Ii. становление древнерусской государственности 1 страница

ИСТОРИЯ РОССИЙСКОГО ГОСУДАРСТВА

(Учебное пособие)

Мурманск

Рецензенты:

Беляев А.Б., кандидат исторических наук

Спиридонов А.М., кандидат исторических наук

ПРЕДИСЛОВИЕ

Настоящее пособие предназначено для студентов первых курсов высших учебных заведений и имеет целью дать общие представления об основных закономерностях развития российского государства и российской государственности, где последняя понимается как важнейший элемент государственно-общест­венной структуры, включающий в себя не только те или иные государствен­ные учреждения, но и значительно более широкие аспекты, такие как государственная идеология, взаимоотношения государства и общества, связи с другими государствами и т.п.

В пособии делается акцент на проблемах политического развития России, однако в нем присутствуют и сюжеты, связанные с социальными и экономическими проблемами, в основном те, что объясняют эволюцию российско­го государства.

Настоящее пособие не может, да и не имеет цели, дать полного изложения истории России. Оно должно помочь уяснить основные закономерности в развитии российского государства, понять причины и характер дискуссий, которые ведутся в настоящее время вокруг рос­сийской истории и способствовать выяснению места, занимаемого Российским государством в мире.

I. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ РОССИЙСКОГО ГОСУДАРСТВА

Поскольку предмет настоящего пособия – история развития российского государства, прежде чем начать рассматривать собственно историю, видимо, необходимо, хотя бы в самых общих чертах, определить, что мы будем понимать под государством.

Определений государства существует великое множество. В течение длительного времени в советской общественной науке наиболее распространенным было ленинское определение государства как аппарата насилия, аппарата для подавления господствующим классом угнетателей-эксплуататоров класса угнетенных-эксплуатируемых. В этом определении отражаются, по крайней мере, две из вполне реальных сторон государственной деятельности – использование принуждения при выполнении своих задач[1] и наличие особого аппарата как средства их реализации. Однако такое определение по преимуществу описывает государство с точки зрения его формы и инструментария, и в меньшей степени выявляет задачи государства. К тому же очевидно, что свои функции государство выполняет не только с помощью принуждения. Поэтому сегодня нередко обращаются к определению государства как организации общественного договора, выполняющей свои функции в интересах всех членов данного общества. Это вполне справедливо с точки зрения общих целей, стоящих перед государством, однако при подобном подходе, как правило, слишком подчеркивается сознательный характер его возникновения и функционирования, создается весьма идеализированная модель государства, в реальности нигде и никогда не существовавшая в мировой истории.

Впрочем, каким бы удачным или полным ни было определение, оно, в принципе, не может дать, всеобъемлющего отображения всех функций и задач государства. Всякое определение все равно останется схемой, стремящейся ко все более точному описанию, но никогда, в то же время, не достигающей окончательной цели.

Поэтому не пытаясь предложить некое абсолютное определение, ограничимся выделением лишь наиболее существенных черт, позволяющих нам лучше понять историю развития российского государства.

Государство возникает и развивается, прежде всего, из потребности сохранения целостности того или иного этнического массива, разделившегося на отдельные группы, слои, имеющие особые, противоречащие друг другу интересы. Эта потребность чаще всего выявляется в весьма жесткой борьбе сформировавшихся и осознавших свою отдельность и свой отличительный интерес групп. Невозможность на непосредственном межгрупповом уровне прийти к согласованию противоречивых интересов, опасная своей потенциальной возможностью разрушить сами основы общественной жизни, вынуждает к поиску опосредованного звена, посредника, которому можно доверить разрешение неизбежных конфликтных ситуаций. Этим посредником и становится государство, выделяющееся в особый аппарат, механизм, берущий на себя сложную работу координатора, арбитра. При этом в силу выполнения арбитражных посреднических функций государство просто обязано быть хотя бы относительно независимым от всех социальных слоев, хотя, конечно, в реальной практике оно, как правило, оказывается несвободным от предпочтений по отношению к тем или иным из них. В то же время, наличие этих предпочтений, определение приоритетных групп, вовсе не означают тождества, слияния с их интересами, как это утверждали, например, многие последователи марксистского учения.[2] Таким образом, в самом общем виде государство[3]можно было бы определить как механизм регулирования социальных отношений,как особый аппарат власти, стоящий надобществом и имеющий целью обеспечение его целостности, стабильности, внешней и внутренней безопасности.

