Принцип ответственности 15 страница

Со всяким вновь рожденным ребенком человечество возобновляется перед лицом смертности, и в меру этого здесь соучаствует также и ответственность за продолжение существования человечества. Однако для рассматриваемого теперь протофеномена величайшей конкретности это уже слишком абстрактно. В сфере этой абстрактной ответственности, правда (предположим это), находится обязанность произвести на свет "просто" ребенка, но не минимально возможная – произвести на свет именно этого, потому что его появление здесь никак не могло быть предвидено. Однако этот ребенок, в его абсолютно случайной единичности, есть именно тот, в отношении которого значима теперь ответственность – единственный случай, когда "дело" не имеет ничего общего ни с оценкой его достоинства, ни со сравнением, ни с договором. Момент безличной вины присущ причинению существования (радикальнейшая из всех возможных каузальностей субъекта) и пронизывает всю персональную ответственность по отношению к объекту, которого об этом предварительно не спросили@30. Вину делят все, ибо деяние произведшего на свет было родовым, а не измышленным им (быть может, даже и не сознававшимся), и иски детей и внуков по факту небрежения ответственностью – наиболее обширный и практически безнадежный из всех видов исков – могут предъявляться ко всякому ныне живущему. То же касается и благодарности.

Таким образом, заявляющее о себе в грудном младенце "долженствование" обладает несомненной очевидностью, конкретностью и настоятельностью. Здесь воедино сходятся высочайшая фактичность присутствия, высшее на него право и величайшая хрупкость бытия. В нем, как ни в чем другом, выявляется сфера ответственности – погруженное в становление, обреченное на бренность, подверженное угрозе гибели бытие. Ответственность эта должна рассматривать все на свете не sub specie aeternitatis, но скорее sub specie temporis94*, и в один миг она может потерять все, что ей дано. В случае неизменно критической ранимости бытия, каким оно здесь задается, ответственность делается непрерывной последовательностью таких мгновений.

Мы не станем теперь рассуждать о том, что этот изначальный пример является архетипом всякой ответственности не только по очевидности и содержанию, но также и ее зародышем@31, по логике вещей расширяющимся на другие горизонты ответственности. Тем не менее это может обнаружиться при последующем обследовании таких горизонтов. К ним мы теперь и переходим.

Глава пятая
Ответственность сегодня:
будущее под угрозой и идея прогресса

I. Будущее человечества и будущее природы

1. Солидарность интересов с органическим миром

Будущее человечества является первым долгом коллективного человеческого поведения в эпоху сделавшейся, в отрицательном смысле, "всемогущей" технической цивилизации. Очевидно, в качестве необходимого условия тем самым подразумевается также и будущее природы, однако присутствует здесь – независимо, как таковая – и метафизическая ответственность, поскольку человек стал опасен не только для себя самого, но и для биосферы в целом. Даже если бы их можно было разделить (т. е. если бы достойная звания человеческой жизнь наших потомков была возможна даже в условиях опустошенного – и замененного по большей части искусственными средствами – окружающего мира), все равно созданная природой в процессе длительного творчества и предоставленная нам теперь полнота земной жизни обладает притязаниями на покровительство с нашей стороны уже ради себя самой. Поскольку же, однако, то и другое на деле, без искажения человеческого образа, разделено быть не может, и поскольку, более того, человеческие интересы в наиболее возвышенном смысле совпадают с интересами всей прочей жизни как его всемирной родины, то мы можем рассматривать обе обязанности в качестве одной, под рубрикой долг перед человеком, не впадая при этом в антропоцентрическое обуженность. Обуженность, сосредотачивающаяся исключительно на одном человеке, как отличном от всей остальной природы, может означать только обуженность, даже обесчеловечивание самого человека, хирение его существа даже в удачном случае биологического выживания, а значит, противоречит установленной и удостоверенной именно достоинством его существа цели. С подлинно человеческой точки зрения природа остается самоценностью, противостоящей произволу нашей мощи. Как произведенные ею на свет, мы обязаны родственному нам целому ее произведений верностью, в которой верность собственному бытию является лишь самой макушкой. Однако при правильном ее понимании она включает в себя всю прочую верность.

