Ж. БОДЕН. Шесть книг о государстве 11 страница

ярость или в равнодушие.

Законодательное собрание должно собираться по собственному усмотрению, так как

всякий политический организм признается обладающим волею лишь тогда, когда он уже

находится в сборе. Если бы оно собралось не единодушно, то нельзя было бы решить,

какая часть является действительно законодательным собранием: та ли, которая

собралась, или та, которая не собралась. Если же оно имело бы право само распускать

себя, то могло бы случиться, что оно никогда не постановило бы этого роспуска, что было

бы опасно в случае, если бы оно замыслило какое-нибудь покушение на исполнительную

власть. К тому же одни времена более благоприятны для деятельности законодательного

собрания, чем другие; необходимо поэтому, чтобы время созыва и продолжительность

заседания этих собраний определяла исполнительная власть, основываясь на известных ей

обстоятельствах.

Если исполнительная власть не будет иметь права останавливать действия

законодательного собрания, то последнее станет деспотическим, так как, имея

возможность предоставить себе любую власть, какую оно только пожелает, оно

уничтожит все прочие власти.

Наоборот, законодательная власть не должна иметь права останавливать действия

исполнительной власти. Так как исполнительная власть ограничена по самой своей

природе, то нет надобности еще как-то ограничивать ее; кроме того, предметом ее

деятельности являются вопросы, требующие быстрого решения. Один из главных

недостатков власти римских трибунов состоял в том, что они могли останавливать

деятельность не только законодательной, но даже исполнительной власти, что причиняло

большие бедствия.

Но если в свободном государстве законодательная власть не должна иметь права

останавливать власть исполнительную, то она имеет право и должна рассматривать, каким

образом приводятся в исполнение созданные ею законы; и в этом состоит преимущество

такого правления над тем, которое было у критян и в Лакедемоне, где космы и эфоры не

отчитывались в своем управления.

Но к чему бы ни привело это рассмотрение, законодательное собрание не должно иметь

власти судить лицо, а следовательно, и поведение лица, отправляющего исполнительную

власть. Личность последнего должна быть священна, так как она необходима государству

для того, чтобы законодательное собрание не обратилось в тиранию; свобода исчезла бы с

того момента, как исполнительная власть подверглась бы обвинению или была бы

привлечена к суду.

В таком случае государство было бы не монархией, а республикой без свободы. Но так

как тот, кому принадлежит исполнительная власть, может дурно пользоваться ею только

потому, что у него дурные советники, которые как министры ненавидят законы, хотя и

покровительствуют им как люди, то эти советники могут быть привлечены к ответу и

наказаны. И в этом заключается преимущество этого рода правления над правлением

Гнида, где закон не дозволял привлекать к суду амимонов (Должностные лица, ежегодно

избираемые народом) даже по окончании срока их управления (Римские должностные

лица могли быть обвинены только по окончании срока своей службы), вследствие чего

народ никогда не мог добиться удовлетворения причиненных ему несправедливостей.

Хотя вообще судебную власть не следует соединять ни с какою частью власти

законодательной, это правило допускает три исключения, основанные на наличии особых

интересов у лиц, привлекаемых к суду.

Люди знатные всегда возбуждают к себе зависть; поэтому если бы они подлежали суду

народа, то им угрожала бы опасность и на них не распространялась бы привилегия,

которой пользуется любой гражданин свободного государства, — привилегия быть

судимым равными себе. Поэтому необходимо, чтобы знать судилась не обыкновенными

судами нации, а той частью законодательного собрания, которая составлена из знати.

Возможно, что закон, в одно и то же время дальновидный и слепой, окажется в некоторых

случаях слишком суровым. Но судьи народа, как мы уже сказали, — не более как уста,

произносящие слова закона, безжизненные существа, которые не могут ни умерить силу

закона, ни смягчить его суровость. Поэтому и в настоящем случае должна взять на себя

обязанности суда та часть законодательного собрания, о которой мы только что говорили

как о необходимом суде в другом случае. Верховному авторитету этого суда предстоит

умерять закон для блага самого же закона произнесением приговоров, менее суровых, чем

те, которые им предписываются.

