В. Н. Деревенько. 17 страница

Попав в тюрьму, Илья Леонидович и здесь не изменил себе и старался подбадривать других.

“Вот Алексей Андреевич, - обратился Татищев к Волкову, входя в контору тюрьмы, - правду ведь говорят: от сумы да от тюрьмы никто не отказывайся”.

Кругом улыбнулись, и только Мрачковский злобным тоном заметил:

“По милости Царизма, родился в тюрьме”.

В камере, в которую попал Татищев, содержалось несколько офицеров, с которыми Илья Леонидович любил беседовать, поддерживал в них бодрость и веру в спасение России, и, несмотря на весь ужас окружавшей обстановки, на грязь, испытываемые лишения и нравственные муки перед неведомой личной судьбой, он остался верным своему Государю и своей присяге до конца. Рассказывая офицерам, как Государю Императору угодно было предложить ему сопровождать Его Величество в ссылку, Илья Леонидович говорил:

“На такое Монаршее благоволение могла ли у кого-либо позволить совесть дерзнуть отказать Государю в такую тяжелую минуту? Было бы не человечески черной неблагодарностью за все благодеяния идеально доброго Государя даже думать над таким предложением; нужно было считать его за счастье”.

10 июля Татищев и Долгоруков были вызваны в тюремную контору. Здесь им вручили ордера за подписью Белобородова и Дидковского, в которых им предписывалось в 24 часа покинуть пределы Уральской области. Такая неожиданная милость советских властей очень удивила обоих; ни Татищев, ни Долгоруков никого не просили об освобождении, и никто к ним за время заключения в тюрьме не приезжал, и за них никто не хлопотал. Тем не менее им приказали сейчас же взять свои вещи и уходить. Двери тюрьмы перед ними открылись.

Но у ворот тюремной ограды их встретили вооруженные палачи из чрезвычайной следственной комиссии, которые отвели Татищева и Долгорукова за Ивановское кладбище в глухое место, где обычно, по выражению деятелей чрезвычайки, “люди выводились в расход”. Там оба верных своему долгу и присяге генерала были пристрелены, и трупы их бросили, даже не зарыв.

Там же и так же кончили жизнь Нагорный и Седнев, но тела их остались неразысканными. 28 мая по совету какого-то тюремного адвоката они подавали из тюрьмы прошение на имя Белобородова, в котором просили объяснить им причины их заключения в тюрьму и выражали желание быть высланными на родину. Ответом был расстрел.

Клементий Григорьевич Нагорный и Иван Дмитриевич Седнев оба бывшие матросы с яхты “Штандарт”. Оба они уроженцы Ярославской губернии; Седнев был женат, имел трех детей, мать и сестру; вся семья была на его иждивении. Нагорный - холостой; его родители проживали на родине. Нагорный был определен к Наследнику Цесаревичу, когда бывший Его дядька, известный боцман Деревенько, проворовался и был удален от Двора.

20 июля графиня А. В. Гендрикова, Е. А. Шнейдер и камердинер Волков были отправлены под конвоем на вокзал и посажены в арестантский вагон. Сюда же была приведена Княгиня Елена Петровна Сербская с состоявшими при ней членами Сербской миссии и еще несколько других содержавшихся в тюрьме офицеров и “контрреволюционеров”. Всего набралось 36 человек.

23 июля всех перечисленных лиц привезли в Пермь. Здесь Княгиню Елену Петровну с ее миссией, графиню Гендрикову, Е. А. Шнейдер и Волкова, при отношении Пермского окружного чрезвычайного комитета по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем, за № 2172, отвели в Пермскую губернскую тюрьму, а остальных - в арестный дом. Все три женщины были помещены в Одной камере в женском отделении, а членов миссии и Волкова заключили в камерах мужского отделения.