2. Эгоизм видов и его симбиотический общий результат

Конечно же, при выборе между человеком и природой, необходимость которого в ходе борьбы за существование снова и снова ставится на повестку дня, человеку отдается приоритет, а природа, даже в условиях признания ее достоинства, должна бывает уступить ему и его более высокому достоинству. Или же, если станут оспаривать идею какого бы то ни было "высшего" права, то все же, в согласии с самой же природой, эгоизм вида всегда имеет преимущество и использование человеком своей силы в отношении прочего царства живого является естественным, основанным уже на одном только умении, правом. Такова была на практике отправная точка во все те времена, когда природа в целом представлялась неспособной понести ущерб, а потому казалось, что она во всех своих частных моментах предоставлена человеку в абсолютно свободное пользование. Однако даже если и впредь долг перед человеком продолжает иметь абсолютное значение, то теперь он включает в себя уже и долг перед природой, как условием продолжения его собственного существования и элементом его собственной экзистенциальной полноты. Мы идем даже дальше этого, утверждая, что новооткрытая в опасности общность судьбы человека и природы дает нам возможность вновь открыть также и собственное достоинство природы и обязывает нас оберегать ее целостность даже и помимо соображений пользы. Вряд ли необходимо говорить, что сентиментальное понимание этого веления исключается законом самой жизни, входящим, по всей очевидности, в ту "целостность", которую необходимо сберечь, так что сохранить следует также и его. Ибо вторжение в сферу чужой жизни задается самой принадлежностью к царству живого, поскольку всякий вид живет за счет других или является частью их среды обитания, а потому уже одно только задаваемое самой природой самосохранение всякого существа означает беспрестанное вторжение в прочие жизненные соотношения. Проще говоря, взаимное пожирание является экзистенциальным принципом самогó разнообразия, подтверждающего указанное веление уже ради себя самого. (Обмен веществ исключительно с неорганической природой – с чего и должно было начаться целое – имеет место лишь на низшей границе.) Сумма этих вторжений – взаимно друг друга ограничивающих, всегда ограничивающихся уничтожением единичных особей – в целом симбиотична, хотя и не статична, с появлениями на сцене, уходами с нее и на ней пребыванием, что известно нам по динамике дочеловеческой эволюции. Жестокий закон экологии (увиденный впервые Мальтусом) препятствовал всякому неумеренному опустошению в рядах отдельной формы жизни как таковой, всякому одержанию верха "сильнейшим", и сохранение целого было обеспечено сменой его частей. Вплоть до самого недавнего времени даже делавшееся все более односторонним вмешательство человека не представляло в этом отношении решающего исключения.