Может также случиться, что гражданин нарушит в каком-либо общественном деле права

народа и совершит преступления, которые не смогут и не пожелают карать назначенные

судьи. Но, как правило, законодательная власть не имеет права судить; тем менее она

может пользоваться этим правом в том особенном случае, когда она представляет

заинтересованную сторону, какой является народ. Итак, за ней остается только право

обвинения. Но перед кем же будет она обвинять? Не перед теми ли судами, которые

поставлены ниже ее и к тому же состоят из людей, которые, принадлежа, как и она, к

народу, будут подавлены авторитетом столь высокого обвинителя? Нет: для охранения

достоинства народа и безопасности частного лица надо, чтобы часть законодательного

собрания, состоящая из народа, обвиняла перед тою частью законодательного собрания,

которая состоит из знатных и потому не имеет с первой ни общих интересов, ни

одинаковых страстей.

И в этом заключается преимущество такого рода правления перед правлением большей

части древних республик, имевших тот недостаток, что народ там был в одно и то же

время и судьей, и обвинителем.

Исполнительная власть, как мы сказали, должна принимать участие в законодательстве

своим правом отмены решений, без чего она скоро лишилась бы своих прерогатив. Но она

погибнет и в том случае, если законодательная власть станет принимать участие в

отправлении исполнительной власти.

Если монарх станет участвовать в законодательстве своим правом издавать

постановления, то свободы уже не будет. Но так как ему все же надо участвовать в

законодательстве ради интересов собственной защиты, то необходимо, чтобы его участие

выражалось только в праве отмены.

Причина изменения образа правления в Риме заключалась в том, что сенат, обладавший

одною частью исполнительной власти, и судьи, обладавшие другою ее частью, не имели,

подобно народу, права отмены законов.

Итак, вот основные начала образа правления, о котором мы ведем речь.

Законодательное собрание состоит здесь из двух частей, взаимно сдерживающих друг

друга принадлежащим им правом отмены, причем обе они связываются исполнительной

властью, которая в свою очередь связана законодательной властью.

Казалось бы, эти три власти должны прийти в состояние покоя и бездействия. Но так как

необходимое течение вещей заставит их действовать, то они будут вынуждены

действовать согласованно.

Так как исполнительная власть участвует в законодательстве только посредством своего

права отмены, она не должна входить в самое обсуждение дел. Нет даже необходимости,

чтобы она вносила свои предложения; ведь она всегда имеет возможность не одобрить

заключения законодательной власти и потому может отвергнуть любое решение,

состоявшееся по поводу нежелательного для нее предложения.

В некоторых древних республиках, где дела обсуждались всенародно, исполнительная

власть, естественно, должна была и вносить предложения, и обсуждать их вместе с

народом, так как иначе получилась бы необычайная путаница в постановлениях.

Если исполнительная власть станет участвовать в постановлениях о налогах не одним

только изъявлением своего согласия, то свободы уже не будет, потому что

исполнительная власть обратится в законодательную в одном из самых важных пунктов

законодательства.

Если по тому же вопросу законодательная власть будет выносить свои постановления не

на годичный срок, а навсегда, то она рискует утратить свою свободу, так как

исполнительная власть уже не будет зависеть от нее; а если такое право приобретено

навсегда, вопрос о том, кому мы обязаны этим приобретением — самим ли себе или кому-

то другому, — уже становится безразличным. То же самое произойдет, если

законодательная власть станет выносить такие же бессрочные постановления по вопросам

о сухопутных и морских силах, которые она должна поручать ведению исполнительной

власти.

Чтобы тот, кому принадлежит исполнительная власть, не мог угнетать, надо, чтобы

поручаемые ему войска представляли собою народ и были проникнуты одним духом с

народом, как это было в Риме до времени Мария. А чтобы это было так, необходимо одно

из двух: или те, кто служит в армии, должны иметь достаточные средства, чтобы отвечать

за свое поведение перед прочими гражданами своим имуществом, причем служба их

должна быть ограничена годичным сроком, как это практиковалось в Риме; или, если

имеется в виду постоянное войско, составленное из подонков народа, законодательной

власти должно быть предоставлено право распустить это войско, когда ей вздумается;

солдаты должны жить вместе с народом; не следует создавать ни отдельных лагерей, ни

казарм, ни крепостей.

Армия должна находиться в непосредственной зависимости не от законодательной, а от

исполнительной власти; это вполне согласуется с природой вещей, ибо армии надлежит

более действовать, чем рассуждать.

