Г. Объективность и научный статус

Каков же научный статус исследований демократизации? Прежде чем под­даться неизъяснимому angst (страху) перед этим вопросом, остановимся на минуту, вспомнив, что даже в естественных науках появились хорошо обо­снованные сомнения насчет традиционного взгляда на происхождение и про­верку теорий. Главная идея в рассуждениях И. Ньютона состояла в утвержде­нии господства духа над материей посредством демонстрации божественной воли в обычных природных процессах. Некоторую долю неопределенности в большинство научных теорий вносят факты, собранные для их «доказатель­ства». Несмотря на то, что ученые — это обычным образом взаимодействую­щие агенты познания, имеющие множество частных целей и применяющие различные познавательные стратегии, тем не менее их методы, если говорить беспристрастно, все же позволяют получать рациональные научные результа­ты (Kitcher, 1993). Когда же объектом исследования выступает не природа, а политика, построение теории тем более вряд ли будет плодотворным до тех пор, пока в ней не будут каким-либо образом учтены «субъективные характе­ристики» агентов, которых она имеет в виду.

Политолог, утративший все знания об обществе, будет лишен всех рекви­зитов, необходимых для организации и интерпретации эмпирического мате­риала. Но если язык, история и знание контекста — составные части процесса построения теории, тогда для достижения успеха может потребоваться неко­торое сочетание строгости и чувства соразмерности. Действительно, опреде­ленная степень методологического плюрализма и разнообразие источников получения данных могут быть жизненно важными предпосылками прогресса в политологии в целом и, что еще более очевидно, в сравнительной политологии. Когда в задачу входит сравнение сложных динамичных процессов, про­исходящих более чем в одной стране, способность исследователя уловить со­размерность социальных явлений приобретает особую значимость. (Это, и со­ставляет самое существо региональных исследований.) Главное в понимании сложных и в высокой степени непредсказуемых процессов — это сопоставле­ние их с разумным объяснением того, что могло бы произойти в противном случае. Опять-таки выбор подходящих контрпримеров — самая насущная за­дача. Она требует широкого знания контекста, подходящих аналогий и срав­нимых случаев, а также умелых заключений. Короче, здесь необходимы и наука, и искусство.

Наконец, если объектом изучения являются процессы демократизации, невозможно будет создать адекватную схему объяснения или должным обра­зом оценить имеющиеся случаи без соответствующего знакомства с демокра­тическим нормами, принципами или ценностями, необходимыми для струк­турирования нарождающегося политического порядка. Таким образом, срав­нительное исследование процессов демократизации требует определенной сте­пени включенности в него норм (чувства соразмерности, гармонии, знания контекстов, способности соотносить происходящее с демократическими ожи­даниями), что, не заменяя аналитической ясности и уважения к очевидности, составляет необходимое дополнение к указанным характеристикам.

Заключение

Очевидно, что существует множество стилей сравнительного анализа: пере­числение, выборочное исследование, парное сравнение, изучение отдельного случая, моделирование и т.д. — некоторые из них, будучи по происхождению в значительной мере позитивистскими, тяготеют (в разной степени) к оценоч­ным и даже субъективным методам. Все они так или иначе, явно или импли­цитно несут определенную теоретическую нагрузку. Плюралистический подход утверждает, что соперничающие теоретические установки могут обладать объяс­нительными возможностями, поэтому стоит попытаться использовать множе­ство стилей сравнения, вбирающих в себя альтернативные теоретические ис­ходные посылки. Применение различных теорий и альтернативных стилей ис­следования, скорее, зависит от характера задачи. Так, теории позитивистской и прогностической направленности подойдут для моделирования и сравнения аль­тернативных правил принятия решения при системе пропорционального пред­ставительства, но для изучения радикального, возможно, антидемократическо­го потенциала различных течений исламского фундаментализма уместнее будут иные подходы, учитывающие исторические факторы и особенности культуры анализированного объекта и рассчитанные на интуицию исследователя.