Через несколько дней после перевода в Пермь Волков по совету какого-то адвоката, также сидевшего в тюрьме, подал в местный совдеп заявление, прося разъяснить ему, за что он арестован. Недели через две-три он был вызван на допрос, где какой-то молодой человек стал допрашивать его об убийстве бывшего Царя в Екатеринбурге и о побеге Государя из Тобольска. На вопрос же Волкова о судьбе его прошения молодой человек ответил, что “этот вопрос будет разрешен в Москве”.

Ответ этот характерен и существен для установления отношения Москвы вообще к событиям, связанным так или иначе с судьбой Царской Семьи. Если местные власти не имели права разрешить сами даже вопроса о судьбе камердинера Волкова, как же можно допускать, что в отношении судьбы Царской Семьи местные власти обходились без руководительства из центра.

Администрация тюрьмы, куда были заключены Княгиня Сербская, графиня Гендрикова и Е. А. Шнейдер, в пределах возможного, старалась облегчить заключенным женщинам их положение: разрешила приобретать изредка молоко и давала для чтения получавшиеся в тюрьме газеты. Наибольшую бодрость в тяжелом тюремном заключении проявила графиня Гендрикова, которая иногда даже пела, дабы развлечь тоску сильно грустившей по мужу Княгини Елены Петровны. Большой недостаток ощущался в белье; приходилось носить мужское тюремное белье, так как никаких своих вещей при заключенных не было. Все вещи Гендриковой и Шнейдер были отобраны советскими главарями еще в Екатеринбурге и хранились в помещении областного совдепа, где, как упоминалось выше, вещи при бегстве советской власти из города были раскрадены как самими главарями власти, так и различными маленькими служащими совдепа. Остается только непонятным, почему советские власти, предрешив судьбу несчастных своих жертв, так медлили с окончательным приведением в исполнение своих намерений и томили бедных заключенных, заставляя их переживать моральные пытки в тысячу раз более изуверские, чем пытки в застенках в самые темные времена средних веков.

Анастасия Васильевна Гендрикова, как глубоко религиозный человек, не боялась смерти и была готова к ней. Оставленные ею дневники, письма свидетельствуют о полном смирении перед волей Божьей и о готовности принять предназначенный Всевышним Творцом венец, как бы тяжел он ни был. Она убежденно верила в светлую загробную жизнь и в Воскресение в последний день, и в этой силе веры черпала жизненную бодрость, спокойствие духа и веселость нрава для других.

Она любила Царскую Семью и была любима Ею почти как родная дочь и сестра. После смерти ее матери и особенно после ареста в Царском Селе единственною сердечною и глубокою привязанностию Анастасии Васильевны на земле оставалась Государыня Императрица и Великие Княжны. Все письма Государыни к Настеньке, как звала графиню Гендрикову Ее Величество, полны материнской нежностью и заботливостью. Необходимо отметить, что мать Анастасии Васильевны, графиня София Петровна Гендрикова, была наибольшим и любимейшим другом Государыни Императрицы Александры Федоровны в течение всей ее жизни. Обеих связывала глубокая религиозность и преданность учению Православной Церкви о беспредельной любви к ближнему и бесконечном милосердии и терпимости к людям. Последние 3-4 года своей жизни графиня София Петровна страшно страдала физически вследствие какой-то очень сложной болезни и медленно, мучительно, долго умирала на руках своей страстно любимой дочери. Поразительно, что единственное, что облегчало страдания умиравшей, было присутствие Государыни Императрицы и молчаливая, сосредоточенная молитва последней. Государыня, веря Сама в силу молитвы, приходила к графине почти ежедневно; брала руки страшно страдавшей больной в Свои руки и, закрыв глаза, не произнося ни слова, уходила в напряженное молитвенное состояние. Больной постепенно становилось все легче, легче, боль затихала, и обе женщины, в слезах и обнимаясь, горячо благодарили Бога за Его бесконечную милость. Об этих минутах молитвенного исцеления полны письма графини-матери к дочери и письма Государыни к графине Софии Петровне. О них же часто упоминает в своем дневнике и Анастасия Васильевна.