По свойственному им образу мыслей люди более уважают смелость, чем осторожность;

деятельность, чем благоразумие; силу, чем советы. Армия всегда будет презирать сенат и

уважать своих офицеров. Она отнесется с пренебрежением к приказам, посылаемым ей от

имени собрания, состоящего из людей, которых она считает робкими и потому не

достойными ею распоряжаться. Таким образом, если армия будет зависеть единственно от

законодательного собрания, правление станет военным. Если и были где-либо уклонения

от этого правила, то лишь вследствие каких-нибудь чрезвычайных причин: оттого,

например, что армия была изолирована; оттого, что она состояла из нескольких частей,

зависящих от разных провинций; оттого, что главные города страны были отлично

защищены по своему природному положению и потому не содержали в себе войска.

Голландия еще лучше защищена, чем Венеция. Она может потопить взбунтовавшиеся

войска или уморить их голодом. Там войска размещаются не по городам, которые могли

бы снабжать их продовольствием, поэтому их легко можно лишить этого продовольствия.

Но если в случае непосредственной зависимости армии от законодательного корпуса

какие-нибудь особенные обстоятельства и помешают правлению стать военным

правлением, то этим не устраняются другие неудобства такого положения.

Должно будет случиться одно из двух: или армия разрушит правительство, или

правительство ослабит армию.

И это ослабление явится следствием причины поистине роковой: оно будет порождено

слабостью самого правительства.

Всякий, кто пожелает прочитать великолепное творение Тацита о нравах германцев,

увидит, что свою идею политического правления англичане заимствовали у германцев.

Все человеческое имеет конец, и государство, о котором мы говорим, утратит свою

свободу и погибнет, как погибли Рим, Лакедемон и Карфаген; погибнет оно тогда, когда

законодательная власть окажется более испорченной, чем исполнительная.

Не мое дело судить о том, пользуются ли в действительности англичане этой свободой

или нет. Я довольствуюсь указанием, что они установили ее посредством своих законов, и

не ищу большего.

Я не имею намерения ни унижать другие правления, ни говорить, что эта крайняя

политическая свобода должна служить укором тем, у которых есть свобода умеренная. Да

и как мог бы я сказать это, когда сам считаю, что в избытке даже разум не всегда

желателен и что люди почти всегда лучше приспосабливаются к середине, чем к

крайностям?

Гаррингтон (Гаррингтон Джемс (1611 — 1677 гг.) — современник английской буржуазной

революции XVII в. В сочинении "Осеаnа" он выступает как выразитель интересов

обуржуазившегося дворянства и сторонник республиканского строя, который может

гарантировать "новому" дворянству сохранение привилегий и земельных владений,

дарованных ему буржуазной революцией) в своей «Осеаnа» стремился выяснить, какова та

высшая ступень свободы, которой может достигнуть конституция государства. Но можно

сказать, что он разыскивал эту свободу, отвернувшись от нее, и что он построил

Халкедон, имея перед глазами берега Византии.

КНИГА ДВЕНАДЦАТАЯ

О законах, которые устанавливают политическую свободу в ее отношении к гражданину

ГЛАВА I

Основная мысль этой книги

Недостаточно рассмотреть политическую свободу в ее отношении к государственному

строю, надо еще рассмотреть ее в отношении к гражданину.

Я уже сказал, что в первом случае она устанавливается известным распределением трех

властей, но во втором случае ее следует рассматривать с иной точки зрения; тут она

заключается в безопасности или в уверенности гражданина в своей безопасности.

Может случиться, что и при свободном государственном строе гражданин не будет

свободен, или при свободе гражданина строй все-таки нельзя будет назвать свободным. В

этих случаях свобода строя бывает правовая, но не фактическая, а свобода гражданина

фактическая, но не правовая.

Свобода по отношению к государственному строю устанавливается только законами и

даже законами основными; но по отношению к гражданину она может явиться

результатом известных нравов, обычаев, усвоенных примеров при благоприятном

характере некоторых гражданских законов, как мы все это увидим в настоящей книге.

Кроме того, так как в большей части государств свобода стесняется, нарушается и

подавляется более, чем это требуется их устройством, то следует обратить внимание на те

отдельные законы, которые в каждом государстве могут оказывать полезное или вредное

влияние на принцип свободы, в зависимости от того, отрицают ли они его или нет.

