Китай: воины и благородные люди 6 страница

Едва ли дхамма Ашоки была буддийской. Скорее, перед нами более широкая этика, попытка найти благую модель управления, основанную на признании человеческого достоинства (идеал, важный для многих тогдашних индийских школ). В надписях Ашоки мы слышим вечный голос людей, ощутивших отвращение к убийству и жестокости и пытавшихся на всем протяжении истории противиться призывам к насилию. Однако, хотя Ашока учил «воздерживаться от убийства живых существ»[279], ему де-факто приходилось признать: ради сохранения стабильности в регионе правитель не может отвергнуть использование силы. И на дворе такие времена, что нельзя отменить смертную казнь и запретить убийство и употребление в пищу животных (впрочем, Ашока перечисляет виды, которые должны находиться под охраной). Более того, хотя он глубоко скорбел о выселенных калингцах, вопрос об их репатриации не вставал: они были важны для имперской экономики. И уж конечно, как глава государства он не мог полностью отказаться от войн и распустить армию. Он понимал: даже если отречется и станет буддийским монахом, за его престол начнется борьба, которая повлечет за собой новые опустошения. И, как всегда, больше всего пострадают крестьяне и бедняки.

Дилемма Ашоки – это дилемма самой цивилизации. Парадокс: империя была основана на насилии и поддерживалась насилием; однако, по мере того как развивалось общество и становилось более смертоносным оружие, именно империя лучше всего способствовала миру. Несмотря на насилие и эксплуатацию, люди жаждали абсолютной имперской монархии столь же отчаянно, как мы ныне жаждем процветающей демократии.

Быть может, дилемма Ашоки лежит в основе «Махабхараты», великого индийского эпоса. Это огромное произведение – в восемь раз длиннее гомеровских «Илиады» и «Одиссеи» вместе взятых – представляет собой антологию наслаивавшихся друг на друга традиций, которые передавались из уст в уста приблизительно с 300 г. до н. э., но записаны были лишь в начале нашей эры. Однако «Махабхарата» – не просто сказание. Это величайшая из индийских национальных саг и самый популярный из священных текстов Индии, знакомый в каждом доме. Содержит она и «Бхагавадгиту», которую называют «национальным евангелием» Индии[280]. В ХХ в. во время борьбы за независимость «Гита» сыграет очень важную роль в дискуссиях о легитимности войны с Британией[281]. Вообще ее влияние на отношение к насилию и понимание отношений религии и насилия было беспримерным в Индии. Много веков после того, как Ашоку забыли, она побуждала представителей всех слоев общества задуматься о дилемме Ашоки, которая тем самым заняла центральное место в коллективной памяти Индии.

Окончательная редакция эпоса принадлежит браминам, но в основе своей он отражает печаль кшатрия, который не может достигнуть просветления, ибо дхарма его класса обязывает воевать. Дело происходит в области Куру-Панчала до возникновения великих царств VI в. до н. э. Юдхиштхира, старший из сыновей царя Панду, теряет царство: его отнимают Кауравы, его кузены, смошенничав за игрой в кости. В итоге ему, его четырем братьям и их общей жене приходится удалиться в изгнание. Двенадцать лет спустя Пандавы возвращают себе трон в ужасной войне, в ходе которой гибнут почти все участники. Последняя битва полагает конец героической эпохе, а за ней начинается кали-юга, наш глубоко порочный век. Казалось бы, можно ожидать обычной битвы добра со злом, ведь у всех братьев Пандавов отцами были боги: небесным отцом Юдхиштхиры был Дхарма, хранитель вселенского порядка; отцом Бхимы – Ваю, бог физической силы; отцом Арджуны – Индра; отцом близнецов Накулы и Сахадевы – Ашвины, покровители плодородия и благополучия. Напротив, Кауравы – воплощение асуров. Соответственно, земная битва отражает небесное сражение дэвов и асуров. Но хотя Пандавы с помощью своего кузена Кришны, вождя Ядавов, одолевают Кауравов, они вынуждены прибегнуть к сомнительной тактике. И когда под конец войны они глядят на разоренный мир, победа кажется не столь радостной. Кауравы же, хотя и сражались на «неправильной» стороне, зачастую действуют безупречно. Когда их вождя Дурьодхану убивают, дэвы поют ему хвалы и покрывают его тело цветами.