Письма Великих Княжен к графине Гендриковой, и особенно письма Великой Княжны Ольги Николаевны, дышат доверием, любовью, простотой отношений и непринужденной веселостью. Княжны делились с Настенькой всеми своими впечатлениями, советовались в своих общественных делах и видели в ней как бы свою старшую сестру. Царская Семья была очень сдержанна в осуждении вообще людей и даже своих близких. Очень редко в письмах проскальзывает какое-нибудь недоброжелательное чувство к кому-нибудь. Чаще всего это выражается только в какой-нибудь юмористической форме. Но более рельефно выражаются Их симпатии. Так, видно, что наибольшей симпатией членов Императорской Фамилии пользовался Великий Князь Дмитрий Павлович, отношения к которому были как к любимому брату.

Анастасия Васильевна далеко не была человеком, которому были бы чужды земные желания, колебания, сомнения, раздражения и иные душевные и духовные побуждения, присущие существу мыслящему, живущему среди людей, ищущему у них любви для себя, для своей жизни, ищущему ответов на вопросы обыденной, окружающей обстановки, жизни. Она не чужда была слабостей, временных разочарований в окружающих, временных ошибок и искушений. В своем дневнике, посвященном покойной матери, она пишет:

“Боже мой! Когда же кончится моя бесцельная, одинокая жизнь? Она меня тяготит, и теперь постепенно блекнут все утешения; больное, измученное, жаждущее любви сердце нигде не находит ответа и тепла…”

“Пришлось спуститься с высоты, где царят утешение и мир, в самую тину житейскую, в самый центр житейских дрязг, суеты, забот; вникнуть и окунуться в окружающую жизнь, полную сложностей, интриги, пошлости и лжи людской…”

“Мне казалось, что я найду просвет единственно в одном прежнем, сильном чувстве любви… но и здесь нашла только полное и окончательное разочарование…”

“Я чувствую, что я начинаю черстветь, холодеть и на меня находят апатия и равнодушие ко всему, кроме душевной боли…”

Разве в приведенных словах дышит не сама жизнь земная? Разве это мысли и чувства не земного существа? А между тем многие считали Анастасию Васильевну мистически больной, стоящей вне жизни, вне ее реальных сторон и объясняли это близостью Гендриковой к Государыне, влиянием Последней в религиозно-мистическом отношении и больной экзальтацией. Совершенно верно, что молодая Анастасия Васильевна была требовательна к людям, что ее не удовлетворяли ни люди, ни жизнь, ее окружавшая, так как блистали они только внешней мишурной оболочкой, а она искала души в человеке, глубины и идеальности в жизни. Люди, не способные понимать духовных обликов Государыни Императрицы или Анастасии Васильевны Гендриковой, обвиняли их в страдании больной экзальтацией мистицизма, формальном исповедании религии и чуть ли не в кощунственном отношении к духу веры, заменяя его учениями старцев, различных кликуш и истеричек и чуть ли не оккультическими экспериментами в личной и государственной жизни.

Анастасия Васильевна, как и Государыня Императрица Александра Федоровна, была по вере истинной Православной христианкой, верующей силою разума и чистотою сердца. Для нее вера в Бога, в догматы Православной Церкви была той действительной, естественной силой, которая одна только может управлять в высшем значении этого понятия миром, людьми, их помыслами и чувствами, для приближения всего живущего к высокому идеалу человеческих взаимоотношений на земле, зиждущихся на законе Христовой любви. Отсюда в этой силе веры черпала она ответы и решения возникавшим в ней сомнениям и колебаниям; искала укрепления и возвышения своих духовных сил для правильного разрешения житейских проблем, требований долга, совести и морали. В ней же она удовлетворяла неутоленное на земле чувство сердца и горящей ищущей души.

В этой здоровой и сильной религии Бога и вере во Христа Анастасия Васильевна была наставлена с юношеского возраста двумя наиболее ей близкими женщинами. Это были ее покойная мать и Государыня Императрица Александра Федоровна.