ГЛАВА II

О свободе гражданина

Свобода философская состоит в беспрепятственном проявлении нашей воли, или по

крайней мере (по общему смыслу всех философских систем) в нашем убеждении, что мы

ее проявляем беспрепятственно. Свобода политическая заключается в нашей безопасности

или, по крайней мере, в нашей уверенности, что мы в безопасности.

Эта безопасность всего более подвергается нападениям в уголовных процессах по

обвинениям публичного или частного характера. Поэтому свобода гражданина зависит

главным образом от доброкачественности уголовных законов.

Уголовные законы усовершенствовались не сразу. Даже там, где наиболее усердно искали

свободы, не всегда находили ее. Аристотель говорит, что в Кумах родственники

обвинителя могли выступать свидетелями на суде. В Риме эпохи царей закон был еще

настолько несовершенным, что Сервий Туллий вынес приговор над детьми Анка Марция,

обвиненными в убийстве царя, который был тестем Сервия Туллия. В эпоху первых

королей Франции Клотарь издал закон, по которому обвиненный не мог быть осужден, не

будучи предварительно выслушан. Это доказывает, что в некоторых случаях или у

некоторых варварских народов такие осуждения имели место. Наказания за

лжесвидетельство были впервые установлены Харондом. Если не ограждена невиновность

граждан, то не ограждена и свобода.

Сведения о наилучших правилах, которыми следует руководствоваться при уголовном

судопроизводстве, важнее для человечества всего прочего в мире. Эти сведения уже

приобретены в некоторых странах и должны быть усвоены прочими.

Только на применении к делу этих сведений и может быть основана свобода.

В государстве, которое обладает в этом отношении самыми лучшими законами, человек,

которого суд приговорил повесить на следующий день, будет более свободен, чем паша в

Турции.

ГЛАВА III

Продолжение той же темы

Законы, допускающие гибель человека на основании показаний одного только свидетеля,

пагубны для свободы. Разум требует двух свидетелей, потому что свидетель, который

утверждает, и обвиняемый, который отрицает, уравновешивают друг друга, и нужно

третье лицо для решения дела.

У греков и римлян можно было осуждать большинством одного голоса. Наши

французские законы требуют двух голосов. Греки говорили, что их обычай был

установлен богами, но с большим основанием это можно сказать о нашем.

ГЛАВА IV

О том, каким образом характер и степень строгости наказаний благоприятствуют свободе

Свобода торжествует, когда уголовные законы налагают кары в соответствии со

специфической природой преступлений. Здесь нет места произволу; наказание зависит

уже не от каприза законодателя, но от существа дела, и оно перестает быть насилием

человека над человеком.

Есть четыре рода преступлений: к первому роду принадлежат преступления против

религии, ко второму — преступления против нравов, к третьему — преступления против

общественного спокойствия, к четвертому — преступления против безопасности граждан.

Налагаемые за них наказания должны вытекать из природы каждого рода преступлений.

Я отношу к разряду преступлений против религии только те, которые затрагивают

религию непосредственно, каково, например, всякое святотатство.

Так как преступления, нарушающие исповедание религии, по природе своей принадлежат

к тем, которые нарушают спокойствие и безопасность граждан, они должны быть

причислены к последнему разряду.

Чтобы наказание за святотатство проистекало из природы преступления, оно должно

заключаться в лишении всех доставляемых религией преимуществ: в изгнании из храмов,

в отлучении от общества верных на время или навсегда. В том, чтобы избегать

присутствия преступника, выражать по отношению к нему чувства омерзения,

отвращения, отчуждения.

В делах, нарушающих спокойствие или безопасность государства, тайные действия

подлежат ведению человеческого правосудия; но в преступлениях против божества, там,

где нет публичного действия, нет и материала для преступления: все происходит между

человеком и богом, который знает время и меру своего отмщения. Если же судья, не

обратив внимания на это различие, станет разыскивать и скрытое святотатство, то он

внесет иск в область таких деяний, где в нем нет никакой необходимости, он разрушит

свободу граждан, вооружив против них религиозное рвение и робких, и смелых душ.

Зло произошло от представления, что надо мстить за божество. Но божество надо

почитать, и никогда не следует мстить за него. В самом деле, если бы люди стали

руководствоваться этим последним правилом, то когда же наступил бы конец казням?

