Музей правосудия и наказаний

Моя любовь к истории

Я всегда интересовался историей, даже до того как стал экзекутором. В школе, когда я был маленький, я хорошо учился по истории. По истории и по географии. Я всегда был в числе трех первых учеников по истории. А по математике — ноль. Ну а история, география, это да: тут мне все было интересно. Учительница рассказывала нам о Карле Великом или о других вещах. Я бы просидел так и четыре часа и еще бы попросил продолжения. Я это обожал. Именно поэтому я не люблю романов. Но все, что касается истории, когда рассказывает Ален Деко, я могу погрузиться в это на целые часы! Обожаю это!

Конечно, потом меня тоже интересовало все это… гильотина, тюрьмы, революция. Больше всего меня всегда интересовало Средневековье. Жизнь, нравы, как люди жили. Я стараюсь ощутить контекст, потому что, если ты хочешь выносить суждения, нужно встать на место действующих лиц эпохи. Римляне по отношению к рабам, и даже Карл Великий. Они думали, что под воздействием боли можно говорить только правду. Ага! Когда вы отталкиваетесь от этого принципа, вот вам и пытка! Когда читаешь историю Франции, думаешь, что пытка — это ужасно. Была еще ордалия, Божий суд. Осужденного заставляли погрузить руку в котелок кипящей воды, откуда надо было вытащить монету. Чем более тяжелым было преступление, тем более глубоким был котелок. В некоторых случаях нужно было погрузить руку выше локтя. Потом руку забинтовывали с добавлением лечебных растений на четыре дня. Через четыре дня повязку снимали. Если на руке не осталось следов серьезных ожогов, значит, человек невиновен!

Другая техника состояла в том, что подозреваемого бросали в реку. Если он всплывал на поверхность, значит, вода его отвергала, а значит, он был нечист и объявлялся виновным! Это отсюда происходит символ колодца, который изображают на мечах правосудия: правда идет из колодца… Что же до Франциска Первого, он считал, что всякий хороший судья должен найти эффективное средство, чтобы заставлять человека страдать долго, мучительно… но не затрагивать источников жизни. Не убивать! Он потребовал от одного палача разрезать одному человеку, в качестве наказания, щеку, вынуть через нее язык, проколоть его и закрепить его клином. Когда такие ужасы творятся по приказанию короля, можно себе представить нравы эпохи. Как говорил Лабрюйер, если кто-то родился крепким, с сильным характером, ему можно раздавить ноги, но он не признается. А вот человек слабый, если его начать пытать, признается в чем угодно, в преступлениях, которых он не совершал. Да, это ужасно.

А если еще вспомнить о дыбе![57]Во Франции дыбу ввел Франциск Первый в 1535 году. Он вывез ее из Венеции. А Венеция в то время была все-таки в авангарде гуманизма. Это было время модернизма. Он также привез из Германии колесо. Сделав это, он ожесточил нравы. Это достойно варваров, а не Ренессанса, времени, когда искусства и науки находились на вершине знания. И тут параллельно, вместо того чтобы суды стали мягче, были выдуманы пугающе жестокие казни, вместе с такими юридическими терминами, как «изысканная пытка» и т. п. Так говорили члены суда! Странная эпоха, в которую зрелище наказания было почти изысканностью. К сожалению, народ жаден до таких зрелищ. Телевидения не было. Народ стал немного чувствительнее, но его все еще привлекает зрелище ужаса. Двести тысяч лет назад, думаю, у человека не возникало мысли начать мучить себе подобного. Он убивал, чтобы есть, как животное. Он эволюционировал, но, к сожалению, не всегда в хорошую сторону. Сейчас человек стал чувствительнее. Может быть, дело в религии? В страхе перед правосудием? В воспитании?

Потому что потом в так называемых цивилизованных обществах началась постепенная эволюция, благодаря меньшинству великих людей, влюбленных в гуманизм. Таких философов, как Вольтер, Малерб, Ламуаньон, Беккария. Сегодня может показаться невероятным, но гильотина сначала была сделана в целях гуманизма. Дело было в духе революции. Сейчас это кажется варварством, но нужно сказать, что в этом вопросе в ту эпоху дела обстояли ужасно. Так что с гильотиной смерть была более быстрой. И это правда. Если вспомнить о казни мечом Лалли де Толлендаля, когда экзекутору пришлось повторять четыре раза. Четыре удара меча… «Мясорубка», как говорит доктор Луи! Можно понять, что когда в 1791 году появилась статья I: «Каждому приговоренному к смерти отрубят голову», Сансон испугался. Там не говорится, как именно голова должна быть отделена от тела. И тут доктор Луи заказывает скопировать английскую модель гильотины, модернизировав ее. В частности, форму лезвия. Со скошенным краем.