Анастасия Васильевна любила свою мать необычайно большой, глубокой, преданной и сильной любовью. Тянувшаяся несколько лет тяжелая, мучительная болезнь Софии Петровны и затем сама смерть создали в жизни любящей дочери неизлечимое горе, неослабное страдание. Но, с другой стороны, самоотверженный уход дочери за больной матерью, требовавший громадных сил и большого напряжения, воспитали в Анастасии Васильевне великую способность жить для другого, жертвовать другому всем и для облегчения состояния любимой и любившей матери находить в себе силы быть не только спокойной, но даже веселой, дабы не возбуждать в матери сомнения, что болезнь ее тяжела для дочери. Дочь находила истинное удовлетворение в самоотречение для матери, и действительно не чувствовала тяжести ухода за больной, но она страдала невероятно за любимую мать и заставляла себя быть веселой, чтобы скрыть это страдание от матери и не увеличивать еще более ее мук.

Государыня, видя всю силу отчаяния и беспредельного горя, охвативших Анастасию Васильевну после смерти Софии Петровны, будучи исключительно чуткой в понимании душевных настроений близких людей и бесконечно верующей в благость Промысла Божия, одной высказанной, глубокой мыслью пробудила в Анастасии Васильевне сознание настоящего смысла, цели и назначения, предуказанных ей Богом для всей ее дальнейшей жизни. Вот как говорит об этом моменте жизни и воспринятой идее сама Анастасия Васильевна в своем дневнике, посвященном матери:

“Во всем, Ангел мой, я чувствую действие твоих молитв обо мне. Я опять нашла свою прежнюю Царицу, опять тем Ангелом-Утешителем, которым Она была для тебя в первые годы после смерти папы. Ты тогда говорила, что папа послал Ее тебе в утешение, а теперь ты мне Ее опять вернула такой, какой Она была тогда, и это мне такое утешение. Мне в душу запала мысль, которую Она мне сегодня сказала: чтобы тот опыт страдания, который Господь мне послал в тебе и через тебя, я бы употребила на радость и утешение другим”.

“Может быть, в этом должна быть цель, назначенная мне Богом”.

Это было высказано государыней в 1916 году. И действительно, вся последующая жизнь Анастасии Васильевны озарилась высоким светом самоотверженной работы и деятельности для других людей. Она пошла по пути мысли, заложенной в ее духовном миросознании Государыней, не по чувству долга или обязанности, а потому, что уже иначе она не могла и мыслить. Все более и более в ней стало крепнуть душевное спокойствие, равновесие чувств, ясность мысли и добровольная покорность перед волей Божьей. Она стала на истинный путь служения любви во Христе, который привел ее к мученическому, но желанному ею венцу за Тех, Кому она окончательно отдала свою душу на земле.

Расставаясь накануне переезда из Царского Села в Тобольск с комнатой своей матери, и со всем, что было собрано в ней как память о матери, Анастасия Васильевна записала в своем дневнике последнее обращение к матери, воспитавшееся и развившееся в ней из завета, данного Государыней и поддерживавшегося Ею в “Настеньке” всею силою глубокого духовного влияния.

“Последний раз сижу я в уютном уголке, устроенном около твоей образницы, окруженная твоими книжками, образами, и все мне говорит о тебе. Завтра уже опять (третий раз после твоей смерти) придется разорить этот единственный уголок моей? мира и опять все укладывать, и Бог знает, придется ли когда его собрать? Впереди неведомый далекий путь, а дальше полная неизвестность, но хотя сейчас мне тяжело и грустно и такая безумная жажда твоей ласки незаменимой, так хочется положить голову к тебе на плечо и отдохнуть (я так устала), но на душе все же спокойно; я чувствую, что ты со мной и слышишь меня, и я не могу не вылить душу тебе, не выразить хоть отчасти все пережитое, хотя я и знаю, что ты видишь, понимаешь и знаешь каждое движение моей души, даже еще легче, еще яснее, чем раньше”.

