Глава сорок первая МОИ ВСТРЕЧИ
Совершенно случайно в Монте-Карло, в зале перед театром, я встретилась с Вирджинией Цукки. Прошло более тридцати лет с тех пор, как я ее видела в последний раз в Петербурге, но я сразу узнала ее, и мы бросились в объятия друг друга, так рады мы были увидеться снова. Именно она вдохновила меня, когда мне было еще четырнадцать лет, и сделала из меня артистку, и я этого не забыла. Потом она заехала ко мне на виллу и мы вспоминали давно минувшие дни, когда она имела такой огромный успех в России. Это была наша последняя встреча - я вскоре узнала, что она скончалась.
Однажды, когда я завтракала в Ницце в гостинице «Клеридж», я встретилась с Айседорой Дункан. Если бы меня не предупредили, что это она, я бы ее не узнала, так она изменилась. Мы были очень рады увидеться и встретились как старые друзья. Вскоре после этого она погибла в Ницце, когда ее шарф попал в колесо автомобиля и она была задушена насмерть.
В Монте-Карло проживала на своей вилле большая знаменитость своего времени леди де Бат, или, по сцене, Лилли Лонгтре. Она была красавицей, состояла фрейлиной Королевы Александры Английской и одно время подругой Короля Эдуарда VII. Разорившись, она покинула двор и сделалась актрисой и, выступая на сцене в шекспировских пьесах, стяжала себе огромную славу. У нее на вилле была масса воспоминаний, относившихся к придворной ее жизни и к артистической карьере. Ее личные воспоминания были очень интересны и увлекательны.
В Ницце я познакомилась с известным драматическим писателем Анри Кэном и его женой, рожденной Жиродон. Они оба у меня завтракали на вилле, и он написал мне в альбом несколько милых строк. Потом он нас пригласил к себе завтракать на виллу «Клод» и обещал угостить «бэф-а-ла-Буреинон». Как он нам пояснил, мясо тушится в бургундском вине, и это действительно было замечательно вкусно. Его брат Жорж Кэн был одно время хранителем музея Карнавале, где собрано все, что относится к французской революции.
Чаще всего за эти три года мы виделись с Иваном Решке, знаменитым тенором. Он и его брат Эдуард, обладавший прекрасным басом, были идолами публики в Петербурге в восьмидесятых годах, и лучшего исполнения, чем когда они оба выступали в «Ромео и Джульетте», трудно было бы вообразить. Мы с ним часто встречались в театре в Петербурге, и он меня отлично помнил по сцене.
Решке происходили из богатой и знатной польской семьи. Иван Решке жил на роскошной вилле в Ницце, где великолепно принимал и угощал обильными и вкусными завтраками. Он уже давно не выступал и занимался уроками пения. После завтрака к нему всегда приходил один из его учеников, которого он заставлял петь перед нами и давал ему указания, что было для нас самое интересное. Он главным образом настаивал на том, что певец должен понимать смысл того, что поет, и правильно его передавать. У Решке был замечательный аккомпаниатор - англичанин мистер Вебб, обладавший совершенно исключительной музыкальной памятью, он мог без нот играть почти все вагнеровские оперы. Этой его способностью поражался даже сам Решке.
Решке был интересным собеседником, и мы очень любили бывать у них. Часто и они у нас завтракали.
В доме у них была нотка грусти. Сын жены Решке от первого брака был убит на войне в 1918 году, как раз в день заключения мира. Она тяжело переносила свое горе, и при ней постоянно состоял доктор, так как она уверяла, что может ежеминутно умереть от разрыва сердца. Она выходила к столу бледная, поддерживаемая доктором и говорила только про свое больное сердце. Иван Решке умер в 1925 году, а она его пережила.
В Ницце проживала на своей вилле «Олливетто» Княгиня Мария Радзивилл, рожденная графиня Браницкая, дочь знаменитой графини Марии Браницкой, рожденной Сапега. Имение Браницких «Белая Церковь» около Киева было знаменито своими размерами и замечательными архитектурными памятниками, имевшими историческое значение. Княгиня Радзивилл была более известна под ласковым прозвищем Бишетт. С ней жил ее сын Лев Радзивилл с женою Ольгой, рожденной Симолин. Княгиня Радзивилл, Бишетт, часто приглашала нас к себе завтракать и обедать. Она бывала у нас и расписалась в моем альбоме.