Если человеческие законы должны будут мстить за существо бесконечное, то они будут

сообразоваться с бесконечностью этого существа, а не со слабостями, невежеством и

непостоянством человеческой природы.

Один провансальский историк приводит факт, отлично рисующий, какого рода действие

может произвести на слабые умы эта мысль о мщении за божество.

Еврей, обвиненный в хуле на святую деву, был присужден к казни через сдирание кожи.

Несколько рыцарей в масках и с ножами в руках поднялись на эшафот и прогнали палача,

чтобы самим отомстить за честь святой девы. Не хочу предвосхищать мнение читателя.

Второй разряд состоит из преступлений против нравов. Таковы оскорбления публичной и

частной благопристойности, т. е. установленных способов пользования чувственными

удовольствиями и половыми сношениями. Здесь наказания тоже должны вытекать из

природы преступления. Они должны заключаться в лишении выгод, которые общество

связывает с чистотой нравов, в штрафах, позоре, необходимости скрываться, публичном

посрамлении, в изгнании из города и общества, наконец__________, все наказания, относящиеся к

области исправительной юстиции, достаточны для борьбы с распущенностью обоих

полов. В самом деле, основание этих преступлений лежит не столько в злой воле, сколько

в забвении своего достоинства и в неуважении к самому себе.

Но здесь идет речь лишь о тех преступлениях, которые касаются исключительно нравов, а

не о тех, которые кроме того нарушают и общественную безопасность, каковы

изнасилование и похищение. Эти уже принадлежат к четвертому разряду.

К преступлениям третьего разряда относятся те, которые нарушают спокойствие граждан.

Наказания за них должны соответствовать природе преступления, следовательно, они

должны быть связаны с общественным спокойствием. Таковы: тюрьма, ссылка,

исправительные меры и другие наказания, которые укрощают беспокойные умы и

возвращают их в границы установленного порядка.

Преступления против спокойствия я отношу к простым нарушениям благочиния, так как

те из этих преступлений, которые, нарушая спокойствие, направлены в то же время и

против безопасности, должны быть отнесены к четвертому разряду.

Наказания за эти последние преступления состоят в том, что именуется казнью. Это

своего рода талион, посредством которого общество лишает безопасности гражданина,

лишившего или покушавшегося лишить безопасности других. Это наказание извлечено из

природы вещей, оно почерпнуто из разума и из самого источника добра и зла.

Гражданин заслуживает смерти, если он нарушил безопасность до такой степени, что

лишил кого-нибудь жизни или покушался это сделать. Смертная казнь является тут как бы

лекарством для больного общества. Могут быть причины, оправдывающие ее применение

и к преступлениям, нарушающим безопасность собственности; но, может быть, было бы

лучше и сообразнее с природой, если бы преступления против собственности

наказывались только лишением собственности. Так и должно бы быть, если бы

собственность состояла в общем владении или была равно распределена. Но так как всего

охотнее покушаются на чужую собственность те, кто не имеет своей, то явилась

надобность добавить к денежному наказанию еще и телесное.

Все сказанное мною почерпнуто из самой природы и весьма благоприятствует свободе

гражданина.

ГЛАВА V

О некоторых обвинениях, которые требуют особенной умеренности и осмотрительности

Вот важное правило: надо быть очень осмотрительным в деле преследования волшебства

и ереси. Обвинения в этих преступлениях могут иметь самые пагубные последствия для

свободы и породить бесчисленные акты тирании, если законодатель не сумеет ввести их в

надлежащие границы. Поскольку эти обвинения основываются не непосредственно на

действиях гражданина, а скорее на мнении, составившемся о его характере, они

становятся тем опаснее, чем невежественнее народ, и являются вечной угрозой для

гражданина, так как самое безукоризненное в мире поведение, самая чистая

нравственность, выполнение всех обязанностей не могут защитить человека от

подозрения в этих преступлениях.

В царствование Мануила Комнина протестатор был обвинен в заговоре против

императора и в употреблении для этой цели тайных средств, с помощью которых можно

делать людей невидимками. Аарон, сказано в жизнеописании этого императора, был

застигнут над книгой Соломона, чтением которой вызывались легионы демонов. Но если

исходить из представления о волшебстве как о средстве повелевать адом, то, естественно,

на того, кого называют волшебником, будут смотреть как на человека, способного

возмущать и разрушать общество и потому заслуживающего безмерного наказания.