“Я не могу уехать отсюда не возблагодаривши вместе с тобой Бога за тот чудный мир и силу, которую Он посылал мне за все эти почти 5 месяцев ареста”.

“И я знаю, что эти неземные чувства слишком хороши и высоки для меня. Не я их заслужила, а ты мне их вымолила у Бога своими страданиями”.

“Ты всю жизнь жаждала и стремилась к миру душевному, как к высшему лучшему Божьему дару, и когда ты наконец достигла его и наслаждаешься им в полном блаженстве, ты делишься им со мной (как мы делили и страдания). Ты видишь, что я без этого не могла бы продолжать жизнь, и чем труднее и тяжелее делается моя жизнь, тем больше делается душевный мир”.

“Я поняла теперь, как и ты, что это лучшее, самое большое счастье, которое может быть, что с этим чувством все можно перенести, и я благословляю Бога и тебя, Ангел мой, за это, потому что я уверена, что это мне послано по твоим молитвам. Какое чудное спокойствие на душе, когда можешь все и всех дорогих отдать всецело в руки Божий, с полным доверием, что Он лучше знает, что кому и когда надо. Будущее больше не страшит, не беспокоит. Я так чувствую, и так доверяюсь тому (и так это испытала на себе), что по мере умножения в нас “страданий Христовых, умножается Христом и утешение наше…”

“Я знаю, что ты везде будешь со мной, будешь вести меня по тому пути, по которому я должна идти, и я закрываю глаза, отдаюсь всецело, без сомнения и вопросов, или ропота в руки Божий, с доверием и любовью, и знаю, что ты умолишь Бога поддержать меня и в минуту смерти, или если мне еще будут испытания в жизни”.

На этом кончается дневник Анастасии Васильевны, посвященный матери.

4 сентября 1918 года, отношением за № 2523, губернский чрезвычайный комитет потребовал присылки в арестный дом графини А. В. Гендриковой, Е, А. Шнейдер и камердинера Волкова. Всех их собрали в конторе тюрьмы и предложили им захватить с собой вещи, какие у кого были. Это дало повод Анастасии Васильевне высказать предположение, что их поведут на вокзал для перевозки в другое место. В конторе тюрьмы их передали под расписку конвоиру от комитета, по фамилии Кастров.

В арестном доме, в комнате, в которую их ввели, было собрано еще восемь других арестованных (в том числе жена полковника Лебеткова и Егорова) и 32 вооруженных красноармейца, во главе с начальником, одетым в матросскую форму.

Была глухая ночь, лил дождь. Всю партию в 11 человек (6 женщин и 5 мужчин) забрал матрос с конвоем и повел куда-то, сначала по городу, а затем на шоссе Сибирского тракта. Все арестованные несли сами свои вещи, но, пройдя по шоссе версты 4, конвоиры стали вдруг любезно предлагать свои услуги - понести вещи: видимо, каждый старался заранее захватить добычу, чтобы потом не пришлось раздирать ее впотьмах, в сумятице, и делить с другими.

Свернули с шоссе и пошли по гатированной дороге к ассенизационным полям. Тут Волков понял, куда и на какое дело их ведут, и, сделав прыжок вбок через канаву, бросился бежать в лес. По нем дали два выстрела; Волков споткнулся и упал. Это падение красноармейцы сочли за удачу выстрелов и прошли вперед. Однако Волков не был задет, он вскочил и снова побежал; ему вслед дали еще выстрел, но в темноте опять не попали. Через 43 дня скитания по лесам Волков вышел на наши линии и благополучно избег ожидавшей его участи.

Всех остальных привели к валу, разделявшему два обширных поля с нечистотами; несчастные жертвы поставили спиной к конвоирам и в упор сзади дали залп. Стреляли не все, берегли патроны; большая часть конвоиров била просто прикладами по головам…

С убитых сняли всю верхнюю одежду и в одном белье, разделив на две группы, сложили тут же в проточной канаве и присыпали тела немного землей, не более как на четверть аршина.