Сравнительное изучение процессов демократизации требует тщательной и осторожной оценки большого ряда связанных с контекстом факторов. Как подчеркивал еще Милль, для таких оценок требуются люди, «достаточно опытные и умелые», а не только лишь подготовленные по части логического анализа. Только такие люди «способны подготовлять при помощи анализа фактов истории или даже просто наблюдения над современными обществен­ными явлениями материал для исторического обобщения. Только такие люди могут сознавать сравнительную важность различных фактов, а следовательно, знать и то, какие факты им нужно искать или наблюдать; еще менее возмож­на без этого оценка доказанности тех фактов, которые, как это бывает в большинстве случаев, не могут быть установлены прямым наблюдением или на основании свидетельств и должны быть выведены из признаков» (Mill, 1973, р. 917; Милль, 1914, с. 834-835).

Говоря о требуемых навыках, не следует недооценивать трудности перевода ключевых терминов с одного языка на другой (или при переносе из одной страны в другую, с тем же языком). Компаративисты, например Дж. Лапаломбара, долгое время испытывали неудобства при встрече с тем фактом, что такие простые, кажущиеся естественными, политические термины, как «партия», несут различную смысловую нагрузку в различных условиях. Эту же мысль

подчеркивают исследователи процессов демократизации в бывших коммунис­тических странах, где, в отличие от большинства государств Южной Америки, это понятие ассоциируется с антидемократической системой правления. В самом деле, для сравнения изменений режима во всех политических системах требует­ся знание не только особой смысловой нагрузки отдельных терминов, но и более общих политических идиом, в которые эти термины входят.

Защита К. Скиннером тезиса о важности контекста для политической тео­рии может быть расширена. «Мы надеемся добиться определенной объектив­ности в оценке соперничающих систем мышления. При этом можно рассчиты­вать на большую степень понимания, и в этой связи — на большую терпи­мость друг к другу различных элементов культурного разнообразия. И превы­ше всего мы надеемся обрести перспективу, благодаря которой сможем взглянуть на нашу жизнь более самокритично, расширяя сегодняшние горизонты, а не возводя укрепления из местных предрассудков» (Tully, 1988, р. 287).

Для этого требуются утонченное мастерство рассуждения. Это не означает отказа от всех стандартов объективности (как явствует из первого предложе­ния цитаты), хотя и может породить излишнюю самоуверенность в правиль­ности многих способов исследования, при которых сложный политический анализ почти неизбежно обусловлен позицией аналитика. Подобное самомне­ние создает некоторые трудности, но тем не менее оно приносит и некоторую пользу. Так, оно может помочь исследователю понять конфликты, возникаю­щие в ходе борьбы за власть, и идеи, изменяющие режим, освобождая его от некритического восприятия позиций любой из противоборствующих сил. Так как процесс демократизации формирует у индивидов чувство принадлежнос­ти к нему и распространяет демократические ценности среди граждан в ходе их взаимодействия и убеждения, для аналитика крайне желательно постичь смысл различных соперничающих позиций, не позволяя себе увлечься ни одной из них. Действительно, невозможно представить, как можно построить некоторое заслуживающее доверия общее описание процесса демократизации, не беря в расчет значимость компромисса и терпимости, обеспечивающих особую определенность, differentia specifica, без которой нельзя оценить затра­ты и риски, связанные с вступлением на путь демократизации.

Красной нитью через эту главу проходит мысль о том, что практика срав­нительной политологам — это своего рода «искусство» (т.е. предмет суждений и убеждения, равно как и формальной проверки). Проницательные и убеди­тельные объяснения основных политических явлений реального мира могут появиться как в результате индуктивного, так и дедуктивного способа рас­суждений, как с помощью (должным образом тренированной) интуиции, так и подражания экспериментальной технике. Это особенно справедливо для изучения процессов демократизации, для которого, возможно, больше, чем для других областей, применимо недавнее изречение Дж. Роулза: «Многие из наших самых важных суждений созданы в условиях, при которых вовсе не предполагается, что обладающие совестью и разумом люди даже в результате свободного обсуждения придут к одному общему заключению... Это бремя мнений имеет первостепенное значение для демократической идеи терпимос­ти» (Rawls, 1993, р. 29; см. также: Bohman, 1991).