В начале Революции по поводу смертной казни было проведено голосование. Почему отсечение головы, а не повешение? Всегда считалось, что повешение — казнь более жестокая и бесчестящая, чем обезглавливание. Знать обладала привилегиями… вплоть до эшафота, потому что их обезглавливали, в то время как всех остальных вешали, сжигали или колесовали. Так что в Революцию гильотина представляла собой прогресс. Да, в то время это был прогресс. Даже для большого преступника больше не было допросов под пыткой. И потом я думаю, что на смерть смотрели иначе. Думаю, что жизни придавалось меньшее значение. Люди подвергались большему риску, были менее чувствительны. При Империи практиковались операции по живому. Сейчас человек падает в обморок и все! Да, люди были менее чувствительны. Они смотрели на казни, все смотрели… Люди были более жестокими. Может быть, потому, что работали двенадцать, пятнадцать часов в день. Жизнь была куда более тяжелой. Средняя продолжительность жизни составляла сорок лет. Поэтому если умирает парень в тридцать шесть, тридцать семь лет… Это не казалось настолько уж из ряда вон выходящим. В то время как сейчас люди дорожат жизнью. Они хотят жить сто лет!

Да, восприятие жизни было другим. Я бы не мог делать то, что в некоторые времена делал экзекутор. Колесовать ударами палки, это невозможно! Я не мог бы сделать такого с собакой. Но нужно сказать, что если экзекутор это делал, то народ при этом тоже присутствовал.

Нужно помнить, что на казнь Равальяка люди пришли толпой. Когда казнили Равальяка и Дамьена, требовалось, чтобы перед смертью они страдали как можно дольше. Это была как бы месть. Казнь длилась более часа. Если точно, час с четвертью для Дамьена. Некоторые люди платили за то, чтобы удобно расположиться для созерцания таких ужасов. Одну женщину задавили и затоптали в толпе. Один ребенок упал со второго этажа. Потом человеческие останки должны были быть брошены в огонь и развеяны по ветру. Но на самом деле останки были брошены на свалку, и некоторые субъекты, мужчины и женщины, забирали себе ногу, руку… на память!

Это как в Англии в XIX веке, в 1800. Я прочел в исторических книжках, что три ребенка, девяти, десяти и одиннадцати лет были повешены за то, что украли туфли! Это невероятно! Даже не так давно в Англии одного ребенка, который убил, они приговорили к пожизненному заключению. Но во Франции было бы невозможно приговорить десятилетнего ребенка к пожизненному заключению! Это ненормально. Ответственны родители! Это невозможно, чтобы одиннадцатилетний ребенок мучил, убивал другого. Я в десять лет часто дрался, но никогда до такой степени, чтобы ранить приятеля. Да что там! Это ведь нечто ненормальное! Он сумасшедший! Его нужно изолировать, лечить. Нельзя вот так вот поместить одиннадцатилетнего ребенка в тюрьму на всю жизнь. Он плакал в суде, фу! ему дали пятьдесят, шестьдесят лет тюрьмы. Такое только в Англии… Во Франции в этом отношении все более гуманно, я думаю. И все же Франция была одной из последних западных стран, отменивших смертную казнь. Она сохранилась в течение веков в силу привычки, обычая. Так вот, мы были последними, да еще американцы, что скажешь! На самом деле, если смертная казнь сохранялась вплоть до 1981, дело в том, что французы ее поддерживают. Мы, французы, меняемся с трудом. И если мы сохранили гильотину как форму казни, то тоже как революционный символ.

Музей

По случаю одной казни в Батне мы посетили развалины Тимгада. Так вот, моему отцу понравилось, но не более того. А для меня впечатление было огромным. Мне понравились римские развалины Тимгада.

Это великолепно!.. Я был ослеплен великолепием этих мест. Целый город, который жил почти две тысячи лет, а потом тут ни шума, ничего. Абсолютное спокойствие, тишина… да еще цикады. Да, обозревая сверху все руины, мы слышали пение цикад… И все эти камни! Меня это восхищало. Меня это волнует. Я пытаюсь найти свое место во времени. Мне казалось, что камни говорили. Мне казалось, я слышу ту толпу, те тысячи человек, которые жили там, которые наводняли эти камни. Там были крики, целая жизнь. Я видел римские легионы. Если бы дело было только во мне, я бы остался размышлять на долгие часы.

И с музеями так же. Я обожаю музеи. В восемнадцать, двадцать лет я не думал о том, чтобы создать однажды музей. Отец делал записи, чтобы написать мемуары. Мы хотели написать книгу. Но оттуда до создания музея — нет. Нельзя создать музей Правосудия и Наказаний, будучи экзекутором. Я уже давно думал о том, чтобы написать мемуары, оставить свидетельство о казнях. Уже тридцать лет назад, в Алжире я думал о том, что надо это сделать. В то время, как я уже сказал, я хотел сделать съемку. Да, заснять и записать казнь. Я хотел сделать фильм, но не думал о том, что вот через десять лет будет независимость, нет. Это было бессознательно. Я думал об этом в отрыве от всего. Это потом я сказал себе, что я должен был это сделать.

Музей — это пришло потом. Когда я уже не был экзекутором. Хорошо, у меня были части гильотины. Нужно знать, что в 1890 году Дейбле отправил экзекутору Алжира много деталей старой гильотины, чтобы можно было располагать запасными частями. Но, к несчастью, эти детали не совсем подходили к старой модели — модели 1868 года — которая была у нас в Алжире. Поэтому эти детали отложили в сторону, в гараж. Эти-то детали я и привез во Францию в 1961.