«Махабхарата» не антивоенный эпос: снова и снова она славит войну, с восторгом и в деталях описывает кровавые битвы. Дело происходит во времена незапамятные, но в основе сюжета, видимо, лежит период после смерти Ашоки (232 г. до н. э.), когда империя Маурьев начала клониться к упадку, а Индия вступила в темный период политической нестабильности, который продолжался до начала правления династии Гуптов (320 г. н. э.)[282]. Таким образом, здесь присутствует имплицитная предпосылка: империя, названная в поэме «всемирным владычеством», необходима для сохранения мира. И хотя поэма откровенно говорит о жестокости империи, она с горечью констатирует, что в мире, полном насилия, ненасилие не только невозможно, но и может причинить вред («химса»). Браминский закон полагал главным долгом царя предотвращать ужасный хаос, который возникнет, если власть монарха падет, – а для этого не обойтись без принуждения (данда)[283]. Но хотя Юдхиштхире свыше предначертано быть царем, он ненавидит войну. Он объясняет Кришне, что, хотя осознает свой долг вернуть трон, война приносит лишь несчастья. Да, Кауравы отобрали у него царство, но убивать кузенов и друзей – многие из них были хорошими и благородными людьми – «дело очень злое»[284]. Он понимает, что у каждого ведийского класса есть свои обязанности: «Шудры занимаются услужением, вайшьи живут торговлей… брахманы избрали деревянную чашу (чтобы жить подаянием)», и только кшатрии живут «ремеслом убийства», и всякий иной образ жизни им возбраняется. Печальна доля кшатрия! Если он терпит поражение, о нем скажут худое слово, а если победит безжалостными методами, то запятнает себя и лишится славы, пожнет вечное бесславие. Юдхиштхира говорит Кришне:

Уверенность человека в собственной силе, как острая боль, тревожит его сердце. Только оставлением ее или же отвращением самой мысли о войне может быть достигнут мир. Либо же путем истребления врагов под самый корень… может подняться вновь преуспеяние… хотя такой образ действий был бы гораздо более жестоким[285].

Чтобы выиграть войну, Пандавам нужно убить четырех вождей Кауравов, из-за которых войско несет большие потери. Один из них – военачальник Дрона, горячо любимый Пандавами, ибо он был их учителем и наставлял в искусстве войны. На военном совете Кришна объясняет, что, если Пандавы хотят спасти мир от полного разорения, установив свое владычество, они должны оставить добродетель. Воин обязан быть абсолютно правдивым и соблюдать данное слово, но Кришна говорит Юдхиштхире, что Дрону удастся победить, лишь солгав. В гуще битвы он должен сказать, что умер сын Дроны, Ашваттхаман, – и тогда, убитый горем, Дрона сложит оружие[286]. С великой неохотой Юдхиштхира соглашается. И когда он доносит до Дроны страшную весть, Дроне и в голову не приходит, что Юдхиштхира, сын Дхармы, может сказать неправду. Дрона прекращает сражаться, садится в своей колеснице в йогическую позу, впадает в транс и мирно возносится на небо. Напротив, колесница Юдхиштхиры, которая всегда парила в нескольких сантиметрах над землей, обрушивается на землю.

Кришна не Cатана, искушающий Пандавов. Таков конец героической эпохи. И подобные уловки стали необходимы, поскольку, как объясняет Кришна несчастным Пандавам, в честном бою Кауравов не убить. Не солгал ли сам Индра? Не нарушил ли он свою клятву Вритре, чтобы спасти космический порядок? Кришна говорит: «Они не могли быть убиты даже самими хранителями мира!» «Когда враги становятся все более многочисленны, их должно убивать изобретательными и хитроумными средствами! Сами древние боги, когда убивали асуров, следовали этим путем. Поэтому путь, которому следовали благочестивые, должен быть предпочтен всеми»[287]. У Пандавов становится легче на душе. Они понимают, что их победа принесла людям мир. Однако худая карма ничем хорошим не заканчивается, и уловка Кришны имеет тяжелые последствия, о которых стоит задуматься и нам.