К счастью, политология предрасположена к тому, чтобы иметь дело с такого рода «практическим разумом» и нормативной нагрузкой, основанны­ми на искусстве оценки социальных явлений и убеждения, которым обычно отличаются и лучшие работы в области сравнительного анализа процессов демократизации. По традиции считается, что Аристотель описал конституции

158 греческих полисов (хотя уцелела лишь афинская), прежде чем приступить к сравнительному анализу в своей «Политике». Н. Макиавелли старался убе­дить итальянские города-государства защитить себя, создав народное ополче­ние. Дж. Медисон писал «Записки федералиста», чувствуя моральную обязан­ность укреплять хрупкий конституционный республиканский строй в США, и в соответствии с этой задачей подбирал сравнительную аргументацию. Изу­чение А. де Токвилем американской демократии было частью его плана ук­репления либерального порядка во Франции, и после 1848 г. он вошел в правительство, пытаясь привести новую демократию к благополучию. М. Вебер был главной фигурой при создании конституции Веймарской республи­ки, прилагая все усилия к тому, чтобы использовать свой престиж общество­веда и знания компаративиста для укрепления установившейся после правле­ния кайзера Вильгельма демократической республики.

Имея таких предшественников, нынешнее поколение исследователей про­цессов демократизации может отказаться от неуверенности и опасений, если работа заводит их в области более нормативного, субъективного и предписы­вающего характера, чем остальные разделы политологии. Даже перенос вни­мания с причинно-следственных объяснений на понимание, с доказательства на оценку, с наглядного показа на убеждение, — все это оправдано самой природой исследуемого предмета.

ЛИТЕРАТУРА

Bohman J. The new philosophy of social science. Oxford: Polity, 1991.

Cavarozzi Af. Beyond transitions to democracy in Latin America // Journal of Latin

American Studies. 1992. Vol. 24. P. 665-684.

Collier D., Mahon J. (jr.). «Conceptual stretching» revisited: Adapting categories in

comparative analysis//American Political Science Review. 1993. Vol. 87. P. 845—855.

Colomer J.M. Transitions by agreement: Modeling the Spanish way // American Political

Science Review. 1991. Vol. 85. P. 1283-1302.

Gallic W.B. Essentially contested concepts // Proceedings of the Aristotelian Society. 1956.

Vol. 56. P. 167-198.

Garfmkel A. Forms of explanation. New Haven (Conn.): Yale University Press, 1981.

Hawthorn G. Plausible worlds. Cambridge: Cambridge University Press, 1991.

Kitcher P. The advancement of science. Oxford: Oxford University Press, 1993.

Lasswell H.D. The future of the comparative method // Comparative Politics. 1968. Vol. 1. P. 3-18.

Mill J.S. A system of logic // Collected works / Ed. by J.M. Robson. Vol. 7. Toronto: University of Toronto Press, 1973; originally published 1843. [Милль Дж. С. Система логики силлогической и индуктивной. М., 1914.]

O'Donnell G., SchmitterP., WhiteheadL. (eds). Transitions from authoritarian rule: Prospects for democracy. 4 vols. Baltimore (Md.): Johns Hopkins University Press, 1986.

RawlsJ. Political liberalism. New York: Columbia University Press, 1993.

Rustow D.A. Modernization and comparative politics // Comparative Politics. 1968. Vol. 1.

P. 37-51.

Rustow D.A. Transitions to democracy: toward a dynamic model // Comparative Politics.

1970. Vol. 2. P. 337-363.

Sartori G. Concept misformation in comparative politics // American Political Science

Review. 1970. Vol. 64. P. 1033-1053.

Tully J. (ed.). Meaning and context: Quentin Skinner and his critics. Oxford: Polity, 1988.

Von Wright G.H. Explanation and understanding. London: Routledge and Kegan Paul, 1971.

WhiteheadL. (ed.). International dimensions ofdemocratization. Oxford: Oxford University

Press, 1996.

Глава 15

СРАВНИТЕЛЬНАЯ ПОЛИТОЛОГИЯ:

ВЧЕРА И СЕГОДНЯ

Д. И. АПТЕР

Сравнительное исследование начиная с самых первых своих опытов объе­диняло идеи политической философии и политической теории с эмпиричес­кими событиями и явлениями. Первоначальный акцент был сделан на пробле­мах власти с целью определить, какое значение имеют различия в устройстве власти — власти не в общем плане, конечно, а организованной в политичес­кие системы на национальном и субнациональном уровнях. Объяснение зна­чения различий в использовании и распределении власти в различных поли­тических системах — общая задача, лежащая в основе разнообразных подхо­дов к сравнительной политологии.