Мы были в Париже, когда Вове исполнился 18 июня (1 июля) 1923 года 21 год. Мы хотели отпраздновать его совершеннолетие обедом и пригласили самых близких друзей: графа Михаила Граббе, Павла Демидова, графа Сергея Зубова с женой и Лору Гульд, очаровательную американку, - всего нас было восемь человек. Обед мы заказали в «Шато де Мадрид».
Как это случилось, не знаю, но мы опоздали к обеду, и гости нас ждали. Конечно, мы были очень этим смущены. Когда мы сели за стол, мой сосед граф Сергей Зубов сказал мне, что только что в саду ресторана потерял запонку работы Фаберже, которую очень любил, она была ему дорога как память. Он предполагал, что потерял ее около нашего столика, но ее никак не могли найти. Я посоветовала ему обещать послать в Падую Св. Антонию небольшую сумму для бедных, как делала сама в случае потери. Я рассказала ему, как в Стрельне, собирая грибы, потеряла брошку, подарок Наследника, и заметила пропажу лишь вернувшись домой. Я вспомнила совет, данный нашим старым другом, Митей Бенкендорфом, и тотчас обещала послать Св. Антонию в Падую пожертвование на бедных и, побежав в сад, к тому месту, где собирала грибы, вспомнила, как Вова вскочил мне на плечи в то время, как я наклонилась взять гриб. Веря в чудесную помощь Св. Антония, я сунула руку в глубокий мох, который рос на этом месте, и мои пальцы ошутили потерянную брошку где-то в глубине мха. На следующий день я послала деньги в Падую. Я посоветовала графу Зубову обещать, но очень искренно и с верой, послать в Падую пожертвование, и он увидит результат. Он мне ответил, что, конечно, пошлет в Падую деньги от всего сердца и с верой. Не успел он закончить свою фразу, как один из лакеев принес ему потерянную запонку. Она была найдена не там, где он предполагал, а на дорожке, по которой все проходили, и ее легко могли затоптать в траву или гравий. Лакей рассказал, что, идя по этой дорожке, он заметил что-то блестящее на земле, и это оказалось запонкой. Граф Зубов был в большом восторге и сердечно меня благодарил за добрый совет.
После очень оживленного обеда мы всей компанией поехали в Кавказский ресторан, где к нам присоединился Великий Князь Дмитрий Павлович. Мы взяли отдельный кабинет, откуда могли слушать музыку и видеть общую залу, где танцевали.
Так отпраздновали мы совершеннолетие Вовы, все были веселы и приняли сердечное участие в нашем семейном празднике.
Осенью 1923 года, 21 октября, ко мне на виллу «Алам» приехал с визитом Н. П. Карабчевский с женою. Когда мне доложили об их приезде, я была крайне удивлена. Если бы он приехал один, может быть, я его и не приняла бы, но мне неловко было отказать его жене в приеме. Тяжело было видеть, как этот старик, гордость и слава русской адвокатуры, вошел ко мне и чуть не бросился на колени передо мною, умоляя о прощении, что отказался прийти ко мне на помощь после переворота. Он мне стал даже жалок, как жалки были и многие другие после переворота: позднее раскаяние, подумала я…
Чтобы загладить свою вину передо мною, он просил меня дать ему возможность написать мои воспоминания, так как он знал меня хорошо. Но я отказалась от этого предложения.
В одну из поездок в Париж я видела спектакль Александра и Клотильды Сахаровых и нашла, что в своем роде это было совершенство. Я послала им цветы с несколькими хвалебными словами по поводу их исполнения и получила от них ответ: «Позвольте нам хотя бы немного поблагодарить Вас за большую радость, которую Вы нам доставили. Мнение такой великой и единственной артистки, как Вы, будет лучшим залогом в наших исканиях новых достижений».
Потом я видела Сахаровых еще в Экс-ле-Бен. Их стилизованные танцы и тщательность отделки малейшего движения, позы и костюмов, несомненно, были исключительные по вкусу и таланту исполнения.
В ноябре 1925 года я приняла православие, на Пасху следующего года впервые говела и причащалась вместе с Андреем и Вовой. Я была счастлива. Хотя по рождению я была католичкою, православная вера мне всегда была близка, так как я не только часто посещала русские храмы, но и училась Закону Божьему у священника театрального училища отца Пигулевского, который впоследствии учил также и Вову. Мы оба храним о нем светлую память.