7 мая 1919 года, через семь месяцев после убийства, тела Анастасии Васильевны Гендриковой и Екатерины Адольфовны Шнейдер были разысканы, откопаны и перевезены на Ново-Смоленское кладбище в Перми для погребения. Перед погребением тела были подвергнуты судебно-медицинскому осмотру.

Тело Е. А. Шнейдер находилось в стадии разложения, но еще достаточно сохранившимся для осмотра; черты лица оставались легко узнаваемыми, и длинные ее волосы были целы. На теле обнаружена под левой лопаткой пулевая рана в области сердца; черепные кости треснули от удара прикладом, но голова в общем виде осталась ненарушенной.

Тело графини А. В. Гендриковой еще совершенно не подверглось разложению: оно было крепкое, белое, а ногти давали даже розоватый оттенок. Следов пулевых ранений на теле не оказалось. Смерть последовала от страшного удара прикладом в левую часть головы сзади: часть лобовой, височная, половина теменной костей были совершенно снесены и весь мозг из головы выпал. Но вся правая сторона головы и все лицо остались целы и сохранили полную узнаваемость.

Тела Анастасии Васильевны Гендриковой и Екатерины Адольфовны Шнейдер были переложены в гробы и 16 мая погребены в общем деревянном склепе на Ново-Смоленском кладбище. По случайному совпадению могила их оказалась как раз напротив окна камеры Пермской губернской тюрьмы, в которой провели они последние дни своей земной жизни.

Глава III

РАБОТНИКИ-ИСПОЛНИТЕЛИ

До 26 апреля советские руководители в Екатеринбурге не имели даже в мыслях, что Царская Семья может оказаться на жительстве в столице Красного Урала, и никаких мер по подготовке помещения в городе Екатеринбурге для приема и содержания Августейших Тобольских Узников не предпринималось. В равной мере никто из начальников станции Екатеринбургского железнодорожного узла не получал предупреждений о предстоящем привозе со стороны Тюмени бывшего Государя Императора или Его Семьи. Поэтому, судя по всему последовавшему после этого дня, можно с достаточной достоверностью сказать, что то секретное совещание президиума, о котором упоминает в своем рассказе комиссар Сакович, происходило именно или 25, или даже 26 апреля 1918 года. Вот как повествует об этом историческом совещании сам Сакович:

“Я случайно был приглашен на совещание совета комиссаров перед перевозом Царской фамилии в город Екатеринбург из Тобольска. Совещание происходило в Волжско-Камском банке, в маленькой комнате, исправляю, что совещание было на Коробковской улице в белом двухэтажном доме на левой стороне, если идти от центра города, кажется, в первом квартале. Это было в марте или апреле. Так как дело не касалось здравоохранения, я не принимал участия в разговорах и читал газету. Я лишь слышал, как говорили о необходимости перевоза, и о том, подвергнуть ли поезд крушению, или охранять его от провокаторского крушения, что-то было в этом роде. Когда стали голосовать, я отклонился от голосования, и объяснил, что это к здравоохранению не относится. В этом собрании были все указанные выше комиссары, а может быть, кого-нибудь и не было, помню хорошо, что были Голощекин, Белобородов, Сафаров, Тупетул и Войков. Всего было человек 7 или 8”. Давая через несколько дней показания при другом допросе, Сакович внес некоторые характерные оттенки в свой первый рассказ: “Явившись на собрание, я протестовал против своего присутствия здесь, но это не помогло, и я остался, и был очевидцем отвратительных сцен; например, был возбужден вопрос, кем не упомню, о том, чтобы устроить при переезде Царя крушение. Вопрос этот баллотировался, и было решено перевезти из Тобольска бывшего Государя в Екатеринбург; помню, я случайно узнал, что по вопросу о перевозке бывшего Государя в Екатеринбург была какая-то переписка с центром большевистской власти, и от центра было ясно сказано, что за целость бывшего Государя Екатеринбургские комиссары отвечают головой”.