Перед тем как перейти к дискуссии об эволюции сравнительной политоло­гии, следует дать несколько поясняющих определений. Когда говорят о поли­тической «системе», имеют в виду, что ее составные части взаимозависимы, изменения одной влекут за собой изменения других. Политические системы ответственны как минимум (это может быть названо изначальной функцией) за поддержание порядка в рамках определенных полномочий, для чего им дано исключительное право на применение средств принуждения. Средоточие верховной власти называется государством (Poggi, 1990). «Правительство» — главный инструмент, с помощью которого функционирует политическая сис­тема. «Гражданское общество» относится к тем структурам общества (добро­вольным объединениям, неправительственным организациям, религиозным и частным образовательным учреждениям и т.д.), которые находятся вне пра­вительства или государственного контроля, но выполняют общественно по­лезные функции. Тип или характер государства (демократическое, авторитар­ное и т.д.) определяется тем, как оно оказывает свое влияние и каким обра­зом распределяется власть. «Демократию», согласно И. Шумпетеру, можно определить как «институциональное приспособление для принятия полити­ческих решений, при котором индивиды получают возможность влиять на власть, используя в качестве инструмента соперничество политических сил в погоне за голосами граждан» (Schumpeter, 1947, р. 269). В зависимости от степе-

ни вмешательства правительства в дела гражданского общества мы говорим о «сильном государстве», имея в виду, что правительство соглашается взять на себя большую ответственность во имя блага граждан. (Bimbaum, 1982). Там, где подобные функции реализуются негосударственными органами, мы гово­рим о «сильном гражданском обществе» (Badie, Bimbaum, 1983). Но явного и даже необходимого соответствия между степенью государственного вмеша­тельства и благополучием общества нет.

Сильные или слабые, демократические или авторитарные политические системы важны постольку, поскольку они являются «формообразующими», т.е. поскольку они издают законы и указы, реально управляя политической жизнью. Но соотношение предписываемого и реального политического пове­дения значительно варьируется во времени и пространстве. Так как граждане в государстве или индивиды и группы в гражданском обществе меняются и уклоняются от предписываемого поведения законными путями или путем противостояния в зависимости от различных обстоятельств, то изменяются их ценности и убеждения, пересматриваются принципы справедливости или ви­доизменяются способы достижения значимых целей. В соответствии с этими характеристиками в число кардинальных вопросов сравнительной политологии входят: каковы различия существующих типов политических систем от­носительно их «формообразующей» функции, как устанавливаются и укреп­ляются различные типы и как можно связать воспринимаемые расхождения между предписываемым и реальным политическим поведением. Задачи опре­деления лучшей из возможных политической системы и обеспечения должно­го соответствия между такой системой и реальными политическим процесса­ми занимают центральное место в широком спектре проблем сравнительной политологии. Поскольку общепризнанно, что лучшей из возможных полити­ческих систем является демократия, большинство сравнительных политичес­ких исследований направлены на изучение демократии: как ее установить, поддерживать, приспосабливать и улучшать, а также как противостоять угро­зам ее существования извне и изнутри.

Сравнения политических систем и их функционирования обычно строятся на основе анализа института государства, являющегося их конкретным выра­жением. Как правило при сравнении политических систем в качестве объектов берутся страны, политические институты внутри стран (субсистемы), и от­дельные случаи. Возможны различные стратегии исследования: функциональ­ная, мультивариативная, феноменологическая и т.д. Любая выбранная страте­гия исследования будет зависеть от общего подхода к анализу, от сути постав­ленных вопросов или проверяемой научной гипотезы. В этом смысле сравни­тельная политология, поскольку она выходит за пределы простого описания, может выступать в качестве эмпирической стороны политической философии или политической теории¹. Наибольшее внимание компаративисты уделяют исследованию различий между политическими системами в отношении конф­ликта и компромисса, власти и ответственности, эффективности и справед­ливости. Конкретные «типы» политических систем включают множество ва­риантов — от «племен» до «полисов» и государств, до монархий и республик, до республик демократических и авторитарных, с президентской и парла-

¹ Связь между ними, таким образом, едва ли может быть отделена от сравнительных методов, которые, однако, нуждаются в более подробном рассмотрении, нежели позволяет объем нашей главы

ментской формами правления. В каждом из них есть немало отличий по тому, как происходит создание и преобразование фракций и коалиций, как выра­жаются интересы и как в зависимости от конституционных структур поддер­живаются связи между гражданским обществом и государством (через клановость, церковные структуры, политические движения, политические партии и избирательные системы).