Обезумев от горя, Ашваттхаман, сын Дроны, клянется отомстить за отца и предлагает себя в жертву Шиве, древнему богу коренных народов Индии. Войдя ночью в стан Пандавов, он убивает спящих женщин, детей и воинов, усталых и безоружных, и на куски рубит коней и слонов. В этом божественном безумии «по всему телу его струилась кровь, и был он подобен Антаке, сотворенному Временем… словно бы нечеловеческим был облик его… когда он разил сверкающим мечом, сея величайший ужас»[288]. Пандавам удается спастись: Кришна предупредил, чтобы они ночевали вне стана. Но большинство членов их семьи убито. Когда они наконец находят Ашваттхамана, он мирно сидит с группой саньясинов у Ганга. Ашваттхаман пользуется волшебным оружием массового поражения, и Арджуна отвечает своим оружием. И если бы двое святых мудрецов, «радеющих о благе всякого существа», не встали между воюющими сторонами, всему миру настал бы конец. Однако в итоге удар Ашваттхамана поражает чрева женщин из стана Пандавов, которые отныне станут бездетными[289]. Значит, прав был Юдхиштхира: губительный цикл насилия, предательства и лжи таков, что зло возвращается к содеявшим его и все стороны пожинают гибель.

Юдхиштхира правит 15 лет, но на нем теперь лежит древняя скверна воина. Свет покинул его жизнь, и после войны он стал бы саньясином, если бы категорически не возражали братья и Кришна. Как объясняет Арджуна, его твердая рука необходима для благополучия мира. Ни один царь не достигал славы, воздерживаясь от убийства врагов, да и невозможно жить, не нанося никому вреда: «Я не вижу никого, живущего в этом мире с ненасилием. Даже аскеты не могут прожить без убийства»[290]. Подобно Ашоке, который не мог положить конец имперским войнам, Юдхиштхира сосредотачивается на доброте к животным – единственной форме ахимсы, которая ему остается. Под конец жизни он отказывается войти на небеса без своего верного пса, и отец его Дхарма хвалит его за сострадание[291].

Столетиями национальный индийский эпос заставлял людей задумываться о нравственной неоднозначности и трагичности войны. При всех рассказах о геройстве воинов их служба уже не была особенно славной. Тем не менее она требовалась для выживания государства, а также для цивилизации и прогресса. И как таковая стала неизбежным фактом человеческой жизни.

Даже Арджуна, которого часто раздражает стремление брата к ненасилию, однажды замечает дилемму Ашоки. В «Бхагавадгите» он обсуждает эти проблемы с Кришной перед последней битвой с Кауравами. Он стоит на колеснице позади Кришны и вдруг ужасается, осознав, что во вражеских рядах – его кузены, друзья и учителя. И он говорит:

…не нахожу я блага

В убийстве моих родных, в сраженье, Кешава.

‹…›

Их убивать не желаю, Мадхусудана, хоть и грозящих смертью[292].

Кришна пытается его утешить, перечисляя традиционные аргументы, но Арджуну это не убеждает. Он молвит: «Не буду сражаться!»[293]И тогда Кришна вводит совершенно новую идею: воин должен полностью абстрагироваться от своих действий и исполнять долг, не ощущая личной вражды и личных интересов. Подобно йогину, он должен отключить свое «Я» и действовать безличностно – как бы и не действовать вообще[294]. Подобно мудрецу, даже в безумии битвы он должен остаться бесстрашным и лишенным желаний.

Мы не знаем, убедили бы Арджуну эти доводы или нет, ибо внезапно его оглушает устрашающая эпифания. Кришна открывает, что он есть воплощение бога Вишну, который сходит на землю, когда вселенскому порядку угрожает опасность. Как владыка мира Вишну вовлечен в насилие, которое составляет неотъемлемую часть человеческой жизни, но не терпит вреда от него:

Не связывают Меня эти действия, Дханаджая;

Я остаюсь безучастен, к делам не привязан[295].

Арджуна смотрит на Кришну и видит, что всё – боги, люди, природа – пребывает в теле Кришны, и хотя битва еще даже не началась, Пандавы и Кауравы уже устремляются в пылающие зевы бога. Кришна/Вишну уже уничтожил оба войска, и не важно, будет ли Арджуна сражаться. Кришна говорит: «И без тебя погибнут все воины, стоящие друг против друга в обеих ратях»[296]. Что ж, многие политики и военачальники говорили, будто не просто совершают зверства, а являются орудием высших сил, – но немногие при этом избавились от эгоизма. И не о каждом можно сказать, что он «отрешен от связей, ко всем существам не враждебен»[297].