Следовательно, из этих показаний прежде всего вытекает, что это совещание происходило не в помещении областного совета, и не при полном официальном составе президиума совета; участь Царской Семьи обсуждалась в постороннем месте и только определенными главарями советской власти. Таким образом, решение этой горсточки преступников нельзя считать не только решением областного совета, но даже и решением президиума этого совета. Это было просто решение кучки темных заговорщиков, прикрывшихся потом, благодаря своему официальному положению и влиянию, именем целых официальных органов советской власти.

Далее Сакович хорошо запомнил участие в этом совещании Голощекина, Сафарова, Войкова, Тупетула и Белобородова: три еврея, один латыш и один русский. Запомнил он их, естественно, потому, что инициатива “отвратительных” вопросов, наибольшая деятельность исходила именно от этих лиц. Кто же мог стоять во главе вершителей участи Царской Семьи? Чьи голоса имели доминирующее значение? Сам Сакович своим показанием дает определенный ответ: изуверы-евреи - Исаак Голощекин, Сафаров, Войков.

Наконец, из сопоставления первого и второго показаний Саковича можно вывести, что первоначально совещание было собрано вовсе не для обсуждения вопроса - перевозить Царскую Семью в Екатеринбург или нет, а скорее, чтобы решить способ, каким бы можно было покончить с Царской Семьей, и только при баллотировке, в силу каких-то особых обстоятельств, совещание приняло решение перевезти в Екатеринбург. Эти обстоятельства впоследствии станут вполне ясны, но только вовсе не опасение лишиться голов заставило тогда Исаака Голощекина и прочую компанию отказаться от своих первоначальных замыслов, ибо для этой публики таких угроз от центра и не было. Сакович верно приплел здесь в своем показании, возможно, существовавшие слова Ленина, адресованные командовавшему армией Берзину, о чем уже говорилось в отделе о заговорах.

Во всяком случае, ясно, что убийство Царской Семьи в ночь с 16 на 17 июля вовсе не было вызвано случайно сложившимися обстоятельствами, а было предрешено изуверами-евреями советской власти еще в апреле 1918 года. И обратно, решение поселить Царскую Семью на время в Екатеринбурге было для этих деятелей совершенно случайным, что и видно из всего последующего. 27 апреля областной жилищный комиссар Жилинский неожиданно прибыл в дом Ипатьева, потребовал жившего в нем с семьей владельца и предъявил ему секретное предписание от 27 же апреля за № 2778. В этом предписании Ипатьев ставился в известность, что, по постановлению областного совета, его дом реквизировался для “особого назначения” и ему предписывалось, конечно, под соответственными угрозами расстрела, очистить дом к вечеру 28 апреля. В назначенный срок Ипатьев, естественно, освободил помещение, и дом был принят под расписку жилищным комиссаром с подробной описью оставленной в нем мебели, и передан для охраны красноармейцам, вызванным из резерва 3-й красной армии.

На этих людей и выпала охрана в первые дни привезенных в дом рано утром 30 апреля бывшего Государя Императора, Государыни Императрицы и Великой Княжны Марии Николаевны. Люди охраны менялись из резерва каждый день, а потому установить, кто именно за эти первые дни перебывал в охране, не удалось. По-видимому, еще 30 апреля главари заговора смотрели на временное поселение Царской Семьи в Ипатьевском доме как на очень кратковременное, и только после обмена сведениями с комиссаром Яковлевым, доставившим бывшего Царя из Тобольска, выяснилось, что это пребывание может затянуться, что и вызвало новые мероприятия по организации более надежной и ответственной, специальной охраны для “дома особого назначения”.