Из множества подходов к сравнительному исследованию выделим три: институционализм, девелопментализм (политический и экономический) и неоинституционализм. Первый подход обычно сосредоточен на особых меха­низмах функционирования политической системы как таковой: президентс­кой или парламентской системах власти, унитарном или федеративном госу­дарственном устройстве, политических партиях и голосовании, комиссиях и выборах. Второй подход объединяет большинство теорий социетального изме­нения. Третий представляет собой сочетание первых двух. Институциональный подход составляет базис сравнительной политологии. Он остается основопола­гающим². Даже более поздние работы остаются «институционалистскими»³. Это значит, что они характеризуют функционирование политической системы го­сударства, детально описывая структуру и функции правительства и его прак­тическую деятельность. Девелопментализм, который называет себя «новой» сравнительной политологией, в политике и экономике делает акцент на из­менениях, происходящих в обществе, а не на технике управления, и тем самым существенно обособляется от других социальных наук. В свою очередь, неоинституционализм не только вернул государство в поле зрения исследова­телей. но и изменил направление внимания девелопменталистов в сторону большего операционализма, рассчитанного на изучение функционирования политических систем и государства.

Институционализм

Вплоть до второй мировой войны и сразу же после нее в сравнительной политологии главенствовал институционализм. Это означает, что изучались и сравнивались конституции и системы права, различные формы государства и управления, суверенитета, властных полномочий, юридических и законода­тельных механизмов. Особое значение при этом придавалось распределению власти между государством и обществом, центральной и местной властью, администрацией и бюрократией, законодательными и конституциональными принципами и практикой. Это направление началось в давние времена, когда впервые была ясно сформулирована идея политической системы, ставящая своей конечной целью достижение демократии (Вrусе, 1921). Однако, подчер­кивая уникальность западной демократии, институционализм одновременно провозглашал ее универсальность. Демократия предполагала наличие диффе­ренцированных политических институтов гражданского правления, законо-

² Хорошие примеры стандартных компаративистских текстов в традиции институцио­нального подхода см.: Friedrich, 1968; Finer, 1949.

³ Для сравнения можно взять, например, терминологию такого «старого» институционалистского текста, как «Теория и практика современного правительства» Г. Файнера 1949 г. и последнее издание «Французской политики» У. Сафрана 1995 г. Терминология обеих работ во многом совпадает.

дательных и судебных органов, исполнительной власти и местных органов власти. Сравнительная политология занималась детальным изучением функ­ционирования перечисленных институтов, уделяя особое внимание реформам (расширению избирательного права, проблеме олигархии, снижению угрозы существовавшему порядку со стороны анархизма, социализма и коммунизма) и в не меньшей степени — изучению контекста — нарастающих сдвигов в обществе, мировых войн, депрессии и тоталитаризма⁴.

В этом плане сравнительная политология совпадает с основанием полити­ческой науки в целом. Можно сказать, что политическая философия и срав­нительная политология взаимно влияли друг на друга. Каждая из них обога­щала другую в плане анализа власти и идеальных образцов справедливости. Классические проблемы и той и другой касались государства как воплощения разума, мудрости, рациональности и его роли в воспитании добродетельных граждан⁵.

Институционализм, черпавший первоначальные примеры из истории рес­публиканского и имперского Рима, многим обязан античности и эпохе Про­свещения с ее доктринами естественного и позитивного права. Право пред­ставляло собой органическое взаимоотношение между вышестоящими и ни­жестоящими судьями и властями. Ученые, проводившие сравнительный ана­лиз политических институтов, были в основном юристами. Они, например, изучали кодифицированное римское право Юстиниана, многочисленные его комментарии и толкования, не говоря о законах Хаммурапи, институциях Гая, Салической правде, германском праве и т.д. Для некоторых римское право было источником вдохновения. Другие находились под влиянием тео­рий общественного договора, ставивших в центр внимания легитимность пред­ставительства, отношения между индивидом и группой, гражданином и госу­дарством и определявших природу конституционного порядка. В этом плане политическая философия и право составили два основных компонента инсти­туционального подхода в сравнительной политологии (Strauss, 1959).

