В истории взаимоотношений понятий

«культура» и «цивилизация»

В каких бы понятиях ни выражалась эта антитеза, ясно одно: противопоставление друг другу человеческих черт, впоследствии принявшее облик преимущественно национального противосто­яния, поначалу выражало социальное противоречие. Для обра­зования таких пар противоположностей, как «глубина» и «поверх­ностность», «искренность» и «лицемерие», «внешняя любезность» и «истинная добродетель», решающим оказался тот же опыт, след­ствием которого в дальнейшем стало противопоставление цивили­зации и культуры. Этот опыт связан с определенной фазой немец­кой истории, с драматичным противостоянием представляющей средний класс интеллигенции, с одной стороны, и придворной аристократии — с другой. При этом никогда полностью не забы­валось, что «придворное» и «французское» родственны друг дру­гу. Г. К. Г. Лихтенберг как-то удивительно точно выразил это в одном из своих афоризмов (тетрадь III, 1775—1779), когда рассуж­дал о языковых нюансах. Говоря об оттенках слова «обещание», отли­чающих французское «promesse» от немецкого «Versprechung», он пи­сал: «Второго держатся, а первого нет. О пользе французских слов в немецком языке. Я дивлюсь тому, что на это никто не обращал вни­мания. Французское слово передает немецкую идею с добавлением некой ветрености или в придворном ее значении... "Erfindung" озна­чает открытие чего-то нового. A "decouverte" — то, что чему-то ста­рому дали новое имя. Колумб Америку открыл, а Америго Веспуч-чи — "decouvriert". Да, что касается слова "вкус", то "gout" и "Geschmack" чуть ли не противоположны по смыслу, посколь­ку люди с "gout" почти никогда не обладают вкусом»²⁴.

Только после Французской революции термин «цивилиза­ция» и родственные ему понятия начинают однозначно относить не к немецкой придворной аристократии, а к Франции и запад­ным державам вообще.

Приведу один из многочисленных примеров: в 1797 г. выш­ла книга французского эмигранта Менюре «Essay sur la ville d'Hambourg», в которой тот делился своими впечатлениями от Гамбурга. Один из гамбуржцев, каноник Майер, так прокоммен­тировал эту книгу в своем «Очерке»: «Hambourg est encore en arriere. II a fait depuis une epoque tres fameuse (достаточно знаме­нитой, ведь и у нас сел целый рой эмигрантов), des progres (да неужто?) pour les augmenter, pour completer, je ne dis pas son bonheur (тут он говорит о своем божестве), mais sa civilisation, son avencement dans la carriere des sciences, des arts (да откуда нам на нашем Севере) dans celle du luxe, des aisances, des frivolites (вот в чем дело-то!); il faut encore quelques annees, ou des evenements qui lui amenent des nouveaux essaims d'etrangers (только обойдемся без толпы его цивилизованных соотечественников) et un accrois-sement d'opulence¹⁰⁾».

Здесь понятия «цивилизованный» и «цивилизация» уже одно­значно связываются с образом французов.

Вместе с медленным подъемом немецкой буржуазии, превра­щением ее из второстепенного социального слоя в носителя не­мецкого национального сознания и, наконец, в господствующий класс (очень поздно и не без ограничений) меняется и антитеза «культура и цивилизация» вместе со всем ее смысловым содер­жанием. Из слоя, набирающего силу в борьбе с придворно-ари-стократическим слоем, буржуазия стала тем классом, самопони­мание и легитимация которого осуществляется посредством раз­граничения с другими нациями. Тем самым изменились смысл и функция указанной антитезы: из преимущественно социальной она стала преимущественно национальной.

Одновременно происходило становление того, что стало счи­таться специфически немецким. Многие качества, первоначаль­но отличавшие социальный характер среднего класса, формиру­ясь в соответствующей социальной ситуации, превратились в особенности национального характера. Например, искренность и открытость предстали как черты немецкого характера, проти-иоположные учтивости, всегда что-то скрывающей. Но ведь по­началу искренность была свойственна представителям среднего класса, отличая их поведение от манер светского человека или придворного. Однажды это стало темой разговора Гёте с Эккер-маном.

«Помимо всего прочего, — говорил Эккерман, — я обычно являюсь в общество со своими симпатиями и антипатиями, с по­требностью любить и желанием, чтобы меня любили. Я неволь­но ищу человека, соответствующего моей натуре, и такому я го­тов предаться целиком, забыв обо всех остальных».

