паулюс, который до самого конца не смог освободиться от ослепления и трагических иллюзий. Он оказался не в состоянии осознать дьявольскую природу происходящего. Ему не хватало необходимой политической проницательности и способности прислушаться к голосу собственной совести».

Этому приговору Видера можно верить, ибо Видер очень хорошо относился к Паулюсу, считая его человеком в личном плане вполне порядочным и честным.

* * *

После катастрофы под Харьковом в войсках Тимошенко отрешились от ложного представления, будто враг ослаблен, а мы каким-то чудом усилились. Вермахт показал свои зубы, хотя уже и расшатанные, но внешне еще здоровые, способные разрывать все живое. Резкий перелом в делах на фронте повлиял даже на маршала Тимошенко: теперь он соглашался на отвод войск, лишь бы не оказаться в позорном окружении.

Сталин, сущий дилетант в вопросах стратегии, по-прежнему был уверен, что снова подвергнется нападению Москва – ложная операция «Кремль» убедила его в этом, а потому возле столицы были развернуты главные резервы. Особой озабоченности у Сталина еще не было, хотя он уже понимал, что маршал Тимошенко – это лишь парадная вывеска довоенных времен, а к управлению армиями он полностью неспособен. Но…

– Где мы сыщем Гинденбурга? – не раз говорил Сталин, перебирая военачальников, способных выправить положение на южных фронтах.

В один из дней А. М. Василевский застал Сталина беседующим по телефону, и речь Верховного была раздраженной:

– Вы постоянно твердите мне о слабости противника, но при этом требуете от меня новых резервов… У меня нет танков! Я вам для Харькова уже дал танков гораздо больше, нежели их было у противника, но вы не умеете их использовать, а кончилось тем, что половину танков отдали противнику…

Разговор окончился. Поймав на себе вопросительный взгляд Василевского, Сталин сказал, что звонил Тимошенко.

– Тоже не… Гинденбург! – вдруг сказал он.

Было видно, что Сталин ищет ему замену, но еще не решил, на каком из полководцев остановить свой выбор. Задумчиво набивая табаком трубку, Верховный недовольно проворчал:

– Еременко тоже… но в обороне был совсем неплох. Вообще-то генерал из драчливых. Жаль, что он сейчас ранен.

Если «кадры решают все», то война, самый жестокий судья, сама отбирает кадры, внимая гласу народному, гласу Божьему.

Но Сталин этого еще не понимал – он желал назначать людей указом, считая, что его указа вполне достаточно, чтобы человек, отмеченный его доверием, сразу заблистал талантами. После провала Керченской операции уже был образован новый для страны фронт – Северо-Кавказский, а командовать этим фронтом Сталин послал – кого бы вы думали? – опять-таки песенно-конюшенного Буденного, которого уж никак не причислить к плеяде всяческих гинденбургов. Мало того! Сталин указал ему – заодно уж – командовать и Черноморским флотом, что, сами понимаете, не вызвало бурной радости среди моряков-черноморцев…

Сталин злобно выколачивал пепел из своей исторической трубки.

– Ладно, – сказал он Василевскому. – Вы позвоните Еременко в госпиталь. Справьтесь о здоровье. А я звонить не хочу… чтобы он не зазнался!

ПАНИКА В КАИРЕ

Вернемся в Киренаику…

После падения Сингапура удержание Тобрука стало для Черчилля вопросом его политического престижа, а сам Тобрук, если говорить честно, стратегической ценности не представлял. Вряд ли он был нужен и Гитлеру, но для Роммеля этот город-крепость значил многое.

Как только не называли Роммеля – ловкий фокусник, шарлатан, цирковой эксцентрик, авантюрист и даже эквилибрист на проволоке. Согласен, что Роммель действовал иногда как азартный игрок, часто ставя на последнюю карту, – и эта карта оказывалась козырной. Роммель всегда верил в победу, испытывая величайшее презрение к противнику, а риск своего положения он просто не считал нужным учитывать, слепо доверяясь фортуне, которая ему благоволила…

Во время своего последнего визита в Берлин Роммель был, конечно, извещен о планах вермахта в предстоящей летней кампании. Сейчас он сидел в штабном автобусе, изнутри обвешанном картами, и говорил, что Каир сам по себе ему не важен:

– Важен Суэцкий канал и выход в Палестину, а где-то там, в безбрежном отдалении, в конце лета я пожму руку Клейсту, чтобы совместно следовать… хотя бы до Индии!