⁴ Сравнительный анализ по странам, функциям или инструментам политики был пред­метно сосредоточен на изучении государственного и политического строя, конституций и поправок к ним, прав и их гарантий, унитарных и федеративных форм государственного устройства, централизации и децентрализации, регионализма и местничества, проблем представительства большинства и меньшинства, правления кабинета министров или его диктатуры, многопартийных и однопартийных систем, электората, верхней и нижней па­латы, законодательных комитетов, парламентских чтений, процедур голосования и пре­кращения прений, роли общественного мнения и прессы.

⁵ Как уже указывалось (гл. 2 наст. изд.), первоначальные типологии политических сис­тем в «Государстве» и «Законах» Платона, или «Политике» Аристотеля были навеяны кон­кретными сравнениями между Спартой, Афинами, Персией и другими государствами, а также отличиями, приписываемыми народам (классам и «расам»). Так, в полисе варваров отличали от греков, рабов — от граждан, аристократов от плебеев. Такое различение пред­писывающим образом влияло на концентрацию или распределение власти в различных политических системах, основанных на власти одного, нескольких или многих. Политичес­кие системы считались лучшими или худшими в зависимости от того, насколько они по­ощряли добродетельность, благоразумие, умеренность, отвагу в бою, личную и граждан­скую дисциплину в правильном государстве, определялись такие обстоятельства, при ко­торых «правильное» государство могло прийти в упадок. Действительно, улучшение нрав­ственности и предотвращение упадка было основной проблемой сравнительной политологии со времен Платона и Аристотеля, согласно которым можно сравнивать политические систе­мы не только в поисках «наилучших», но и в поисках наиболее доступных, достижимых вариантов, включая наилучшее обеспечение воспитания граждан,

Третьей составляющей политического сравнительного исследования была история. В центре внимания этой науки также находилось становление госу­дарства из полиса и национального примирения. Характеризуя конкретные эпохи, история описывала борьбу между церковью и государством, между церковной и светской властью, борьбу за власть между монархом и феодала­ми, гражданские войны и революции, превращая вопросы индивидуализма и теории общественного договора из абстрактных принципов в вопросы жизни и смерти (Cough, 1957)⁶.

Тесные и запутанные связи политической философии, права и истории оформились в две различные, но пересекающиеся традиции — континенталь­ную и англосаксонскую. Для сравнительной политологии последняя стала наибо­лее важной. Ведя родословную от Брекгона, восходящую к XIII в., она включа­ет таких авторов, как У. Блэкстон, П. Ансон, Р. Стаббс, А. Дайси, П. Виноградофф и Мейтленд. Институционализм, таким образом, сохраняет традицию конституционализма, отмеченную передачей общих и частных полномочий от монархов коллективным органам власти посредством прав, закрепленных в хартиях, в которых демократия определялась как функция парламента. Кроме того, в область сравнительного институционального исследования входили процедурные и инструментальные механизмы, с помощью которых свободу можно было бы сделать предпосылкой чувства обязательности⁷. Короче гово­ря, сравнительная политология вела речь об эволюции демократии, демокра­тия считалась инструментом улучшения человеческой нравственности, «к ко­торой движет человека его собственная природа» (Barker, 1946). Свидетель­ством такого «движения» были великие демократические революции — анг­лийская, американская и французская. В последней проявились две мощные противоборствующие тенденции: либеральный конституционализм 1789 г. и радикальное якобинство 1792 г. (Furet, Ozouf, 1989).