«Скажем прямо, — заметил Гёте, — эти черты говорят о мало­общительном характере; но что значили бы воспитанность и про­свещение, если бы мы не старались побороть свои врожденные

склонности. Требовать, чтобы люди с тобой гармонировали, — непростительная глупость. Я ее никогда не совершал. На чело­века я всегда смотрел как на самоуправное существо, которое я хотел узнать, изучить во всем его своеобразии, отнюдь при этом не рассчитывая на то, что он проникнется ко мне симпатией. Я научился общаться с любым человеком; только таким образом и можно приобрести знание многообразных людских характеров и к тому же известную жизненную сноровку. Как раз противопо­ложные нам натуры заставляют нас собраться для общения с ними, а это затрагивает в нас самые разные стороны, развивает и совершенствует их, так что в результате мы с любым челове­ком находим точки соприкосновения. Советую и вам поступать так же. У вас для этого больше задатков, чем вы полагаете, но этого еще недостаточно, — вам необходимо выйти на более ши­рокую дорогу, сколько бы вы этому ни противились».

В общем и целом социогенез и психогенез способов челове­ческого поведения нам по-прежнему неизвестны. Даже сам воп­рос о них может показаться странным. Но все же мы замечаем, что люди, принадлежащие к различным социальным группам, ведут себя по-разному. Мы к этому привыкли и говорим об этом как о чем-то само собой разумеющемся. Мы говорим о кресть­янах и придворных, об англичанах и немцах, о людях Средневе­ковья и людях двадцатого столетия. Этим подразумевается, что принадлежащие к таким социальным группам люди в чем-то едины, несмотря на все существующие между ними индивиду­альные различия. Они, в сравнении с индивидами из других групп, имеют нечто общее, отличающее их от этих групп. Кре­стьянин в каком-то отношении ведет себя иначе, чем придвор­ный, англичанин или француз отличаются от немца, человек Средневековья — от человека XX в., хотя все они являются людьми, наделенными множеством общих черт.

Различия в способе поведения, рассмотренные в этом смыс­ле, обозначены в приведенном выше разговоре Эккермана с Гёте. Последний был, конечно, человеком, наделенным в выс­шей степени развитой индивидуальностью. В нем сплавились черты, характерные для поведенческих образцов различного со­циального происхождения, и вместе с его социальной судьбой они обретали черты специфического единства. Он сам, его мне­ния, его поступки никогда не были типичными для какой-либо из общественных групп или ситуаций, в которых он оказывался на своем жизненном пути. Но здесь он говорит как светский че­ловек, как придворный, обладающий опытом, коего был явно лишен Эккерман. Он видит необходимость в сдерживании сво­их чувств, в подавлении симпатий и антипатий, во вращении в «monde», несущем с собой более широкий мир. Люди, находя­щиеся в иной социальной ситуации, а потому наделенные ины­ми аффектами, часто считают все это фальшивым и обвиняют

такое поведение в неискренности. Будучи по-своему аутсайде­ром во всех социальных группах, Гёте сознательно ищет обще­человеческое в сдерживании индивидуальных аффектов, под­черкивая его необходимость для всех людей. Его замечания при­надлежат к немногочисленным немецким высказываниям того нремени, где получает положительную оценку социальный смысл «придворной учтивости», где в социальной изворотливо­сти видится нечто позитивное. Во Франции, равно как и в Анг­лии, где «большой свет», «society», играл более заметную роль в общем развитии нации, большим было и значение тех особенно­стей поведения, о каких говорил Гёте. А похожие размышления о том, что людям необходимо считаться друг с другом и прини­мать во внимание особенности тех, с кем они общаются, и что индивид не всегда должен показывать свои аффекты, очень ча­сто встречаются во французской придворной литературе имен­но в указанном Гёте специфическом социальном смысле. Эти мысли были плодом собственных размышлений Гёте, его досто­янием. Но схожая общественная ситуация, жизнь в «monde», по-нсюду в Европе порождала аналогичные предписания и способы поведения.