3. Нарушение человеком симбиотического равновесия

Лишь после того, как мышление одержало верх, вследствие чего смогла обрести мощь техническая цивилизация, одна жизненная форма, "человек", оказалась в состоянии угрожать всем остальным (а тем самым – и себе самой). Невозможно измыслить бóльшую авантюру, чем та, в которую пустилась "природа", дав появиться человеку, и этим одним опровергается всякое аристотелевское представление о служащей самой себе и интегрирующей себя в целое телеологии природы в целом (physis), о чем, впрочем, Аристотель не мог и догадываться. В его представлении из природы выламывался теоретический человеческий разум, однако, разумеется, своим созерцанием он не мог нанести ей вреда95*. Эманципировавшийся практический интеллект, породивший "науку", наследие интеллекта теоретического, противостоит природе не только в своем мышлении, но и в своем деянии так, что это более несовместимо с бессознательным функционированием целого. Через человека природа стронула с места сама себя, и лишь в его нравственности (наделение его ею, как и все прочее, мы также вправе записать на ее счет) она оставила открытой возможность для ненадежного выравнивания потрясенной надежности саморегулирования. Что-то пугающее есть в том, что всей природе приходится теперь от этого зависеть; или, выражаясь скромнее, пугает то, что от этого зависит такая большая часть ее видимой человеку судьбы. По временны$м эволюционным меркам и даже куда более ограниченным – истории самого человека – этот переворот в судьбе природы случился почти внезапно. Его возможность была заложена уже в самóй сути независимых от природы знания и воли, появившихся в мире вместе с человеком, однако действительное его наступление зрело постепенно – и внезапно свершилось. В настоящем столетии был достигнут долго подготовлявшийся момент, когда опасность сделалась явной и критической. Сила в соединении с разумом приводит к ответственности уже сама по себе. Это было изначально ясно для межчеловеческой области. То, что теперь ответственность простирается за эти пределы, на состояние биосферы и будущее выживание человеческого вида, задается уже самим распространением силы человека на эти предметы, силы, представляющей собой прежде всего силу разрушения. Сила и опасность делают очевидной обязанность, которая вследствие лишенной возможности выбора солидарности со всем прочим без какого-то особого согласия с нашей стороны распространяется с собственного бытия на общее.

4. Опасность устанавливает "нет" небытию
в качестве первичной обязанности

Повторим еще раз: обязанность, о которой мы здесь говорим, возникла лишь с угрозой тому, о чем здесь идет речь. Говорить о чем-либо в таком роде прежде не имело никакого смысла. И вдруг, как бы озаренное молнией исходящей со стороны человека угрозы, нам открылось все то, что рассматривалось прежде как простая данность, само собой разумеющаяся, никогда не попадающая в сферу деятельности: то, что существует человек, что существует жизнь, что существует мир для них. И вот, в этом новом свете является новая обязанность. Рожденная угрозой, она неизбежно навязывает нам прежде всего этику сохранения, поддержания, сбережения, а не этику прогресса и совершенствования. Несмотря на такую скромность целей, ее заповеди могут оказаться достаточно тягостными, возможно, предусматривающими даже большую жертвенность, чем все те, что прежде служили улучшению человеческой участи. В начале предыдущей главы мы сказали, что человек, этот уже не просто продолжатель, но также и потенциальный разрушитель целесообразной работы природы, должен своей волей воспринять ее общее "да" и возложить на свои умения "нет" небытию. Негативная мощь свободы влечет за собой то, что как право, так и его отсутствие исходят из положительного долженствования. Это – лишь начало нравственности и его, разумеется, недостаточно для положительного учения об обязанностях. К счастью для нашего теоретического предприятия и к несчастью для нашего теперешнего положения, нам нет необходимости пускаться в рассуждения на темы теории bonum humanum96* и "лучшего человека", которые следовало бы вывести из познания его сущности. В настоящий момент все работы над "человеком в собственном смысле слова" отступают на задний план перед спасением просто предпосылки этого, а именно существования человечества в среде пригодной для него природы. Перед лицом характерной для нынешнего всемирно-исторического момента тотальной опасности мы оказываемся отброшенными от неизменно открытого вопроса о том, кем должен быть человек, к той первой, неизменно уже лежащей в его основе, однако до сих пор никогда не становившейся актуальной заповеди, что он должен быть, и, разумеется, быть как человек. Этим "как" сущность человека, постольку, поскольку мы о ней знаем или догадываемся, включается в императив "что" – как последнее основание его безусловности: тем самым мы оберегаем исполнение императива от той опасности, что в бездне его жертвы исчезнет и сама онтологическая санкция, так что бытийно спасенное существование окажется уже не человеческим. При жестокости той жертвы, которая может потребоваться, это, возможно, будет самым рискованным моментом этики выживания, которая теперь на нас возлагается и относительно которой мы будем еще много говорить: вот уж подлинно узкий, проходящий между двумя безднами гребень, на котором средства могут разрушить самую цель. По этому гребню и следует нам идти в зыбком свете нашего знания, при почтительном отношении к тому, что сделал из себя человек на протяжении тысячелетий своих культурных трудов. Однако то, о чем здесь идет речь, не есть закрепление навек определенного человеческого образа или его создание, но прежде всего сохранение открытым горизонта возможности, которая в случае человека задается уже существованием вида как такового, и которая (как следует нам верить, согласно обетованию "образа Божия") будет все вновь и вновь предоставлять человеческой сущности шансы. Итак, отныне и впредь до изменения обстоятельств этика чрезвычайного положения должна в коллективном деянии перевоплотить становящееся обязанностью человека перед лицом совокупности вещей "да" бытию – в "нет" небытию, и прежде всего в "нет" небытию человека.