Пожалуй, «Бхагавадгита» оказала на людей более сильное влияние, чем какой-либо другой индийский текст. Однако и «Гита», и «Махабхарата» напоминают, что легких решений для вечной проблемы войны и насилия не существует. Да, индийские мифы и обряды зачастую славили алчность и войны. Однако они также помогали осмыслить трагичность войн и предложили способы очистить психику от агрессии и жить совместно без всякого насилия. Мы – грешные люди с жестокими сердцами, которые хотят мира. В те времена, когда была сочинена «Гита», к подобным выводам приходил и народ Китая.

Глава 3

Китай: воины и благородные люди

Китайцы думали, что в начале времен люди не отличались от животных. У существ, которые впоследствии стали людьми, были «змеиные тела и человеческие лица или бычьи головы и тигриные морды»[298], а будущие животные умели говорить и имели человеческие навыки. Наши предки жили в пещерах, нагими или одетыми в шкуры, питаясь сырым мясом и дикими растениями. Развитие человечества пошло по особому пути не благодаря природному складу людей, а поскольку им помогли пять великих царей, которые знали порядок вещей и научили людей жить в гармонии с ним. Эти Мудрые Цари прогнали животных и убедили человечество жить отдельно. Они разработали орудия и технологии, необходимые для организованного общества, и составили кодекс ценностей, соединяющий людей с космическими силами. Таким образом, с точки зрения китайцев, человеческая природа не была данностью, но и не развилась естественно: ее сформировали и сконструировали правители государств. Но тогда получалось, что люди за пределами цивилизованного китайского общества – не вполне люди. И если китайцы скатятся в социальный хаос, то наступят времена дикой жестокости[299].

Однако через две тысячи лет от начала своей цивилизации китайцы озаботились весьма глубокими социальными и политическими проблемами. В поисках ответа они обратились к истории или, точнее сказать, к своей воображаемой истории: научных и лингвистических способов исторической реконструкции еще не было. Мифы о Мудрых Царях сформировались в период Сражающихся царств (ок. 485–221 гг. до н. э.), когда китайцы переживали болезненную трансформацию мультигосударственной системы в единую империю. Однако истоки мифов, возможно, восходят к шаманской мифологии времен охотников и собирателей. Отражают мифы и представления, которые возникли у китайцев о самих себе за истекшие тысячелетия.

Мифы давали понять, что без насилия цивилизации не выжить. Первый Мудрый Царь Шэнь-нун (Божественный земледелец) положил начало земледелию, на котором строились прогресс и культура. Он получал с небес дождь и семена, выдумал плуг, научил людей пахать и сеять, отучил от охоты и убийства живых существ. Будучи человеком мирным, он не наказывал за непослушание и запретил насилие. Поскольку Шэнь-нун не создал правящий класс, а заповедал каждому выращивать свою пищу, он впоследствии стал героем тех, кто отвергал насилие аграрного государства. Однако государству без насилия не обойтись. Поскольку у преемников Божественного земледельца не было военной подготовки, они не могли справиться с естественной агрессией своих подданных, которая без контроля разрослась до столь чудовищных масштабов, что человечество чуть не скатилось обратно к животному состоянию[300]. К счастью, однако, появился второй Мудрый Царь. Звали его Хуан-ди (Желтый император), поскольку он осознал потенциал охряной китайской почвы.

Чтобы успешно возделывать почву, нужно ориентироваться по временам года. Землепашцы зависят от солнца, ветра и бурь, расположенных на Небе (тянь) – Небе, которое лежит за пределами неба видимого. Поэтому Желтый император обустроил человеческое общество в соответствии с путем (дао) небесным, ежегодно обходя мир и посещая все четыре стороны света, – ритуал, важный для всех последующих китайских царей: он поддерживал цикл времен года[301]. Связанный с бурей и дождем, Желтый император, подобно другим богам бури, был великим воином. Когда он пришел к власти, пашни были голы, царили засуха и голод, бушевали междоусобные войны. К тому же у него были два внешних врага: Чи Ю (чудовище с человеческим телом, терроризировавшее людей) и Огненный император, который выжигал возделанную почву. Желтый император, опираясь на свою великую силу (дэ), собрал войско зверей – медведей, волков и тигров, которому удалось победить Огненного императора. Однако не удалось сладить с жестоким Чи Ю и его восьмью братьями:

У них были тела зверей, речь людей, бронзовые головы и железные брови. Они ели песок и камни и создали оружие: дубины и ножи, копья и луки. Они устрашали всех под Небом и варварски убивали. Они ничего не любили и ни о чем не заботились[302].