Как осуществить идеи этих революций конституционным путем — это один из вопросов, отвечая на которые, история как фиксация событий вклю­чилась в современные поиски принципов правления. Если каждую револю­цию представить в виде системы правления, наилучшим образом соответству­ющей человеческой природе, то каково наиболее подходящее институцио­нальное устройство для каждой из них? Что в каждом случае будет максими-

⁶ Институциональная парадигма, однако, обрела реальные очертания в эпоху Просве­щения. Прежний акцент на людей и их различную «природу» сместился на универсум, в котором различия индивидов не столь важны. Имело значение, конечно, виделся ли добро­детельным человек естественного состояния в сравнении с сообществом граждан или нет. Для Т. Гоббса, не считавшего человека добродетельным, вопрос о демократии не стоял. Но большинство других теоретиков, подобно А. Смиту, подчеркивали такие свойства доброде­тели, как склонность к товарообмену и меновой торговле (т.е. идентифицировали ее с ми­ром интересов). Для Смита проблема состояла в наилучшем способе примирения личной свободы с правилами общества. Для Ж.-Ж. Руссо это была общая воля, для Дж. Локка — реализация гражданской ответственности, создание парламентарного представительства и суверенитета.

⁷ Континентальная традиция институционализма также обращалась к теории обществен­ного договора. Она сохраняла более прочную связь с традицией естественного права в том виде, как она была закреплена в римском праве, с примирением церквей в контексте развивающегося национализма. Последний принял форму эволюционного историцизма, телеологии, т.е. идеи неизбежного появления демократических институтов из особого рода конфликтов, например из конфликта папства и монархии, средневековой корпорации и светского государства (Gierke, 1950).

зировать «формообразующую» силу демократических и других конституций, гарантирующих права и свободы граждан?

Прежде всего институционализм занимался изучением демократии как от­крытой системы, что определяло центральное место проблемы выбора. Наряду с порядком выбор был приоритетной категорией. Оба параметра стали мери­лом оценки системы правления. Сравним в этом плане систему правления в Англии, США и Франции после революций. Британский парламентаризм был образцом парламентарной системы в силу его высочайшей стабильности. Аме­риканская президентская система в качестве центрального звена ставит выбор и локализм. Во Франции же получился неустойчивый вариант английской системы. В этом смысле государства и правительства можно оценивать в зави­симости от их соответствия первому и второму варианту, причем предпочти­тельнее приближение к первой модели⁸.

Определяя политическое устройство, институционализм стремился охва­тить весь круг относящихся к нему проблем: порядок и свободу выбора; инте­ресы личности и общества; гражданские права и обязанности в соответствии с принципами ответственности и согласия; законодательную и исполнительную власть; избирательную систему; полномочия судов и судей и преимущества писаных и неписаных конституций, о чем до сих пор ведутся споры в Англии;

преимущества унитарного государства по сравнению с федеративным, парла­ментарной системы перед президентской; функционирование правительства в виде кабинета министров (Jennings, 1947); значение тайного совета и его от­сутствия, преобразование имперских придворных установлений в админист­ративные органы (Robson, 1956); эволюцию местных органов власти, проце­дурные правила поведения в парламенте (Cavhion, 1950); пересмотр законода­тельства, роль судей, комитетов и системы комитетов (Wheare, 1955); избира­тельные системы (Mackenzie, 1958; Lakeman, Lambert, 1959); и кроме того, политические партии (Ostrogorski, 1964, Michels 1958; Duverger, 1954).

В число сторонников этого направления входят многие именитые ученые — К. Шмитт в Германии, У. А. Дженнингс, Э. Баркер и Г. Ласки в Англии, Л. Дюпои и А. Зигфрид во Франции, К. Фридрих и Г. Файнер в США, если назвать лишь некоторых. Общим для них было не только исключительное эмпирическое знание реального функционирования изучаемых институтов, включая поли­тические партии и парламентские комитеты, но и общее знание истории и права античного и средневекового периодов и периода создания теории обще­ственного договора.

Институционалисты не только исследовали функционирование демокра­тических и авторитарных форм правления в общих чертах. Они признавали, что политические институты «работают» лишь постольку, поскольку они являются воплощением норм, ценностей и принципов самой демократии. Следовательно, институционализм никогда не сводился лишь к механизмам правления, но учитывал то, как «институционализированы» демократичес­кие принципы. Предполагалось, что лишь некоторые общества «подготовле­ны» к демократии, в то время как другие станут таковыми лишь в ходе развития в соответствующем направлении. Так, например, колониализм

⁸ Англия была прообразом стабильной унитарной парламентарной демократии; Фран­ция — нестабильной демократии; Америка — примером достоинств федерализма и мест­ного самоуправления. Ряд американских авторов, включая В. Вильсона, считали парламен­тарную систему более предпочтительной для США.