II. Угроза бедствия, исходящая от бэконовского идеала

Все это справедливо, если верно то, как это предполагается здесь, что мы живем в апокалиптической ситуации, т. е. в преддверии универсальной катастрофы, которая разразится, предоставь мы теперешнее состояние вещей его свободному ходу. На этот счет нам необходимо теперь высказать несколько положений, пускай даже всем уже хорошо известных. Опасность исходит от перешагнувшей все мыслимые пределы естественнонаучно-инженерно-индустриальной цивилизации. То, что можно было бы назвать бэконовской программой, а именно постановка знания во властители над природой и использование господства над природой для улучшения положения человека, уже с самого начала, в капиталистическом исполнении, не обладало ни разумностью, ни оправданностью, в присутствии которых то и другое еще могло как-то совмещаться. Однако, как можно полагать, в условиях краткосрочности определяемых человеком целей, а также по сути полной непредсказуемости размеров успеха, динамизм успеха этой программы, неизбежно ведущий к безмерности производства и потребления, одержал верх уже над любым обществом (ибо никакое общество не составлено из мудрецов).

1. Угроза катастрофы от чрезмерности успеха

Таким образом, катастрофическая опасность бэконовского идеала господства над природой средствами науки и техники заложена в размере его успеха. В успехе этом можно выделить главным образом две стороны, экономическую и биологическую: с неизбежностью приводящие к кризису взаимоотношения той и другой сегодня очевидны всем и каждому. На протяжении продолжительного времени рассматривавшийся обособленно экономический успех представлял собой увеличение производства (по объему и видам продукции) на душу населения, с сокращением затрат человеческого труда, и вследствие этого растущее благосостояние все большего числа людей и даже по необходимости увеличивавшееся потребление всех в рамках системы – т. е. колоссально увеличившийся обмен веществ цельного социального организма с природной окружающей средой. Уже это одно было чревато опасностью перенапряжения ограниченных естественных запасов (здесь мы по необходимости отвлекаемся от опасности внутренней порчи системы). Однако эти опасности усугубляются и обостряются замечавшимся поначалу в меньшей степени биологическим успехом: количественным разбуханием самогó принимающего участие в обмене веществ коллективного организма, т. е. экспоненциальный рост населения в области действия технической цивилизации, а значит, в последнее время – сплошь на всей планете. Дело не только в том, что это еще раз, так сказать, снаружи ускоряет рост первого процесса и многократно умножает его последствия; кроме того, тем самым у него практически отбирается возможность положить самому себе предел. Находящееся в статическом состоянии население могло бы в какой-то определенный момент сказать: "Довольно!", однако возрастающее вынуждено говорить: "Больше!" Сегодня становится до ужаса ясно, что успех биологический не только ставит экономический под вопрос, т. е. уводит с краткотечного праздника богатства к будням бедности, но и угрожает привести к острейшей человеческой и природной катастрофе небывалого размаха. Взрыв численности населения, рассмотренный как планетарная проблема обмена веществ, выхватывает у стремления к благополучию поводья из рук и принудит обеднявшее человечество, ради одного только выживания, к тому, что оно прежде могло делать или допускать ради счастья: ко все более бесцеремонному разграблению планеты, пока она наконец не произнесет свое властное слово и не откажет в чрезмерных к ней претензиях. Каким массовым вымиранием и массовым убийством будет сопровождаться такая ситуация "спасайся, кто может", выходит за рамки всякого представления. Так долго и искусно сдерживавшиеся законы экологического равновесия, в естественном состоянии препятствующие одержанию верха любым единичным видом, потребуют себе тем более ужасающей дани именно в тот момент, когда их доведут до крайнего предела их терпения. Новый старт остатков человечества на опустошенной Земле, который должен будет за этим последовать, превосходит любые умозрительные представления.