В 1926 году, 2 мая, в Пасхальную ночь, я пригласила к себе на виллу «Алам» С. П. Дягилева, Корибут-Кубитовича и артистов его труппы: Сергея Лифаря, Бориса Кохно, Тамару Карсавину, Петра и Федю Владимировых и некоторых других. Все собрались у меня на вилле, откуда поехали в заказанных мною автокарах в Ниццу в собор и после заутрени вернулись разговляться ко мне на виллу, где был приготовлен пасхальный стол с пасхами, куличами, крашеными яйцами, окороками и всякими другими яствами. После ужина стали танцевать. Сережа Лифарь, выпив за ужином, начал ухаживать за Тамарой Карсавиной, что очень не понравилось С. П. Дягилеву, и он положил этому конец, сказав: «Молодой человек, вы, кажется, слишком развеселились, пора домой», и они оба уехали в Монте-Карло. Сережа Лифарь подробно описывает эту Пасхальную ночь в своей книге.
В один из первых своих приездов в Париж мне посчастливилось снова встретиться с Анной Павловой на одном благотворительном вечере в Клеридже. Она танцевала в этот вечер свои очаровательные маленькие вещицы. После представления я пошла ее поцеловать, и мы бросились друг другу в объятия. «Малечка, как я счастлива вас опять видеть! Давайте поставимте вместе гран-па балета «Пахита», как это было в Петербурге. Здесь, в Париже, Тата Карсавина, Вера Трефилова, Седова, Егорова, Преображенская. Вы будете танцевать главную роль, а мы все позади вас, не правда ли, какая это будет прелесть!» И это говорила Павлова в апогее своей славы, предлагая танцевать во второй линии за мною. Трогательно это было, бесконечно трогательно с ее стороны. В этом она показала себя мировой артисткой и чудным человеком.
После этой нашей первой встречи в эмиграции Анна Павлова приехала в Монте-Карло и часто бывала у меня на вилле, к завтраку или к обеду. Мы чудно проводили с ней время. Анна Павлова пригласила нас и некоторых наших друзей обедать в Спортинг-Клуб в Монте-Карло. Обед был очень веселый, и мы вспоминали дорогое нам прошлое: Мариинский театр, нашу артистическую карьеру. После обеда все решили зайти в игорные комнаты. Павлова странно, по-своему одевалась; она, собственно говоря, не носила платья, а поверх нижней юбки обматывала себя широким шарфом, который закреплялся булавками. Длинная бахрома шарфа свисала на плечи, заменяя рукава. Павлова, живая и очень нервная, любила играть, но, не полагаясь на свою память, просила двух друзей стоять возле нее и запоминать те номера, на которые она будет ставить. Ставила она очень быстро и по всему столу, а если номер был далеко и рукой она не могла его достать, то брала длинную лопатку и толкала свою ставку, сбивая по дороге чужие ставки со своих мест. Конечно, со всех сторон раздавались протесты, и все оборачивались в ее сторону, но, узнав ее, тотчас успокаивались: «Да это ведь Павлова, знаменитая Павлова». Она сконфуженно начинала извиняться и, желая поправить сдвинутые ставки, невольно бахромой своего шарфа сдвигала другие. Это продолжалось весь вечер, но игроки охотно ей помогали с улыбкой. К концу вечера она проигралась и попросила у меня в долг тысячу франков, которые она мне вернула потом в прелестном черном шелковом бумажнике с золотой застежкой. Я бережно храню его на память о незабвенной Павловой.
Когда Анна Павлова уезжала, мы все поехали ее провожать в Ниццу. Нас предупредили знакомые, что с ее отъездом всегда бывает много суеты, и это оказалось верно. Началось с того, что в вагон начали вносить бесчисленное количество ручного багажа всех видов и размеров. Павлова все пересчитывала, ошибалась, снова пересчитывала, суетилась, путалась, все старались помочь, тоже пересчитывали, тоже путались в счете, что, конечно, только увеличивало суету, она сердилась, а потом улыбалась. Наконец все пришло в порядок и все успокоились, как вдруг снова поднялась невероятная суета и волнение: «А где же клетка с моей птичкой?» - кричит Павлова, и снова все бросаются во все стороны в поисках ее клетки, так, словно из всего багажа эта клетка была самое драгоценное, что она имела. К счастью, клетку скоро нашли, и Анна Павлова благополучно укатила в Париж, махая нам рукою через окно.