Из всех заводов и фабрик, окружавших Екатеринбург, по свидетельству самих рабочих и их семей, наиболее большевистскими считались: Сысертский завод, расположенный вне города, и Злоказовская фабрика - в самом городе. 9 мая на Сысертский завод в помещение местного совдепа прибыл по поручению Исаака Голощекина “комиссар оратор 1-й боевой Уральской дружины” Сергей Витальевич Мрачковский и приказал собрать рабочих на митинг, Комиссар Мрачковский был хорошо известен многим из рабочих Сысертского завода, так как еще в феврале месяце значительное число их ходило под его начальством воевать на Дутовский фронт. В числе последних рабочих был и Павел Спиридонович Медведев, сошедшийся за время похода на близкую ногу с Мрачковским. На митинге в патетической, льстившей рабочим речи Мрачковский объявил о перевозе советскими властями бывшего Царя и Его Семьи в Екатеринбург и о решении власти предоставить Их охрану самим рабочим. Поэтому в заключение своей речи он предложил рабочим записываться добровольцами в команду охраны и сообщил, что жалование будут платить 400 рублей в месяц. Последнее особенно прельстило многих, почему тут же началась запись добровольцев. Прием записей Мрачковский поручил вести Павлу Медведеву, а сам тщательно проверял “благонадежность”, с его точки зрения, желавших попасть в охрану и принимал далеко не всех. Из примера, уже приведенного выше, касавшегося Михаила Летемина, можно судить, чем руководствовался Мрачковский, определяя “благонадежность” рабочих для охраны несчастной Царской Семьи, попавшей в лапы зверей.

Всего Мрачковским в этот раз было принято с Сысертского завода следующих 33 рабочих:

Из этого числа рабочие Медведев, Летемин, Сафонов, Котегов Иван, Вяткин, Беломойнов, Шевелев, Стрекотин Андрей, Котов, Старков Иван и Добрынин состояли членами партии коммунистов.

19 мая Мрачковский привез сформированный из сысертских рабочих отряд в Екатеринбург и поселил его сначала в Новом Гостином дворе, где размещались красноармейцы резерва 3-й армии. Здесь Павел Медведев был назначен начальником этой команды, получившей название “охранного отряда дома особого назначения”, а Семенов и Добрынин - разводящими, но так как Семенов вскоре уволился, то на его место разводящим был назначен Иван Старков. Из всей команды только Иван Старков и Добрынин были в прежнее время солдатами, все же остальные военной службы не несли, так как, работая на заводе, который во время войны работал на оборону, были освобождены от службы в войсках. Следовательно, тягости походной службы никто из них не испытывал и утомления от 4-летней войны чувствовать не мог.

22 мая, накануне привоза в Екатеринбург из Тобольска Наследника Цесаревича и Великих Княжен Ольги, Татьяны и Анастасии Николаевен, команду перевели в дом Ипатьева и поселили здесь в комнатах нижнего этажа дома. С 24 мая команда начала нести внутреннюю и внешнюю охрану дома; постов было всего 11: два внутренних, три пулеметных и шесть наружных. Внутренние посты: один на парадном ходе у комнаты коменданта, а другой на площадке внутренних сеней, куда выходили двери из уборной и из ванной и откуда шла лестница в нижний этаж дома. Пулеметные посты: один на террасе, выходящей в садик из столовой; один в окне чердака и один на окне средней комнаты нижнего этажа. Наружные посты: один у ворот, близ парадного крыльца; другой на углу, образовывавшемся фасами заборов по Вознесенскому проспекту и Вознесенскому переулку; третий между заборами, загораживавшими весь дом, под окнами комнаты Царя и Царицы; четвертый на переднем дворе у дверей, выходивших из дома; пятый на заднем дворе, у калитки выхода из садика, и шестой в саду. Часовые стояли на постах по 4 часа в смену, а разводящие дежурили по неделям. Поверку охраны производили приезжавшие часто в дом Исаак Голощекин, Белобородов и Дидковский. Эти господа проходили во внутренние комнаты, занимавшиеся Царской Семьей, без предупреждения, причем не снимали ни шапок, ни галош, ни пальто, и, не разговаривая ни с кем из заключенных, молча заходили во все решительно комнаты.