2. Диалектика власти над природой
и принуждение к ее использованию

Вот апокалиптическая перспектива, которая, как можно исчислить, заложена в динамике современного курса человечества. Следует понять, что тут заложена диалектика силы, овладеть которой возможно лишь с достижением следующей ступени самой силы, а не квиетистским отказом от самой силы. Бэконовская формула гласит, что знание – сила. И вот теперь бэконовская программа сама собой, т. е. при собственном руководстве, на вершине своего триумфа открыла свою недостаточность, даже свое самопротиворечие, а именно потерю контроля над самой собой, что означает неспособность не только защитить человека от самого себя, но и природу от человека. И та, и другая потребность в защите порождены именно размахом силы, достигнутым в следовании по пути технического прогресса, что, при параллельно возраставшей необходимости ее использования, привело к поразительному бессилию остановить стремящийся все дальше и делающийся, как можно это предвидеть, саморазрушительным сам прогресс и дела его. Глубокая парадоксальность даваемой знанием силы, о чем и не подозревал Бэкон, состоит в том, что она хоть и привела к чему-то вроде "господства" над природой (т. е. к ее многократно умноженному использованию), однако одновременно с этим – и к полному порабощению себе самой. Сила стала самовластной, между тем как ее обетование обернулось угрозой, а ее перспектива блаженства – апокалиптикой. В чем возникает потребность теперь, прежде, чем остановиться прикажет сама катастрофа, так это во власти над силой – преодолении бессилия по отношению к вскормленному нами самими принуждению со стороны силы к ее использованию. После того, как сила первого порядка, которая была направлена непосредственно на представлявшуюся неисчерпаемой природу, перешла в силу второго порядка, вырвавшуюся из-под контроля пользовавшегося ею человека, делом силы третьего порядка сделалось самоограничение господства, увлекающего с собой самого своего господина, которое следует остановить прежде, чем оно вдребезги разобьется о природные границы. Итак, это должна быть сила над той силой второго порядка, которая уже принадлежит не человеку, но самой силе, так что она способна диктовать своему мнимому обладателю, как ею пользоваться, и делать из него безвольного исполнителя своих умений, т. е. вместо того, чтобы человека освободить, его порабощает.

3. Искомая "сила над силой"

Откуда можно ожидать появление этой силы третьего порядка, которая вновь – и все еще вовремя – восстановит человеческий контроль над его "собственной" силой и свергнет ее сделавшееся тираническим самовластье? Дела обстоят таким образом, что она должна исходить от общества, поскольку для стоящих перед ней задач недостанет никаких частных усмотрений, ответственности или страха. И поскольку "свободная" экономика западных индустриальных обществ является как раз очагом динамизма, навлекающего на всех смертельную угрозу, взгляд естественным образом обращается в сторону альтернативы коммунизма. Может ли он оказать здесь помощь, которая так нам необходима? Приспособлен ли он для этого? Мы собираемся рассматривать марксистскую этику исключительно под этим углом зрения, т. е. спасения от бедствия, а не исполнения мечты человечества. Взгляд направляется в сторону марксизма, потому что ему присуща ориентация на будущее всего человеческого предприятия (говорит-таки же он о "мировой революции"), ради которого он готов согласиться на любую жертву настоящим и там, где он господствует, способен заставить на нее пойти. По крайней мере капиталистический Запад было бы намного труднее представить в аналогичной роли.