Желтый император попытался помочь своему страдающему народу, но «действовал с любовью и добродетельной силой (дэ )», а потому не мог одолеть Чи Ю[303]. Тогда он возвел очи к небу с молчаливой мольбой, и к нему сошла небесная женщина со священным текстом, в котором были описаны тайны военного искусства. Теперь Желтый император мог объяснить собранным в войско животным, как использовать оружие и сражаться. И они победили Чи Ю и завоевали весь мир. И если зверства Чи Ю превращали людей в животных, то Желтый император превратил свое войско медведей, волков и тигров в людей, научив их воевать в соответствии с небесными ритмами[304]. Так возникла цивилизация, основанная на двух столпах: земледелии и организованном военном насилии.

К XXIII в. до н. э. два других мудрых царя, Яо и Шунь, установили золотой век в долине Хуанхэ. Впоследствии о нем будут вспоминать как о времени «великого мира». Однако в правление Шуня землю опустошали наводнения. Поэтому царь поручил герою по имени Юй построить каналы, осушить топи и вернуть реки в свои русла. Благодаря великим трудам Юя люди смогли выращивать рис и просо. В знак благодарности Шунь провозгласил Юя своим наследником. Так возникла династия Ся[305]. По китайским источникам, до возникновения империи (221 г. до н. э.) друг за другом правили три династии: Ся, Шан и Чжоу. Однако создается впечатление, что эти династии сосуществовали, и хотя у власти находился то один, то другой клан, другие роды оставались главными в своих владениях[306]. От периода Ся (ок. 2200–1600 гг. до н. э.) не сохранилось письменных текстов и археологических памятников, однако весьма вероятно, что в конце III тыс. на великой равнине действительно существовало какое-то аграрное царство[307].

Приблизительно в 1600 г. до н. э. племя шан – кочевники и охотники из северного Ирана – захватило власть над великой равниной от долины реки Хуай до нынешнего Шаньдуна[308]. Возможно, первые шанские города были основаны мастерами гильдий, которые стали изготавливать бронзовое оружие, военные колесницы и сосуды для жертвоприношений. Вообще шанцы любили воевать. У них сложилась типичная аграрная система, но без централизованного государства, а экономика во многом опиралась на охоту и грабеж. Царство состояло из многочисленных маленьких городов, в каждом из них правил представитель царской семьи. Города были окружены большими земляными валами для защиты от наводнений и нападений. Каждый город строился как космос в миниатюре, а четыре стены были ориентированы по сторонам света. Местный повелитель с воинской аристократией жил во дворце. На юге города селились его слуги: писцы, ремесленники, кузнецы, работники по металлу, горшечники, изготовители колесниц, луков и стрел. Общество было жестко стратифицированным. Во главе социальной пирамиды стоял царь, ступенькой ниже – князья-правители городов и феодалы, жившие на доходы от сельских земель. Ниже всех из знати были обычные воины (ши).

Религия пронизывала политическую жизнь шанцев и благословляла эксплуатацию. Поскольку крестьяне не принадлежали к их культуре, аристократы считали их существами низшего сорта, недочеловеками. Когда-то Мудрые Цари создали цивилизацию, отогнав животных от человеческих жилищ, – вот крестьяне и не заходили в шанские города, а жили отдельно, в полуземлянках. Получавшие не больше уважения, чем орды Чи Ю от Желтого императора, они вели самую жалкую жизнь. Весной мужчины выходили из деревень и селились в хижинах среди полей. Во время сезона работ они почти не виделись с женами и дочерями: редкие встречи случались, лишь когда те приносили снедь. После жатвы мужчины шли домой и не покидали свои жилища до конца зимы. А на смену мужскому труду приходил женский: женщины занимались ткачеством и прядением, делали вино. У крестьян были свои религиозные обряды и праздники, частично известные по конфуцианской «Книге Песен»[309]. Иногда аристократы мобилизовывали их на военные кампании. Рассказывается, что крестьяне столь громко сетовали на необходимость оставлять свои поля, что во время похода им затыкали рты кляпами. Впрочем, в сражениях как таковых они не участвовали: это было привилегией аристократов. Крестьяне несли снаряжение и прислуживали, смотрели за лошадьми. Все это время они были строго отделены от аристократов – и шли, и располагались станом отдельно[310].