То же самое можно сказать по поводу способа поведения, описываемого Эккерманом. Если такие черты, как внешняя лю­безность и невозмутимость, проявляемые даже при наличии противоположных им чувств, получают развитие в рамках при-диорно-аристократического мира, то истоки описанного Эккер­маном поведения явно усматриваются в мещанско-буржуазной сфере того времени. Конечно, эти истоки, заложенные в данной сфере, можно обнаружить отнюдь не только в Германии. Но именно здесь подобные и родственные им установки бюргерско­го толка получили особо четкое выражение в литературе, со-(данной интеллигенцией. А в силу глубокой пропасти между придворными и буржуазными кругами эти установки в дальней­шем в сравнительно чистой форме перешли в национальный ха­рактер немцев.

Общественные единства, называемые нациями, в немалой мере различаются в зависимости от «экономики» аффектов, т.е. от тех схем, которые моделируют аффективную жизнь индиви­да под давлением как институционализированной традиции, так и актуальной ситуации. Для описываемого Эккерманом поведе­ния типична особая форма моделирования аффектов, когда ин­дивид свободно следует своим склонностям. Гёте находит ее ма-попригодной для общения и противопоставляет ей необходимую для жизни в «большом мире» схему обуздания аффектов.

Несколько десятилетии спустя Ницше уже считает эккерма-иовскую модель типичной для поведения всех немцев. Конечно, по ходу истории она претерпела определенные изменения и те­перь уже имеет совсем не тот общественный смысл, как во вре-

мена Эккермана. Ницше ее высмеивает: «Немец, — пишет он в работе "По ту сторону добра и зла" (фрагмент 244), — любит "откровенность" и "прямодушие": как удобно быть откровен­ным и прямодушным! — Эта доверчивость, эта предупредитель­ность, эта игра в открытую немецкой честности является в найе время опаснейшей и удачнейшей маскировкой... Немец живет на авось, к тому же смотрит на все своими честными, голубыми, ничего не выражающими немецкими глазами — и иностранцы тотчас же смешивают его с его халатом!». Если отвлечься от од­носторонности подобных оценок, то мы найдем в них указания на то, что длительный подъем буржуазных слоев завершился по­степенным превращением их специфического социального ха­рактера в характер национальный.

То же самое мы замечаем в высказываниях Фонтане об Англии («Лето в Лондоне», Дессау, 1852): «Англия и Германия соотно­сятся как форма и содержание, как видимость и бытие. В про­тивоположность вещам, которые редко где так солидны, как в Англии, среди людей здесь господствует форма внешней упаков­ки. Тебе нет нужды быть джентльменом, потребны лишь сред­ства, чтобы таковым казаться, — и ты уже джентльмен. И право­та тебе не нужна: ловко пользуйся формами права, и ты уже прав... Видимость тут повсеместна. Нигде люди так слепо не предаются одному лишь лоску и блеску имен.

Немец живет, чтобы жить, англичанин живет, чтобы представи­тельствовать. Немец живет для себя, англичанин — ради других».

Наверное, следует обратить внимание на то, что эти мысли в точности совпадают с антитезой, установленной Эккерманом и Гёте. «Я обычно являюсь в общество со своими симпатиями и антипатиями», — говорит Эккерман. «Что значили бы воспитан­ность и просвещение, если бы мы не старались побороть свои врожденные склонности», — отвечает Гёте, подчеркивая необхо­димость гармоничного общения с другими.

«Англичанин, — пишет Фонтане, — наделен тысячами удобств, но у него нет покоя. На место покоя пришло тщеславие. Он все­гда готов отправиться на прием... он трижды за день меняет свой костюм; за столом — в sitting- или в drawingroom — он соблюдает предписанные правила приличия; тут он человек хорошего тона, внешне импозантный, вроде учителя, к коему мы идем в школу. Но при всем нашем изумлении по его поводу к этому примеши­вается тоска по нашей мелкобуржуазной Германии, где не пред-¹ ставительствуют, зато умеют жить в замечательном душевном

покое».

Понятие «цивилизация» тут не упоминается, нет и отсылок к немецкой культуре. Но, как и во всех предшествующих выска­зываниях, мы обнаруживаем, что немецкое противопоставление «цивилизации» и «культуры» не самодостаточно, но обусловле­но широкой сетью взаимосвязей. Эта антитеза стала выражение

см немецкого самосознания. Она указывает на различия в са­молегитимации, во всех поведенческих формах, которые пре­имущественно (если не исключительно) обязаны своей специ­фикой особенностям отношений, сложившихся сначала между определенными слоями в самой Германии, а затем и между не­мецкой нацией и другими нациями.