Потом я видела Павлову в Париже, когда она танцевала «Жизель» в театре Елисейских полей. Чувствовалась ее усталость, но все же это было замечательное представление, и она была в этом балете неподражаема. Во второй картине этого балета, когда она по косой линии пересекала сцену на пальцах, держа лилию в руках, это было так бесподобно, что казалось, она движется не касаясь земли, будто плывет по воздуху, как неземная.
Вера Трефилова была первой из моих товарок, кого я встретила в Париже. Как только мне сообщили ее адрес, я сейчас же поехала к ней в гостиницу «Савой», где она остановилась. Она замечательно молодо выглядела, и С. П. Дягилев сейчас же стал ее уговаривать выступить у него в Монте-Карло. Она давно не выступала и не работала, но так блестяще подготовилась к этому спектаклю, что когда мы ее увидели в Монте-Карло в «Лебедином озере», то все были поражены ее стильным выходом, классическим поклоном и поразительным умением держать себя на сцене, во всем была видна наша школа: благородство в движениях, изяшество поз - одним словом, тот класс, которого здесь давно не видали и отвыкли видеть. Она была исключительно хороша в этом балете, и он по справедливости считался ее лучшим. После нее все, которые выступали в «Лебедином озере», не могли даже с ней сравниться.
Любу Егорову я всегда очень любила, и со дня ее выхода из училища она у меня часто бывала, иногда гостила и даже ездила со мною в Вену в 1908 году. После первого неудачного брака с Мамонтовым она вышла замуж за большого друга первых дней моей юности князя Никиту Сергеевича Трубецкого. В эмиграции она открыла студию танцев и великолепно ее поставила. Смело могу сказать, что она является лучшей в Париже, о чем я могу судить по ее ученицам, которые иногда ко мне заходят. У всех видна прекрасная школа, ноги и руки поставлены как следует, и исполнение выдержано в духе нашей Императорской школы. Егорова гостила у меня на вилле «Алам», когда выступала у Дягилева, и жила у меня со своим мужем, князем Трубецким.
На юге Франции обосновалась и Юлия Николаевна Седова. Она часто бывала у меня со своими двумя уже взрослыми дочерьми. Она открыла свою школу в Каннах.
Двадцать восьмого апреля 1928 года ко мне приехала на виллу «Алам» Зоя Инкина. Я так была счастлива, когда она мне накануне позвонила. Я рада была узнать, что она жива, ведь она была подругой детства Вовы и я хорошо знала всю ее семью. Я с нетерпением ждала ее, чтобы узнать о судьбе моей шкатулки с письмами Ники, которые я им дала на хранение перед отъездом на Кавказ.
То, что она мне сказала, нанесло мне ужасный удар. У них на квартире часто производились обыски, ее мать была арестована, хранение писем становилось опасным, и они были вынуждены сжечь их.
Я многое потеряла - и состояние, и дом, и драгоценности, лишилась счастливой, беззаботной жизни. Но из всего потерянного я ничто так не оплакиваю, как эти письма. Ведь тогда была еще надежда, что многое вернется, но этих писем, дотла сгоревших, вернуть нельзя, как нельзя их и заменить. А эти десять лет я все время мечтала когда-нибудь их снова увидеть и перечесть, вспомнить мечты и переживания ранней юности. Теперь все это рухнуло. Я потеряла самое драгоценное воспоминание, свято хранившееся у меня. Даже теперь, более двадцати лет спустя, когда я вспоминаю мою встречу с Зоей, так тоскливо и грустно становится на душе.