Шанские аристократы присваивали излишек крестьянской продукции, но в остальном интересовались земледелием лишь с точки зрения обрядов. Они приносили жертвы земле и духам гор, рек и ветра, чтобы увеличить урожаи, и одна из задач царя состояла в исполнении ритуалов, связанных с земледельческим циклом, основополагающим для экономики[311]. За вычетом этих богослужебных обрядов аристократия полностью предоставляла земледелие «простому народу» (мин). Впрочем, обрабатывалась пока лишь небольшая часть земель. Основную часть долины Хуанхэ все еще покрывали густые леса и топи. В лесах водились слоны, носороги, буйволы, пантеры и леопарды, а также олени, тигры, дикие быки, медведи, обезьяны и всевозможная дичь. Тем не менее государство Шан опиралось на плоды крестьянского труда, а знать, как и все аграрные аристократии, считала производительный труд уделом низшего сословия.

Лишь шанский царь имел право приближаться к Шан-ди – богу неба, в своем величии недоступному для прочих смертных. Поэтому статус царя был исключительным, как у самого Шан-ди, значительно выше, чем у остальной знати[312]. При такой абсолютной привилегии у царя не было ни конкурентов, ни нужды с кем-либо соперничать. В его присутствии аристократ имел не больше прав, чем крестьянин. Царь стоял выше любых группировок и конфликтов интересов, то есть мог охватить интересы всего общества[313]. Он один мог установить мир, принеся жертву Шан-ди. Он один советовался с Шан-ди относительно военной экспедиции или закладки нового города. Аристократия поддерживала царя, исполняя три вида священной деятельности, которые включали отнятие жизни: жертвоприношение, войну и охоту[314]. Простой люд не участвовал в этих делах. Насилие было смыслом существования и важной особенностью знати.

Глубокая взаимосвязь этих обязанностей показывает, сколь неразрывно религия была переплетена с другими сферами жизни в аграрном обществе. Считалось важным приносить жертвы предкам, ибо судьба династии зависела от благоволения почивших царей, которые ходатайствовали за нее перед Шан-ди. Это породило обильные церемонии, на которых убивали множество животных и дичь (подчас сотню животных за один раз), а затем в пире участвовали и боги, и умершие, и живущие[315]. Кстати, мясоедение было еще одной привилегией знати. Жертвенное мясо готовили в изысканных бронзовых сосудах, которые, подобно бронзовому оружию, подчинявшему простолюдинов, могли использоваться только знатью и символизировали ее высокий статус[316]. Мясо для такой церемонии (бин) добывали во время охотничьих экспедиций, очень похожих на военные кампании[317]. Дикие животные вредили посевам, и шанцы убивали их без стеснения. Охота была не только развлечением, но и ритуалом, подражанием Мудрым Царям, которые в свое время прогнали животных и создали первую цивилизацию.

Значительную часть года занимали военные кампании. Шанцы не претендовали на чужие земли, но использовали войну для укрепления власти: сбора натуральной ренты, отпора захватчикам с гор, наказания мятежных городов, у которых отнимали часть урожая и скота, уводили в рабство крестьян и ремесленников. Иногда воевали с «варварами»: народами, которые окружали шанские поселения и еще не ассимилировались с китайской цивилизацией[318]. Эти военные походы ритуально подражали ежегодным процессиям Мудрых Царей, поддерживая космический и политический порядок.

Свои победы шанцы приписывали Ди, богу войны. Однако они жили в постоянной тревоге, не смея положиться на это божество[319]. Как видно по сохранившимся оракульным костям и черепашьим панцирям, на которых царские гадатели писали ему вопросы, Ди часто посылал засуху, наводнения и катаклизмы и был ненадежным военным союзником. Подчас он помогал не шанцам, а их врагам. «Фань вредят нам и нападают на нас, – сетует один оракул, – это Ди велит им причинять нам бедствия»[320]. Судя по обрывочным данным, режим все время был готов к нападениям и выживал лишь благодаря неусыпной военной бдительности. Есть упоминания о человеческих жертвоприношениях: военнопленных и мятежников часто казнили и, весьма вероятно, приносили в жертву богам[321]. Согласно преданиям последующих поколений, в государстве Шан практиковали ритуальные убийства. Философа Мо-цзы отталкивали сложные похороны шанского аристократа: «Что касается мужчин, которых приносят в жертву, чтобы они следовали за ним, то, если он царь, они исчисляются сотнями или десятками. Если он крупный чиновник или землевладелец, то десятками или единицами»[322]. Шанские ритуалы отличались жестокостью, ибо военная агрессия была важна для государства. И хотя цари молили бога войны о помощи, в реальности своим успехом они были обязаны военным навыкам и бронзовому оружию.