По общей договоренности между Гитлером и Муссолини, Эрвин Роммель, если ему удастся взять Тобрук, обязан был перейти к жесткой обороне, пока не прояснится обстановка на русском фронте. Но, кажется, сидеть в обороне Роммель не собирался… Он открыл бутылку с кьянти и вспомнил о Паулюсе:

– Интересно, кто из нас двоих скорее управится: или Паулюс выберется к Сталинграду, или я отберу у англичан этот проклятый Тобрук, который Окинлеку кажется неприступным Карфагеном… Интересно! – с удовольствием повторил Роммель, хмелея. – Между мною и Паулюсом нечто вроде спортивного соревнования: кто оборвет ленточку на финише раньше? Но Паулюс сойдет с дорожки скорее меня, а этот великобританский Карфаген скоро станет моим…

Май месяц был на исходе, а в конце этого месяца Каир был встревожен радостными слухами из Тобрука:

– Роммель дошел до конца веревки, на которой скоро и будет повешен… Разве вы не слышали последнюю новость? Роммель неудачно обошел бокс Бир-Хакейм и застрял у дороги на Капуццо. Да, приятно, что Роммелю приходит конец. Но жаль, если война в Ливии закончится: где еще мы будем так весело жить?

* * *

Сплошной линии фронта в Ливни никогда не было. Роммель перенял старинную тактику «гуситского лагеря», его армия гигантским табором перемещалась в пустынном пространстве, окружность его составляли танки и бронемашины, а внутри «лагеря» двигались штабы, артиллерия, ремонтные мастерские, службы радиоперехвата, походные госпитали…

От Бир-Хакейма до Тобрука всего 64 километра, а сам Тобрук и подступы к нему были перенасыщены линиями обороны, минными полями и боксами, окружавшими Тобрук столь плотно, как ожерелья шею красавицы. Роммель решил срывать эти «ожерелья» одно за другим, чтобы потом вцепиться и в шею жертвы.

– Стоит только подумать, что сражение проиграно, как с этого же момента оно становится проигранным. Будем думать иначе: что мы его выиграли, – сказал он…

Авиация маршала Кессельринга, базируясь на аэродромах Сицилии, заранее проутюжила фугасками английские позиции, досталось и Тобруку, но Меллентин сказал Роммелю, что в Тобруке еще Муссолини выстроил такие бетонированные бомбоубежища, что англичане не дрогнут:

– Впрочем, там англичан мало, в основном индусы, французы, евреи да южноафриканцы – мои земляки…

Из радиаторов грузовиков валил пар, быстро выкипали остатки воды охлаждения, внутри танков все было липкое от текучести машинных масел, расплавленных жарою. В узких триплексах виделся то клочок знойного неба, то холмистые кряжи на подступах к Тобруку. Танки Роммеля на полном форсаже моторов обошли Бир-Хакейм с юга, с ходу разгромили танковую дивизию Окинлека, они перемешали с песком и дерном две мотопехотные бригады и, развернувшись вдоль мощных «оранжерей», насыщенных минными ловушками, открыли сражение… Здесь их стали жестоко ломать американские танки типа «грант», сокрушающие цели с недоступных для немцев дистанций. Роммель второпях доверил своему дневнику признание в том, что появление этих машин армии США «вызвало панику в наших рядах… за один день мы потеряли более трети своих танков».

Среди горящих машин зигзагами мотался мотоцикл с коляской, в которой сидел граф Бисмарк – потомок «железного канцлера».

– Кажется, впереди нас – французы и евреи! – крикнул он Роммелю. – Им отступать уже некуда…

Потом англичане прижали Роммеля к своим минным полям, и он – как рассказывали – чуть сам не угодил в плен. Мокрый от пота, измазанный мазутом, в разодранных шортах, потерявший фуражку, он окликнул Тома:

– Впервые я понял, каково боксеру, которого притиснули к канатам, чтобы молотить его под свист радостной публики…

Штаб его был разгромлен. Среди развороченных телетайпов валялись оперативники, мертвые телефонистки в коротеньких белых юбочках. Английские радиостанции гудели от восторга, извещая Окинлека: «Роммель в западне… теперь ему не избежать позора капитуляции!» Не тогда ли в Каире и начали радоваться?..