Негодование против волшебства возрастает, когда ему приписывается способность

разрушать религию. В истории Константинополя сообщается, что некий епископ имел

откровение о том, что некоторое чудо перестало совершаться вследствие волшебства

одного человека; в результате этот человек и его сын были приговорены к смерти. Чтобы

такое преступление могло совершиться, надо было признать наличие целого ряда

необычайных фактов: что нередко бывают откровения, что епископ имел такое

откровение, что это откровение было истинным, что совершалось чудо, что это чудо

перестало совершаться, что виною этому было волшебство, что волшебство может

разрушать религию, что этот человек был волшебник, что он, наконец, действительно

совершил этот акт волшебства.

Император Феодор Ласкарис приписал свою болезнь волшебству; обвиняемые могли

оправдаться, только взяв раскаленное железо без ожога рук. Таким образом, надо было

быть волшебником, чтобы очиститься от обвинения в волшебстве. Эти люди были до

такой степени неразумны, что самое сомнительное в мире преступление обставляли столь

же сомнительными доказательствами.

В царствование Филиппа V евреи были изгнаны из Франции, так как их обвинили в

отравлении колодцев посредством прокаженных. Казалось бы, это нелепое обвинение

должно было бы заставить усомниться в правдивости всех обвинений, основанных на

общественной ненависти.

Я не говорю, что ересь совсем не надо наказывать, я хочу только сказать, что ее следует

наказывать очень осмотрительно.

ГЛАВА VI

О преступлении против естества

Избави бог, я отнюдь не намерен ослабить ужас, внушаемый преступлением, которое

одинаково осуждается религией, нравственностью и политикой. Это преступление надо

было бы преследовать в том случае, если бы оно только сообщало слабости одного пола

другому и посредством постыдно проводимой юности подготовляло бесславную старость.

Я вовсе не собираюсь ослабить заслуженный им позор; все, что я хочу сказать, будет

направлено лишь против тирании, которая способна употребить во зло даже самое

отвращение, которое вызывает к себе это преступление.

Так как это преступление в силу самой своей природы всегда тщательно скрывается, то

случалось, что законодатели наказывали его на основании свидетельского показания

ребенка. Этим они открывали двери клевете.

«Юстиниан, — сообщает Прокопий, — издал закон против этого преступления и приказал

разыскивать всех, которые провинились в нем не только после обнародования его закона,

но и ранее. Показания одного свидетеля, иногда ребенка, иногда раба, было достаточно

для осуждения человека, особенно если он был богат или принадлежал к противной

партии».

Замечательно, что три преступления: волшебство, ересь и преступление против естества,

из коих о первом можно сказать, что оно вовсе не существует, о втором, что оно подлежит

множеству различений, истолкований и ограничений, а о третьем, что его часто очень

трудно определить, — что все эти три преступления одинаково наказывались у нас

сожжением на костре.

Надо сказать, что преступления против естества никогда не получат большого

распространения в обществе, если склонность к ним не будет развиваться каким-нибудь

существующим у народа обычаем, как это было у греков, где молодые люди совершали

все свои гимнастические упражнения обнаженными; как это есть у нас, где домашнее

воспитание стало редкостью; и как мы видим у народов Азии, где некоторые лица имеют

большое количество жен, которыми они пренебрегают, между тем как прочие люди не

могут иметь ни одной. Не создавайте благоприятных условий для развития этого

преступления, преследуйте его строго определенными полицейскими мерами наравне с

прочими нарушениями правил нравственности, и вы скоро увидите, что сама природа

встанет на защиту своих прав или вернет их себе. Эта кроткая, ласковая и очаровательная

природа щедрою рукой рассыпала удовольствия и, окружив нас наслаждениями, готовит

нам в наших детях, в которых мы, так сказать, возрождаемся, еще более значительные

радости, чем все эти наслаждения.

ГЛАВА VII

О преступлении оскорбления величества

Законы Китая осуждают на смерть всякого, кто провинится в неуважении к императору.

Так как они не определяют, в чем состоит это неуважение, то любое действие может

послужить предлогом для того, чтобы лишить жизни какого угодно человека и истребить

какое угодно семейство.

Два лица, на обязанности которых лежало составление придворной газеты, при изложении