Общество является своего рода противоположностью государству. Число определений общества, как и государства, весьма велико: его рассматривают и для обозначения той части материального мира, которая обособилась от природы (совокупность всех форм объединения и способов взаимодействия людей как между собой, так и с природным окружающим их миром), и в качестве определенного этапа в развитии человечества или страны (первобытное, феодальное, советское и т.д.). Однако в нашем случае, как правило, будет использоваться более узкое понимание этого института – совокупностьобладающих специфическими интересами и занимающими определенное место в общественной иерархиисоциальных групп, взаимодействующих как между собой, так и с государствомс целью продвижения своих интересов. Тем самым, для нас важна та характеристика общества, в которой подчеркивается его активная позиция по отношению к государству. Впрочем, надо хорошо понимать, что даже при наличии вполне отчетливых интересов у каждого члена группы, активность проявляется лишь ее частью, выступающей в качестве представителя этого совокупного интереса.[4] Взаимодействие общества и государства представляют из себя чрезвычайно сложную систему: они могут быть как отношениями сотрудничества или, хотя бы, нейтралитета, так и выливаться в острые, вплоть до массового применения насилия с обеих сторон, конфликты.

Раз возникнув, государство не застывает в неизменном виде, оно развивается, расширяется сфера его деятельности, усложняются функции, разветвляется аппарат, меняются формы взаимоотношений с обществом. Поэтому, чтобы понять сегодняшнее государство, крайне важно изучать историю его развития. И хотя исследование истории увлекательно и полезно само по себе, смысл этой деятельности, выходит далеко за пределы познания прошлого. Как и при изучении любого явления в историческом ключе, это дает возможность не только объяснить настоящее, но, до определенной степени, увидеть и будущие перспективы.

Впрочем, успешность здесь во многом зависит, как от умелого использования методов исторического анализа, так и от тех общеисторических, общесоциологических взглядов, которыми руководствуются в своих исследованиях историки, даже если сами они это отрицают.

Существует множество концепций исторического развития, однако наиболее популярны (хотя это не означает их наибольшей истинности) среди современных российских историков две: так называемые «формационная» (еще недавно «единственно верная», а сегодня явно уступающая дорогу другим) и цивилизационная (все активнее проникающая в сегодняшнее общественное сознание).

Первая предлагает вариант, поэтапного, ступенчатого, от формации к формации, своего рода «вертикального» развития общества, по спирали от низшего к высшему – прогресс. Как правило, хотя и не обязательно, она опирается на представление о материальности мира и человеческого общества, дающих, в общем, действительно немало оснований говорить о поступательном характере развития, об усложнении, совершенствовании, движении вперед (от каменного топора – к компьютеру). Важной составляющей этой теории является представление о всеобщности законов истории и применимости их при анализе развития любых стран и народов. Наконец, краеугольным камнем определения движущих сил исторического развития называется классовая борьба (которая, впрочем, характерна не для всех формаций).

Вторую концепцию можно, столь же условно, определить как «горизонтальную», фактически отрицающую прогресс в истории в связи с невозможностью обнаружить его в развитии духовной жизни (мораль, искусство), собственно, и являющейся основой, фундаментом истории человеческого общества. При таком подходе мировая история рассматривается как совокупность возникающих, развивающихся и умирающих цивилизаций (культурно-исторических типов), не связанных или слабо связанных между собой, что, естественно, приводит к отрицанию всеобщность законов развития. В то же время, остается неясным вопрос о причинах различий между цивилизациями.[5]

Естественно, в этой связи возникает вопрос о взаимоотношениях между мировой и российской историей. В еще сравнительно недавнем прошлом среди отечественных (советских) историков, опирающихся на марксистскую концепцию развития общества, преобладало представление о единстве ее с мировой историей. Соответственно этому, российская история делилась на 4-е основных этапа: первобытнообщинный, феодальный, капиталистический и социалистический (вторую – рабовладельческую – стадию Россия, согласно этому взгляду, миновала).

Единство с историей других стран (правда, не всех, а лишь их части – в основном, стран Запада) признавалось и в досоветской исторической науке. Ряд философов и историков, объединяемых обычно в общее историко-философское направление – «западничество» – считали, что при всех особенностях российского пути единственно приемлемым для нее вариантом развития являлось сближение с Западом, а потому искали те черты в ее истории, в которых прослеживалось сходство с западными странами.