Мой брат Юзя Кшесинский остался после переворота в Петербурге, и до войны я могла свободно с ним переписываться и посылать ему, сначала через Хуверовскую организацию, а затем через различные агентства, пищевые и вещевые посылки. Он был тогда второй раз женат на Целине Спрешынской и имел двух детей: сына Ромушку и дочь Цeлину. Он на свою судьбу не жаловался, писал, что к артистам относятся хорошо и что живет он на своей старой квартире. Но мне хотелось все же, чтобы он со своей семьей приехал ко мне во Францию. С. П. Дягилев помог мне в этом деле, дав письмо, в котором он приглашал брата поступить в его труппу. На этом основании мне удалось получить для него визу во Францию, и я даже послала ему денег на проезд через Финляндию. Но брат ответил, что предпочитает оставаться в Петербурге, повторив, что артисты занимают исключительно привилегированное положение и их ничем не стесняют, а главное, он не желает расставаться с дорогими для него воспоминаниями, которыми он окружен у себя. Он писал, что, хотя оставил сцену, ему разрешили справить свой артистический юбилей, и он был счастлив этим. Его дочь Целина окончила балетную школу и уже танцевала на Мариинской сцене. Судя по присланным фотографиям, она очень на меня походила. В школе, по его словам, считали, что на сцене она своими танцами напоминает меня. Затем он мне написал, что Целина вышла замуж за одного инженера, уехала в Сибирь и оставила сцену, а Ромушка пропал без вести. При каких обстоятельствах - он не сообщал. Последнее от него письмо я получила в самом начале 1940 года. Много-много лет спустя я узнала, что мой бедный Юзя и его третья жена погибли во время осады Ленинграда немцами в 1942 году, наверное, от голода и холода. Никаких подробностей не знаю, не знаю, где он похоронен, да и существует ли его могила. Его молчание после войны примирило меня с мыслью, что его нет в живых, но все же весть о его кончине повергла меня в большую грусть.
С. П. Дягилев обратился ко мне с просьбой показать Вере Немчиновой, как исполняли «Лебединое озеро» на сцене Мариинского театра в Петербурге, и я довольно часто ездила ради этого в Монте-Карло заниматься с нею.
У нас вошло в традицию, когда мы жили на юге Франции, проводить в Каннах последние три дня Страстной недели, чтобы иметь возможность два раза в день присутствовать на церковных службах в тамошней нашей церкви. Андрей и Вова говели и в субботу приобщались Святых Таинств. Мы оставались на Пасхальную заутреню, а потом возвращались домой в Кап-д'Ай разговляться.
Я принадлежала к римско-католическому вероисповеданию, как вся наша семья, и ходила в свою церковь. Мне хотелось причащаться в одной церкви с Андреем и Вовой, и я решила перейти в православие, которое мне с детства близко, так как в Театральном училище мы все ходили в нашу школьную православную церковь. Отец Остроумов меня подготовил очень сердечно к этому событию, которое совершилось 27 ноября (9 декабря) 1925 года в нашей каннской церкви. Он совершил обряд, после чего была отслужена обедня и мы все трое вместе приобщались Святых Тайн. Я была очень счастлива, что отныне принадлежу к той же церкви, что Андрей и Вова.
Я часто принимала у себя на вилле видных представителей эмиграции в Ницце. У меня бывала Капитолина Николаевна Макарова, вдова адмирала Макарова, погибшего 13 апреля 1904 года в Порт-Артуре на броненосце «Петропавловск», который взорвался на мине. На том же корабле находился и Великий Князь Кирилл Владимирович, который чудом спасся вместе с 20 матросами из общего состава команды в 880 человек. Бывал у меня также Александр Александрович Мосолов, долгое время бывший Начальником Канцелярии Министерства Императорского Двора, а одно время нашим послом в Румынии. Я их обоих очень любила, они оба были очень умные, полные жизни и энергии не по летам. Однажды после обеда у меня они вздумали станцевать мазурку, как в доброе старое время, и действительно великолепно ее исполнили, с большим блеском, огнем и шиком.
О Капитолине Николаевне Макаровой, или, как ее все называли, просто Капитолине, так как другой Капитолины не было, рассказывали много анекдотов, когда адмирал Макаров был Главным Начальником Кронштадтского порта. Она своим великолепным видом затмевала своего мужа. Все только видели ее, она была первая. Но она это делала с огромным тактом и блеском, не задевая этим самолюбия своего мужа. Напротив, от этого он только больше выделялся. Она была «персоной», это все видели и бесспорно признавали. Конечно, все это давало повод к разным анекдотам на ее счет, но доброжелательным и безобидным. Даже теперь, в эмиграции, она держала себя с большим достоинством на всех церковных и официальных торжествах, становилась впереди всех и первая подходила к кресту. Однажды английский адмирал пригласил ее к себе на корабль пить чай. Она согласилась, но только с тем, чтобы ей отдали те же почести, которые полагались ее покойному мужу как адмиралу Русского флота. На пристани ее ожидала шлюпка с матросом у руля. Она отказалась сесть в эту шлюпку и приказала передать адмиралу, чтобы за ней прислали шлюпку под командою офицера, что и было исполнено. Она любила говорить, что она вдова адмирала Макарова и никто не должен этого забывать. В последний раз я ее видела, когда приехала из Парижа на юг, она все еще замечательно выглядела и продолжала держаться очень величественно.