Ясно по крайней мере то, что лишь высочайшая степень наложенной политическими средствами общественной дисциплины может осуществить подчинение выгод настоящего момента долговременному повелению будущего. Поскольку, однако, также и марксизм представляет собой одну из форм прогрессизма, т. е. никоим образом не рассматривает себя в качестве мероприятия, диктуемого чрезвычайным положением, но видится сам себе как путь к высшей реализации "человека как такового", то также и возможности, невольно предоставляемые им для теперешних целей сбережения, должны рассматриваться в рамках той прирожденной ему целеустремленности, "мелиоризм" которой разделяется им с фундаментальным направлением современной эпохи вообще. Таким образом, с его рассмотрением мы вновь возвращаемся к тому вопросу, который был нами отложен в сторону при первой его постановке (с. 41), а именно о том, как соотносится с прогрессистским идеалом этика намеченной нами в качестве цели ответственности перед будущим.

III. Кто в состоянии лучше противостоять
опасности – марксизм или капитализм?

1. Марксизм как исполнитель бэконовского идеала

Фундаментальным выражением прогрессистского мировоззрения может служить формула Эрнста Блоха "S еще не есть P", где P является желательным и заданным в качестве универсального состояния, а его реализация есть наша задача@1. Рассматриваемое состояние – состояние человека. В таком случае "еще-не-бытие" (Noch-nicht-sein) P как состояние человека вообще означает, что собственно человек нам еще только предстоит, а тот, что был прежде, им еще не является и никогда им не был. Вся прошлая история была предысторией истинного человека, каким он может и должен быть. Если отвлечься от смутной веры в нравственный прогресс человечества через культуру, которая не определяет никакой программы действий (не будем же мы, в самом деле, говорить здесь о выходке Ницше с некогда ожидаемым приходом сверхчеловека), существуют всего две практически предписанных формы идеала: во-первых, уже обсуждавшийся бэконовский, подразумевающий возрастающую власть над природой; а затем, уже предполагающий первый, – марксистский идеал бесклассового общества. Однако лишь марксистская программа, объединяющая наивную бэконовскую программу покорения природы с преобразованием общества, от чего она ожидает появления окончательного человека, может сегодня всерьез рассматриваться в качестве источника этики, направляющей деятельность преимущественно в сторону будущего и налагающей оттуда нормы на настоящее. Можно сказать, что марксизм желает поместить плоды бэконовской революции под контроль оптимальных интересов человека, а тем самым выполнить содержавшееся в ней обещание возвышения всего человеческого вида, обещание, оказавшееся в случае капитализма в дурных руках. В меру этого марксизм является активной эсхатологией, равное участие в которой принимают предсказание и воля, эсхатологией, имеющей в виду всепревосходящее по обязательности будущее благо и всецело пребывающей под знаком надежды. Мы никак не можем пройти мимо этой мощной концепции ответственности перед будущим, превосходящей все прочее, что ищет нашего одобрения в общественной области и исходя из чисто мирских предпосылок, и не сравнить ее со всецело неэсхатологическим учением об обязанностях, которое, как кажется, возникает у нас из состояния необходимости, в котором пребывает мир. Определение соотношения, в котором они находятся, не является вопросом абстрактной правоты, но конкретной настоятельности, хотя, как кажется, сколько-то критических слов должно быть уделено и прометеевой несоразмерности утопического идеала.