В 1045 г. до н. э. шанцев разгромило не столь высокоразвитое племя чжоу из бассейна реки Вэй, с запада Великой китайской равнины. Они установили феодальную систему: царь правил из западной столицы, но имел резиденцию и в новом царском городе на востоке. Остальные города достались чжоуским князьям и союзникам, которые правили как вассалы и завещали поместья своим потомкам. Потомки шанских правителей сохранили земли в царстве Сун. Для цивилизаций, предшествовавших Новому времени, всегда была важна преемственность, поэтому династия Чжоу всячески поддерживала шанский культ предков на благо своего режима. Но как ей это удавалось после казни последнего шанского царя? Князь чжоу, регент при своем племяннике, молодом царе Чэне, нашел решение, которое объявил на освящении новой восточной столицы. Оно заключалось в следующем: Ди, которого чжоу называли Небом, сделал чжоу своим орудием для наказания шанских правителей, которые под конец сделались жестокими и подлыми. Исполненное жалости к страдающему народу, Небо отобрало у прежней династии мандат на владычество и заменило ее династией Чжоу, назначив царя Чэна новым сыном Неба. Впрочем, здесь был и урок для Чэна: следует быть «почтительно внимательным» к «маленькому народу», иначе Небо отберет и у него права, как и у всякого правителя, угнетающего подданных. Небо избрало чжоу за глубокую тягу к справедливости. Поэтому царь Чэн не должен возлагать тяжкие наказания на простолюдинов[323]. На практике это не слишком уменьшило системное насилие китайского государства. Однако в религиозном и политическом плане тезис о небесном мандате стал важным шагом вперед, ибо сделал, пусть только теоретически, правителя нравственно ответственным перед народом. Правитель должен был понимать, что на нем лежит долг перед людьми. Этот идеал сохранится в Китае.

Образ Неба теперь сильно отличался от прежнего, когда шанскому божеству не было дела до человеческих поступков. Однако Небо никогда не издавало велений и вообще не вмешивалось напрямую в дела людей, ибо не представляло собой сверхъестественное начало, а могло проявляться в природных стихиях, а также в могуществе царя и князей, которые правили как сыны Неба. Небо также не считалось всесильным: ведь оно не существует без Земли, своего божественного двойника. В отличие от Шан, династия Чжоу всемерно эксплуатировала аграрный потенциал Великой китайской равнины, а поскольку действует Небо через труды людей, священными задачами стали земледелие, лесоочистка и строительство дорог: они довершали творение, начатое Небом. Вообще китайцы больше интересовались освящением мира, в котором жили, чем искали трансцендентную святость где-то за его пределами.

Чжоуские цари опирались на четырехступенчатую аристократию благородных людей (цзюнь-цзы); западные ученые отождествляют эти титулы с герцогом, маркизом, графом и бароном. «Ши», дети младших сыновей и второстепенных жен, шли в армию, но становились также писцами и специалистами по обрядам, формируя «гражданское» крыло администрации. Чжоуская конфедерация, включавшая более сотни княжеств, просуществовала до 771 г. до н. э., когда западную столицу захватили варвары жуны. Чжоу бежали на восток, но полностью так и не оправились от поражения. Для последующего периода был характерен упадок не только династии, но и феодальной системы. Цари сохраняли номинальную власть, но сталкивались все с новыми и новыми вызовами «благородных людей» из княжеств, отбрасывавших пиетет, на котором держался феодализм[324]. Менялись и границы китайских государств. К этому времени китайцы поглотили несколько «варварских» народностей, у каждой из которых имелась своя культурная традиция. Это стало еще одним вызовом старому чжоускому этосу. Все большее значение приобретали города, расположенные вдали от традиционных центров китайской цивилизации, и к концу VIII в. до н. э., когда китайская история выходит из тумана легенд, они стали столицами царств: Цзинь на севере, Ци на северо-западе, Цинь на западе и Чу на юге. В этих государствах жили тысячи варваров, знакомых с китайскими обычаями в лучшем случае поверхностно. Небольшие княжества в центре великой равнины оказались чрезвычайно уязвимы, поскольку периферийные государства желали расширяться. В течение VII в. до н. э. они порвали с традицией и стали мобилизовать крестьян в пехоту; Цзинь и Чу даже набирали в армию варваров, обещая им земли в награду за воинскую службу.