– Неужели мы в котле? – удивлялся Тома.

– Похоже, что так, – не отрицал Роммель. – У нас не стало своих позиций. Мы оказались сами внутри позиций противника, и, куда ни сунешься, всюду нас окружают боксы, западни и «оранжереи» Окинлека… Радируйте Кессельрингу, чтобы высылал ко мне все, что способно держаться в воздухе…

За ночь саперы расчистили коридор в минных полях, обставили его банками из-под бензина, в которых тлели фитили, указывая безопасный проход для танков. Роммель укрылся в глубине коридора, отгородившись от англичан их же «оранжереями». Через этот спасительный коридор всю ночь он перекачивал горючее для танков, пополнял боеприпасы… Удар! – и три тысячи англичан, не ожидавших ударов, разом подняли руки. Из Тобрука вышли свежие танки, которые понесли страшные потери. Роммель беспощадно швырял в «мясорубку» боя дивизии итальянцев, сохраняя немцев для опасных участков сражения. Уго Кавальеро диктовал из Рима, чтобы он прекратил эту бойню (Роммель даже не ответил ему). С аэродрома Тобрука взлетели воздушные «танкоистребители», но зенитки Роммеля посбивали сразу сорок машин. Сизый угар не таял над полем боя, между проволочными заграждениями метались похоронные команды, немецкие и британские, наспех засыпая трупы раскаленным песком…

– Тома, сколько у нас осталось еще роликов?

– Едва ли наберется сто сорок.

– А сколько у наших макаронников?

– Штук семьдесят. Не больше.

– И это все?

– В с е…

5 июня Роммель разрезал британские дивизии на отдельные части. Борьба завершилась приказом по английской армии: «КАК МОЖНО СКОРЕЕ ОТРЫВАТЬСЯ ОТ ПРОТИВНИКА…»

– Лисица и здесь провела нас, – досадовал Окинлек. – Но сенсация для Роммеля всегда была дороже тактики, и сейчас он снова, как и в прошлом году, оставит Тобрук в своем тылу, чтобы, наступая нам на пятки, выбраться на рубежи Египта…

Черчилль прислал Окинлеку телеграмму из Лондона: «В любом случае не может быть и речи об оставлении Тобрука!»

Окинлек был убежден, что Роммель, словно угождая ему, станет преследовать отступающих, но войска Роммеля неожиданно развернулись прямо на Тобрук! На рассвете первые взрывы возвестили гарнизону крепости, что пришел его последний час. Гигантские бомбоубежища не могли вместить всех желающих пересидеть это время в тишине и спокойствии. Тесно? Да, тесновато. Но при бомбежках в Лондоне на станциях метро собиралось тоже немало народу… Они там и сидели, пока им сверху кто-то не крикнул, что можно вылезать – Тобрук сдался!

– Капитуляция… не ожидал, – заметил Тома. – Впрочем, тут богатые склады. Надо бы сразу послать людей, чтобы поискали что-нибудь из американских деликатесов…

Меллентин доложил Роммелю, что в Тобруке, помимо вооружения, взяты запасы продовольствия на 90 дней, а в плен сдались 33 000 человек. Роммель первым делом спросил о горючем:

– Ищите горючее! Сейчас самое главное – бензин, а вся армия станет маршировать, как дачники в воскресенье, по гудрону приморского шоссе Виа-Бальбиа – в тени пальм и лавров…

Теперь все стало ясно. Солдаты Роммеля шагали на Каир и распевали самую популярную «песню негритят» (о возврате Германии ее прежних африканских колоний, которые были потеряны еще во время кайзера):

Даже негритята

в Африке большой,

даже негритята

просятся домой:

– Хотим опять в колонию,

в рейх наш дорогой,

в рейх,

в рейх,

в рейх…

Ать-два, левой-правой, марш-марш…

в рейх, в рейх, в рейх!

Армия Роммеля выходила на рубежи Эль-Аламейна, где Окинлек имел последние позиции, а дальше… дальше Каир.