рассматривался как необходимый этап для соответствующей подготовки сла­боразвитых стран к демократическому устройству с последующей передачей полномочий и использованием опыта метрополий в колониях (Hancock, 1940; Wight, 1946).

Можно сказать, что институционализм был и остается лидирующим под­ходом в сравнительной политологии. С течением времени институционализм менялся. Он начинал свое развитие в период национализма в Европе, когда центральной была проблема сохранения и укрепления связей между нациями, разделенными культурным, языковым, религиозным и местным национализ­мом⁹. Позднее, когда актуализировался «социальный вопрос» (выражение Ханны Арендт (Arendt, 1963)), профсоюзы стали более организованной силой и вмес­те с политическими движениями различного рода выступали за расширение политического участия, равноправия, за пересмотр понятия справедливости, за социалистическую и другие идеологии, альтернативные либеральным прин­ципам, важнее стали экономические факторы. Институциональный анализ в этот период был направлен на вопросы отношения правительства к безрабо­тице, предпринимательству, плохим социальным условиям, появлению клас­совой политики, политическим движениям и движениям протеста, т.е. на вопросы, выходящие за рамки существующих институтов если не по мето­дам, то по принципам. И чем больше институционализм обращался к политэ­кономии, тем больше внимания он уделял анализу бюджетных и финансовых институтов и их политики в кейнсианском контексте, видя в них средство защиты от радикализации партийной политики. Вызов принципу частной соб­ственности со стороны левых партий, использующих марксистские или соци­алистические идеи, не говоря уже о распространении социалистических и коммунистических партий в Европе с их призывами к обеспечению соци­альных и гражданских прав, подняли проблему не только тоталитарных вари­антов развития (коммунизм или фашизм), но и поставили на повестку дня новый вопрос: не является ли парламентарный социализм следующим шагом в развитии демократии (Schumpeter, 1947) государства всеобщего благосостоя­ния и социальной или «индустриальной демократии» (Clegg, 1951; Panitch, 1976). В этих типах демократии стали видеть альтернативу тоталитаризму и средство предотвращения замены демократии тоталитаризмом через механизм волеизъ­явления граждан на выборах¹⁰. Это, конечно же, привело к смещению на поли­тические партии и модели голосования, равно как и на потенциальную при­влекательность однопартийного бюрократического и авторитарного режима при различных тоталитарных системах (Friedrich, Brwonski, 1962).

Возможно, институционалисты чересчур верили в созидательную способ­ность демократических политических систем. Они «теоретически» оказались неспособны принять бесспорные и явные расхождения между институционалистской теорией и практикой, когда дело дошло до установления демокра­тического строя в новых независимых государствах после первой и второй

⁹ Внимание немецких авторов занимала проблема расширения общенационального пра­вового пространства и гражданства.

¹⁰ «Государство всеобщего благосостояния — институциональный результат принятия обществом официальной и поэтому формальной и ясно выраженной ответственности за благополучие всех его членов» (Girvetz, 1968, р. 512). Примерами могут служить Новый курс в США, меры, предложенные У. Бевериджем в Великобритании, Народный фронт во Фран­ции и появление социал-демократических государств шведского типа.

мировых войн (Huntington, 1993)¹¹. Институционализм обычно рассматривал непредвиденное возникновение тоталитарных режимов в Италии и России, а также падение Веймарской республики и расцвет фашизма как отклоняющи­еся формы политического поведения. Более того, по мере усиления радикаль­ных марксистских коммунистических партий и других экстремистских групп, особенно в Европе, после того как они бросили вызов не только реально существовавшим демократиям, но и демократии как таковой, стало ясно, что следует изучать психологические, экономические, социальные и организаци­онные факторы вне рамок институционального анализа. Если даже наилучшая в своем роде демократическая конституция (Веймарская республика) не смогла гарантировать функционирование демократии, то в изобилии имеются при­меры стран с безупречными конституциями, но антинародным правлением (Советская конституция 1936 г.)¹². Институционализм оказался неадекватным при попытке конструирования конституций. Предполагалось, что недемокра­тические страны — это просто пока «не состоявшиеся» демократии, ожидаю­щие своего освобождения. Не лучшими были результаты и там, где обретение независимости после второй мировой войны создало условия для демократии (Huntington, 1993).