С другой стороны, им возражали представители течения, называемого «славянофильским». Они исходили из идеи особого, самобытного пути России, не сходного ни с каким другим. Соответственно, и усилия тех или иных правителей направить развитие России по пути активного сближения с Западом воспринимались ими как несомненный вред, зло для России.

Попытки примирить эти взаимопротивоположные точки зрения уже в XX в. предприняли представители так называемого «евразийского» течения, которые увидели в России страну, имеющую мессианское предназначение в объединении Западной и Восточной цивилизаций.

Не менее острые споры велись и ведутся относительно истории собственно Российского государства, по поводу которой нет единства не только в отношении направленности его развития но даже в вопросе о моменте его образования.

Если марксистские историки ведут отсчет государственной истории России с момента образования Киевской Руси (IX в.), то представители «государственной школы», начинали его только со времен сформирования Московского царства (XVI в.).

Велики разногласия и в вопросе о той роли, которую играет государство в отечественной истории. Тогда как сторонники самобытности России видят главную, и причем позитивную, особость российской истории в единении народа и государства, в их взаимном слиянии, то западники рассматривают государство как ведущую силу исторического развития, формирующую общество, стоящую над народом.

Существующие разногласия, во многом, – результат тех особенностей, которыми обладает историческая наука. Историческое исследование – это особый тип научного поиска, во многом отличающийся от естественных наук. Здесь, конечно же, используются и анализ, и синтез, т.е. традиционные средства научного исследования. Однако сам объект изучения делает выводы, полученные с помощью этих и других методов (реконструкция исторического прошлого, интерпретация исторических источников, генерализация и др.), порой, весьма размытыми, относительными и спорными. От исторической науки неправомерно требовать однозначных выводов, невозможно ожидать получения «истины в последней инстанции» или оценок по принципу «хорошо» – «плохо».

Как раз, напротив, историческое исследование предполагает многозначность оценок, дискуссионность результатов и постоянную смену общепризнанных, казалось бы, идей, свержение авторитетов.

Дело в том, что большая часть сведений об исторических процессах приходит к нам через так называемые исторические источники (носители информации), которые разделяют на три основных вида: вещественные, устные и письменные.

Первые, как правило, немы и требуют очень сложной интерпретации, чтобы заставить их «говорить». Вторые – весьма ограничены во времени и крайне необъективны. И только третьи выглядят внушительно и монументально. Однако и последние отнюдь не всегда вызывают доверие у историков и нуждаются в весьма кропотливой и тщательной обработке.

Тем самым, недоверие к источнику, сомнение должно лежать в основе всякого исследования. Только сопоставление различных источников всех возможных видов и их комплексный анализ могут позволить историку определить достоверность как источника, так и самого события.[6]

Столь высокая сложность источниковедческого анализа привела к тому, что в ходе развития исторической науки из нее выделился целый ряд специальных дисциплин, таких, например, как археология, источниковедение, текстология, нумизматика и многие другие.

Причина столь значительного влияния состояния источниковой базы на процесс изучения истории заключается в той важнейшей особенности, которая отличает историю от других гуманитарных отраслей знания. Если последние занимаясь современным, реально существующим обществом, имеют вполне определенный предмет познания, то история имеет дело с исчезнувшим, уже не существующим обществом, оставшимся в прошлом. Иными словами, она, фактически, не имеет предмета изучения, хотя объект исследования у нее несомненно есть.

Этим объектом является исторический процесс – совокупность последовательно сменяющих друг друга событий, возникающих в ходе деятельности столь же последовательно сменяющихся поколению людей. Оставаясь в прошлом, эти события сохраняют свои следы-источники, которые собственно и являются объектом внимания историка. Именно на их основе воздвигается историческое знание первоначально в виде простого собрания фактов, расположенных в определенной временной последовательности (хронологической таблицы); следующий «этаж» этого «здания» – историческое познание, основанная на обработке фактов путем анализа, синтеза и других методов наука история, которая в своем высшем развитии поднимается до формирования исторического сознания – историософии (философии истории).

На этой основе и создается историческое исследование, позволяющее понять прошлое, объяснить настоящее и предвидеть будущее.

II. СТАНОВЛЕНИЕ ДРЕВНЕРУССКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ

1. Славяне Восточной Европы в V – VIII вв.

Древнерусское государство сформировалось в землях расселения славян. Эта этническая группа стала заметной на исторической арене в V – VI вв. Их более ранняя история весьма туманна, поэтому среди историков нет единства по вопросу об этногенезе (происхождении)[7] славянства. Однако очевидно, что процесс этот происходил на достаточно обширной территории Центральной и Восточной Европы, где-то между Дунаем, Днепром и Вислой.