От Эль-Аламейна до Александрии всего 60 добрых миль, а это значит – всего полторы хороших заправки для танка.

Британские адмиралы первыми поняли, что ждет их корабли. Они не стали ждать, когда «панцеры» Роммеля, словно железные крабы, станут вползать по сходням на палубы их крейсеров, – и спешно уводили свой флот в Красное море.

Александрию потрясли серии взрывов – уже рванули под небеса содержимое арсеналов, а Каир охватила паника.

– Танки! – орали на улицах. – Танки Роммеля уже подошли к Эль-Аламейну… они идут сюда… спасайтесь!

Все рестораны, игорные и публичные дома, все корты и стадионы разом опустели. Британские офицеры толпой кинулись спасать свои деньги, вложенные в многочисленные банки. Никакие ревю с раздеванием женщин не могли бы так быстро собрать километровую очередь, какая мигом возникла у дверей «Барклайз-банка». Армия спасалась под стенами Каира, войска растекались по дельте Нила; те, кто в 1940 году бегал у Дюнкерка от танков Гудериана, теперь удирал от танков Роммеля – от тех самых танков, которых у Роммеля не было…

Вот сущая правда: Окинлек обладал еще тройным превосходством в танках. Он имел еще свежие дивизии. Но падение Тобрука стало сигналом к общему бегству. В числе драпающих оказался и нью-йоркский журналист Эдмунд Стивенс, которого потрясли груды брошенного оружия. Роммелю оставлялись громадные склады, забитые боеприпасами, зато из холодильников, расставленных в боксах пустыни, спешно вывозилось все холодное пиво. Здесь же Стивенс встретил и толпу английских генералов, которые, даже убегая, сохраняли надменное выражение на лицах. Все они были в белых шортах, а на головах – красные фуражки. В одном из них репортер узнал самого Окинлека.

– В чем дело? – спросил его Стивенс. – Почему бросаете оружие, но вывозите все пиво до последней бутылки?

– Э! – отмахнулся Окинлек. – Вы, американцы, еще не прониклись духом этой беспощадной войны… В таких условиях бутылка пива дороже любого «гранта», и надо же наконец, чтобы этот мерзавец Роммель скорчился от нестерпимой жажды…

Каир быстро пустел. Хорошо, что есть куда удирать.

– Куда идет этот поезд? В Бейрут? Это годится.

– Глупцы! Сейчас тише всего в эфиопской Аддис-Абебе, куда никакой Роммель не доберется…

Британские штабы сжигали секретные документы, крыши Каира и его парки густо засыпало слоем пепла, словно Везувий погребал новую Помпею. По улицам, отчаянно звоня, мчались переполненные трамваи, которые вели яркие каирские красотки, а пассажиры (сплошь арабы и негры) кричали из окон прохожим – назло своим колонизаторам-англичанам:

– Нажимай, Роммель! Свободу Египту… великий Аллах!

В политической неразберихе все смешалось – даже Роммель стал вдруг союзником самого Аллаха. Десятки тысяч европейцев и богатые каирские евреи, потеряв головы от страха, брали вокзалы штурмом, солдаты британского гарнизона гроздьями висли на подножках вагонов, ехали даже на крышах вагонов – в Палестину, где Иерусалим приманивал их вечным покоем. А в длинной очереди перед торжественным фасадом «Барклайз-банка» с нетерпением топтались британские офицеры:

– Нельзя ли поактивнее? Почему так медленно? Мы скорее дождемся танков Роммеля, нежели возвращения капиталов…

Знаменитая Хекмат Фатми вдохновенно демонстрировала «танец живота» перед опустевшим залом. В трущобах Каира и на баржах, сонно дремавших в заводях Нила, работали подпольные радиостанции абвера, и Роммель был прекрасно извещен обо всем, что творилось тогда в Каире…

* * *

Англичане бросали свои поврежденные танки, а Роммель свои танки оттаскивал для ремонта, и они снова годились для боя. Заодно он ремонтировал и английские, которые тоже включал в свои колонны… Приморская автострада Виа-Бальбиа уже была прочно оседлана его войсками, гусеницы танков медленно сползали с обжигающих песков. И вот выкатились на гладкое асфальтированное покрытие – форсаж!