Александр Александрович Мосолов был уже в то время пожилым человеком. В молодости он принимал участие в Турецкой войне 1877-1878 годов, потом командовал личным конвоем Князя Александра Батенбергского Болгарского, служил в Конном полку, после чего был Начальником Канцелярии Министерства Императорского Двора. Под старость он женился.
Здесь, В Монте-Карло, я вновь встретила своего старого друга, известного импресарио Рауля Гюнсбурга. Мы его знали в Петербурге с давних пор, когда он привозил французскую оперетку. Затем он стал импресарио в Монте-Карло и наконец директором оперы в Монте-Карло. Во время Турецкой войны он сперва выступал в Бухаресте в оперетках и пел шансонетки. Он описывает в своих воспоминаниях, как поступил санитаром в Российский Красный Крест. Под Никополем, подбирая раненых, он заметил, что редут слабо охраняется противником, и, недолго думая, крикнув «ура», бросился с другими санитарами вперед, увлекая этим за собою всю боевую линию, и Никополь был взят. Он не утверждал, что взял Никополь, а только рассказывал, что способствовал. С тех пор он стал преданным другом России и в ответ на вопрос Императора Александра III, чем он может его отблагодарить за взятие Никополя, ответил: «Ваше Величество, протяните руку Франции», после чего принял самое деятельное участие в заключении Франко-Русского союза. Он любил рассказывать это во всех подробностях, за достоверность которых никто ручаться не мог бы, но слушать его было всегда интересно. Он очень любил Великого Князя Владимира Александровича и эту любовь перенес на Андрея.
Еще в 1895 году он пригласил меня танцевать в Монте-Карло на несколько спектаклей, очень за мною тогда ухаживал и ходил влюбленный под окном моей гостиницы.
Он часто приглашал нас завтракать в «Отель де Пари», и у него бывало вкусно и весело, так как он приглашал всегда кого-либо из первых артистов в своей оперной труппе и других интересных людей. Он заводил интересные разговоры из театрального и литературного мира, говорил умно и занимательно, а завтраки его бывали очень оживленными. Рауль Гюнсбург был гастрономом, сам придумывал новые блюда, ходил на кухню, следил за их приготовлением и возбуждал у гостей аппетит своим рассказом об ожидаемых яствах и о винах его погреба. Но как только наступал час репетиции, он вставал из-за стола и шел в театр, чтобы самому за всем смотреть и давать указания. Он был композитором, и его оперы шли с успехом.
У него была одна замечательная черта, которую артисты ценили: он редко заключал контракты, его слово было сильнее всякого контракта, и никто не мог пожаловаться, что он своего слова не сдержал.
Когда он выдавал свою дочь замуж, то пригласил нас за несколько дней до свадьбы на семейный обед, чтобы познакомить с женихом. Обед был очень курьезный. Начать с того, что все шкапы в столовой были полны вовсе не посудой, как это можно было ожидать, а бутылками. Когда мы сели за стол, хозяин спросил, что мы будем пить, и, повернувшись назад к ближайшему шкапу, открыл дверцы. Мы увидели ряд бутылок. Он стал вынимать одну за другой и остановил свой выбор на бордо. Он сказал при этом, что пить следует исключительно красное бордо, объяснив это на свой лад, но так, что неудобно повторить, - а мы все засмеялись. Блюда также были своеобразные, и каждое сопровождалось пояснениями, как готовили и какое надо к этому блюду пить вино. Но сладкое нас наиболее заинтриговало. Принесли в глубоком сосуде большой ананас, затем сахарницу с мелким сахаром и огромный кухонный нож. Проверив, все ли на месте, он повернулся к шкапу, вынул оттуда бутылку с коньяком и велел ее откупорить. Потом левой рукой взял ананас за верхушку и стал ножом очищать его от корки с черными гнездами. Когда ананас был совершенно очишен, он стал вилкой выковыривать куски в тех местах, где были гнездышки, получались маленькие, пирамидальной формы, кусочки, которые он складывал в сосуд. Весь сок от ананаса, таким образом, стекал туда, и не терялось ни капли. В сосуд он влил очень много коньяку, посыпал сахаром, и получилось замечательно вкусное, но пьяное блюдо. Он предупреждал, что сок нельзя пить стаканами, а то опьянеем, но смоченные в коньяке кусочки ананаса не представляют опасности.