Потом я заказал изготовление недостающих, чтобы получить целую машину. Ту, которую можно видеть в Фонтэн-де-Воклюз. У меня были также некоторые архивы Роша и Берже. Так у меня появилась мысль сделать музей гильотины.

Прошло время… Когда я вернулся во Францию, в начале 1980 годов, я сходил в Париже в «Лувр антикваров». Там я купил топор. Топор, которым казнили. А потом, в другой раз, я купил наручники, архивы…

Так я в это втянулся. Наконец я купил справочник антикваров и стал искать в рубриках оружия и фольклорных вещей. Я выписал имена примерно четырех сотен специализированных антикваров и, держа в голове идею создать музей, написал им. Четыреста писем. Я писал, что я бывший экзекутор и ищу все, что связано с тюрьмой, каторгой и тому подобным. И я добавлял, что если у них есть друзья пли знакомые, у которых есть такие вещи, то они могут сообщить им, что меня это интересует, и получить комиссионные.

Так вот, сначала я хотел заняться немного революционной стороной дела, а также осужденными. У меня была мысль создать музей в Париже на чем-нибудь типа баржи. Мне была необходима площадь в триста квадратных метров. Но я быстро увидел, что это невозможно: цены были выше разумного. И все это при том, что я продолжал покупать предметы то тут, то там. Один приятель посоветовал мне поехать на юг. Так я попал в Фонтэн-де-Воклюз. Там мне понравилось. Я там устроился. И начал создавать музей. На своем кемпинг-каре я ездил по Европе пять или шесть месяцев, отыскивая разные предметы. Путы, использовавшиеся на каторге, мечи правосудия и так далее… Так я открыл, что существует настоящий рынок антикварных предметов, связанных с правосудием и наказаниями. Особенно в Швейцарии, где недавно открылся музей Палача, и в Англии. В Лондоне, у Сотби, я присутствовал на продаже таких предметов. Я купил веревку с виселицы и паспорт Пьерпойнта, английского экзекутора. Да, существуют любители таких вещей, особенно швейцарцы и англичане.

На самом деле, со всеми предметами, которые у меня были, я попал в ловушку. Потому что дальше мало-помалу создавался мир камеры. Но был еще суд, еще был кодекс… В конце концов это было слишком много для меня! Это было сложнее, чем я думал, вся эта история с правосудием и наказанием. Как только нужно расширяться, это уже другое дело. Дороже всего мне стало все, что связано с камерой, и архивы. Мне пришлось копить. Если бы это была только гильотина, портреты, пара мечей, все бы на этом остановилось. На самом деле, пожалуй, лучше всего было бы так и сделать.

Никаких расходов. Потому что в итоге все приходили ко мне из-за гильотины.

Мне было бы надо поставить впереди бутики, позади гильотину и запросить за вход десять франков, и все бы пошло хорошо.[58]Я создал музей на собственные деньги. Я вложил в него несколько миллионов франков, и в течение восьми лет я терял, если считать страховку, по 2 тысячи франков в месяц. Да, в сумме я потерял больше 1,5 миллиона франков на этом деле. Но я не жалею об этом. Оно позволило мне лучше узнать историю, встретиться с интересными людьми, с представителями судебной власти и господином Бессеттом, вместе с которым я написал эту книгу.

Разумеется, главным экспонатом музея была гильотина. Потому что, по правде говоря, кроме меня, никто не владеет гильотиной. На одном аукционе оружия и объектов, касающихся правосудия, я видел, что так называемая гильотина была продана за 300 тысяч франков. А в Гамбурге несколько частей другой «гильотины» (на самом деле совершенно грубая подделка) были проданы за 500 тысяч франков. Когда я думаю, что находятся наивные люди, которые тратят такие деньги за ничего не стоящие вещи, я считаю, что настоящая гильотина, находящаяся в моей собственности, стоит около 20 миллионов франков, особенно если я прибавлю к ней свои фамильные архивы.

Так вот, тут есть историческая сторона. Это научило меня читать об истории. Узнавать новое — это мне нравится. Да, мне это нравилось. Но правда в том, что я оказался в чем-то типа ловушки. Я говорил себе, если дело с музеем пойдет, я не буду так уж жаден. Это не с целью обогатиться. И потом, я не хотел, чтобы это стало большой профанацией. Я бы лучше заработал 10 тысяч франков на музее, чем 30–35 тысяч франков или больше на продаже арахиса. Музей существовал не ради 20 франков, которые платились за вход. Я рассказывал всю историю. Я переживал историю. Титус Манлиус, я вижу тут, смотрите-ка, орфографическая ошибка, значит, я исправляю. Мне это нравится. Тогда, с моим музеем, я все-таки что-то сделал для истории. Люди удивлялись. Как! Создание музея — это Вы! Это не мэрия? Экзекутор, который создает музей, которому удается это осуществить. Он один такой. Да, музей — это другая жизнь. Там мне попадались интересные люди. Это дало мне другой взгляд на общество.