2. Марксизм и индустриализация

Оба воззрения (и охранительное, и обетующее) базируются, помимо "горизонтальной" ориентации, на предпосылке промышленно-технической цивилизации и значении ее как исходной точки для любого прогноза. Что касается "обетующего" воззрения, это следует вкратце пояснить. Вовсе не случайно, что социализм появляется с началом машинной техники и его научное обоснование Марксом основывается на возникшем вследствие этого состоянии капитализма. Ибо, если выражаться с грубым упрощением, только это состояние позволяет ждать выгод от обобществления, не говоря уж о том, что именно при нем, исходя из теории кризисов капитализма и теории обнищания пролетариата, обобществление представляется необходимым и политически достижимым. Первое воззрение более бесспорно, чем два других. Лишь современная техника делает возможным такое умножение общественного продукта, что его справедливое (равномерное) распределение не приводит к равенству в бедности, что избавляло бы лишь от чувства несправедливости, но ни от чего больше. Справедливое распределение в недостаточной экономике приводит к минимальным изменениям в пользу большинства, и следует даже сказать, что при таких обстоятельствах несправедливость концентрации богатства и свободы у немногих все-таки шла на пользу культуре, за которую во времена примитивной техники постоянно приходилось платить ужасную цену. (Чем была бы античная цивилизация, без плодов которой нам трудно было бы обойтись, без рабовладельческого способа хозяйствования?) Хотя гарантированная государством равномерно распределенная бедность и может оказаться менее возмутительной с нравственной точки зрения, чем богатство немногих перед лицом бедности большинства, одно лишь это преимущество не могло бы окрылить социалистический идеал настолько, чтобы он сделался движущей силой в истории. Выражаясь с максимальной приземленностью: лишь величина приза, который замаячил перед пролетариатом, сделал революцию стоящей труда. И это всецело оправдано. А то, что как раз там, где уже наличная премия была самой большой, т. е. в развитых индустриализированных странах, массы по этому пути еще не пошли, и сегодня, напротив, именно в беднейших странах социализм рекомендуется как средство, чтобы еще создать эту премию по капиталистическому образцу, нисколько не меняет того фактического положения, что уже представленное материальное доказательство преизобилия современной техники было существенным моментом в современном социалистическом идеале. Так что повсюду, где социализм до сих пор приходил к власти, фирменным знаком его практической и в высшей степени решительной политики было форсирование индустриализации. Таким образом, по сю пору остается справедливым, что марксизм, "прогрессистский" с самого начала, рожденный под знаком "принципа надежды"97*, а не "принципа страха", не в меньшей степени предан бэконовскому идеалу, чем его капиталистический визави, с которым он соревнуется: сравняться с ним и в конце концов его превзойти по извлекаемым посредством техники плодам – вот что повсеместно было волевым законом его реализации. Короче, по происхождению марксизм – наследник бэконовской революции, а по собственному о себе представлению он является ее исполнителем по призванию, лучшим (т. е. более действенным), чем был капитализм. Следует проверить, будет ли он и лучшим ее повелителем. Наш заранее предполагаемый ответ состоит в том, что он может им стать лишь в том случае, если переквалифицируется с роли поставщика счастья на роль избавителя от несчастья, а значит, если согласится позабыть свою "душу живу", утопию. То был бы совершенно иной, сделавшийся почти неузнаваемым, вплоть до внешних организационных принципов, "марксизм". Воспламеняющий идеал исчез бы (не можем сказать, была ли бы боль этой утраты благотворной или нет). Бесклассовое общество фигурировало бы уже не в качестве реализации мечты человечества, но весьма трезво – как условие сохранения человечества в предстоящей кризисной эпохе. Рассмотрим шансы за и против этого.

3. Сравнение шансов по взятию
технологической опасности под контроль

По причине страстей, кипящих вокруг этого величайшего лозунга нашего времени с той и другой стороны, тут рекомендуется особая осмотрительность. Необходимость для нас хранить верность объективности облегчается тем обстоятельством, что мы желаем проверить не внутренние преимущества систем построения жизни, но лишь их пригодность для достижения в равной степени чуждой им обеим цели, а именно избежания катастрофы для человечества посредством обуздания технологического порыва, в котором ни одна не желает ни в чем уступать другой. Нижеследующие рассуждения о шансах, никаких доказательств которым на данный момент представлено быть не может, имеют предварительный характер.