После обеда Рауль Гюнсбург отозвал Андрея в сторону и сказал, что просит передать как бы от себя приготовленный им подарок дочери, так как знает, что в теперешних обстоятельствах Андрей не может делать ценных подношений; но он хотел, чтобы невеста имела лично от Андрея свадебный подарок. Такому старому другу отказать в его просьбе было нельзя, тем более что предложение Рауля было сделано от чистого сердца. Он подозвал дочь, и Андрей передал ей подарок. Через несколько дней мы присутствовали на свадьбе дочери в синагоге.
Рауль Гюнсбург был всегда нашим верным и преданным другом, и мы о нем вспоминаем с большой любовью и благодарностью.
Великий Князь Дмитрий Павлович очень часто бывал у меня в Кап-д'Ай. Наша давнишняя дружба все более крепла, и мы чаще стали встречаться, правда, в совершенно иных условиях. Он приезжал на юг обыкновенно к весеннему сезону или осенью и жил у знакомых. Раз он приехал погостить у меня несколько дней. Он тогда жил в Каннах, на вилле известного богача сэра Мортимера Девиса, жена которого была известная красавица. Его слуга надеялся, что Великий Князь у меня отдохнет, так как в Каннах он каждый вечер выезжал и почти что не спал совсем. Как раз в это время у меня на вилле жили князь Эристов, князь Никита Трубецкой и полковник Кульнев. По вечерам, после обеда, мы ездили в Монте-Карло, в Спортинг-Клуб. Мы с Андреем возвращались рано, а Дмитрий Павлович с моими гостями оставались иногда до утра. Так Дмитрий Павлович и не отдохнул у меня, как надеялся его слуга. Весною, когда мы приехали в Париж, мы с Андреем пригласили на обед в ресторан «Арменонвиль» Великую Княгиню Марию Павловну с ее мужем князем С. Путятиным, Великого Князя Дмитрия Павловича, графиню Н. Зарнекау и полковника Кульнева. В последнюю минуту что-то задержало Великого Князя Дмитрия Павловича, и он обещал присоединиться к нам позже. Мы поехали в модное кафе «Аккасиа» выпить вина и потанцевать. Здесь к нам присоединился Дмитрий Павлович, и мы все вместе поехали в «Пале-Рояль», где в подвале было кабаре. Мы приехали рано, никого еще не было, и оркестр играл для нас русские вещи. Мы заказывали что хотели. Потом приехали две английские супружеские пары и стали просить оркестр играть американские мотивы, а мы продолжали просить русские. Англичане были этим недовольны. Мы уговаривали Великую Княгиню нам спеть что-нибудь, она долго колебалась, а потом согласилась под условием, что я станцую потом «Русскую». На этом помирились, и Великая Княгиня чудно спела романс «Калитка», а я затем станцевала «Русскую». Только что я кончила, оба англичанина встали из-за стола и, держа в руках по стакану вина, подошли к нам и, став на колени, просили принять от них вино в знак восторга от нашего исполнения. Это было так трогательно, что мы все объединились в общем веселье, которым и закончился этот чудный вечер.
Несколько лет спустя, 8 (21) ноября 1926 года, Дмитрий Павлович женился в Биаррице на мисс Одри Эммери, очаровательной, красивой американке, которую мы все сердечно полюбили. Мы с ней познакомились вскоре после их свадьбы в Монте-Карло, в «Отель де Пари», где они тогда жили. В следующий сезон они наняли себе виллу в Каннах, где мы у них часто бывали к обеду. Это была такая красивая и элегантная пара, что можно было просто на них любоваться.
С первого дня нашей эмигрантской жизни вопрос о хлебе насущном нас очень тревожил. Мы все выехали совершенно нищими, потеряв в России все, что имели. Первое время, заложив мою виллу, мы могли немного обернуться. После кончины Великой Княгини Марии Павловны Андрей получил, и то с большим опозданием из-за всевозможных процедур, свою долю драгоценностей, но благоприятное время для ликвидации камней было упущено, и вырученная сумма оказалась гораздо ниже прежней оценки, и из этого пришлось еще выплатить наследственную пошлину.
У Андрея была надежда ликвидировать свое недвижимое имущество, находившееся на территории Польши, но при определении новой границы эта часть Польши отошла к СССР. Таким образом, рухнула и эта надежда.
Рассчитывать было больше не на что, и я решила открыть в Париже студию танцев, чтобы попытаться этим способом обеспечить нам всем кусок хлеба. Что я умела хорошо танцевать, я знала, но сумею ли я преподавать танцы другим, я совершенно не знала и даже несколько сомневалась в этом. Но выбора не было, надо было на это решиться.
Осенью 1928 года я поехала с Андреем в Париж подыскать помещение для себя и для студии. Агентства, к которым я обратилась, возили меня по всему Парижу. Чего только я не пересмотрела за это время! Для себя лично я искала что-либо непременно с садом, так как у меня были фоксики, которым надо было где-нибудь погулять, да и сад представлял для нас много удобств. Соединить студию с нашей жилой квартирой было трудно. Чтобы отделить студию от наших комнат, надо было бы снять очень большое помещение, что было бы дорого, или же надо было найти разные, поблизости друг от друга. После нескончаемых поисков студию я нашла в не достроенном еще доме и закрепила ее контрактом. Но для себя ничего подходящего не находила. Мой агент был в полном отчаянии и, исчерпав все, что мог показать, заявил с грустью, что остается только один небольшой домик, но просил на него не сетовать, если дом не понравится. Он был почти уверен, что мы только зря прокатимся туда, и потому до сих пор его и не показывал. Мы решили все же поехать посмотреть и отправились туда. Въехав в ворота виллы «Молитор», такси остановилось у калитки небольшого сада, в глубине которого возвышался трехэтажный домик. Садик сразу произвел благоприятное впечатление - высокие каштаны, кустики и цветы. Вошли в дом. В то время в нем был устроен пансион, и приемные комнаты в нижнем этаже были просто, но уютно меблированы. Обошли все комнаты. В трех этажах нашли три ванные комнаты, что редкость в Париже, три уборные. Количество комнат как раз соответствовало нашим требованиям. Был хороший высокий подвал с кухней и комнатами для прислуги. День был солнечный. Дом и сад нам так понравились, что мы решили, что лучшего искать не надо. И нам было хорошо, и для собак был сад - что требовалось.
Мы поручили агенту сейчас же войти в переговоры с хозяином дома и выяснить его условия.
Ответ хозяина был неблагоприятный, он ни за что не соглашался сдавать дом иностранцу. Не помню сейчас как, но после длительных переговоров его в конце концов уговорили, и мы условились с его управляющим встретиться у нотариуса для подписания контракта. Когда мы все торжественно собрались и уселись у нотариуса для чтения и подписания контракта, управляющий делами сообщил нам с соответствующей грустной физиономией, что в эту ночь хозяин скончался, но прибавил - уже деловым тоном, - что имеет полномочия подписать за покойного контракт. Андрей, не оспаривая прав управляющего, предпочел отложить подписание, пока управляющий не получит полномочий от живых наследников, а то как-то неудобно подписывать контракт с покойником. Через несколько дней все формальности были выполнены, контракт подписан. Мы еще несколько раз приезжали на виллу для составления инвентаря и выяснения, какой ремонт надо произвести. Каждый раз дом нам все более и более нравился. Я была счастлива, что нашла себе виллу по душе.
Закончив все дела в Париже, мы вернулись домой в Кап-д'Ай, чтобы уложить все, что мы посылали в Париж. Я надеялась вернуться в Париж к концу года, чтобы успеть открыть студию и начать работу во время зимнего сезона, но у меня не хватало средств на переезд и на необходимый ремонт дома. После бесконечных хлопот и многих неприятностей, о которых теперь не стоит вспоминать, мы смогли наконец выехать из Кап-д'Ай 22 января (4 февраля) 1929 года и на следующий день, 23 января (5 февраля), прибыли в Париж и поселились в № 10, вилла «Молитор», 16-й аррондисман. Телефон 34-38 был уже поставлен.
По поводу моего переезда в Париж многие со злорадством утверждали, что я проиграла в Монте-Карло все свое состояние. Одно верно, и я это не отрицаю, я всю жизнь любила играть, но никогда не играла крупно, в особенности в казино, даже и ранее, когда я обладала средствами и могла себе это позволить. Как все игроки, я проиграла, но это были сравнительно пустяки и далеко не те миллионы, как хотели утверждать и каких у меня и не было.