Одни исследователи – их обычно относят к сторонникам «автохтонной» (аборигенной) теории – считают необходимым все племена, последовательно обитавшие на пространстве, впоследствии ставшей местом их поселения, зачислять в предков славян, и, как правило, настаивают на раннем зарождении славянского этноса[8]; другие («миграционисты») полагают, что славянская общность, напротив, имеет весьма позднее происхождение[9], формируясь из некоторого ядра за счет роста и постепенного распространения по вышеуказанной территории славянской прародины.[10]

Иными словами, если первые во главу угла ставят выявление территории, на которой происходили процессы славяногенеза, фактически записывая в предков славян все группы последовательно населявшие ее, то вторые делают ставку на обнаружение той этнической группы населения на этой территории, которая стала основным звеном в процессе формирования славянства: протославяне – праславяне – славяне. Стремясь избежать односторонности вышеуказанных подходов, третьи пытаются понять процесс происхождения славян через их взаимодействие с другими этническими группами, приходя к выводу, что славянство складывается в самостоятельный этнос в результате достаточно длительного процесса взаимных воздействий множества различных народов на весьма обширных пространствах Восточной Европы. Территория, в этом случае наполняется содержательным смыслом: славянство формируется не просто в абстрактном пространстве, а в пограничье между земледельческим «лесом» и кочевой «степью»: именно через эти территории проходило большинство волн «великого переселения народов» первых веков н. э. В этом огромном котле сталкивались, взаимодействовали, смешивались и распадались различные этнические группы, на основе которых, скорее всего, и сформировались многочисленные славянские народы. По-видимому, искомого первичного ядра, давшего начало славянству, просто не существовало: оно сложилось в результате синтеза множества разноэтнических элементов в сравнительно короткие сроки первой половины I тысячелетия н. э.

Но каковы бы ни были истоки славянства, в V – VII вв. они заселяют значительную территорию от Балканского полуострова на юге до Балтийского побережья на севере и от верховьев Волги на востоке до Вислы и Одера на западе.

Весьма примитивный характер земледелия первоначально заставлял славян постоянно менять место жительства, однако по мере совершенствования технологии обработки земли образ жизни населения приобретает все более оседлый характер.[11] Земледелие[12] же во многом определяло и общественный уклад. Главной чертой общественной жизни этого периода являлся коллективизм, вырастающий из невозможности силами одной семьи осуществлять весь цикл сельскохозяйственных работ. Коллективным был не только труд, но и собственность, и распределение, что порождало, в свою очередь, очевидное равенство всех членов данного коллектива. Такое общество (община) и управлялось при помощи коллективного органа – народного собрания всех членов общества – веча. Немаловажным обстоятельством, способствующим подобному образу жизни, являлось и наличие кровнородственных связей между членам общины.

Впрочем, при всем господстве этих принципов общественной жизни первобытных коллективов, они не были абсолютными. Элементы индивидуализма и неравенства имели место уже на самых ранних стадиях развития общества.

Коллективный труд, например, вовсе не означал отсутствия разделения труда: при всем единообразии трудовых усилий среди работников всегда выделялись те, кто занимался преимущественно каким-то одним видом деятельности, скажем, ремеслом, охотой или осуществлял управленческие функции. Другое дело, что независимо от того, в какой области трудился человек, целью его работ было благо всего коллектива, ради которого он должен был приложить максимум имеющихся у него сил и способностей.

Очевидно и наличие орудий труда и предметов личного потребления, находящихся в индивидуальном распоряжении отдельных членов общины.

Нет полного равенства в распределении и потреблении. В условиях низкоэффективного производства, обеспечивающего лишь самые скудные потребности, доля созданного обществом продукта, которую оно могло выделить для каждого из своих членов, оказывалась минимально необходимой, но неодинаковой, зависящей от его половозрастных особенностей.

Наконец, не было и равенства общественного: во всяком коллективе выделялась особая группа людей, так называемая племенная верхушка – старейшины (старцы градские), вожди (князья) и жрецы (волхвы, кудесники), – мнение которых при решении тех или иных вопросов жизни общины, имело заметно большее значение, нежели остальных ее членов. В то же время, это воздействие опиралось не на силу и власть, а на их очевидное превосходство с точки зрения знаний и опыта. Их положение в коллективе определялось заслуженным авторитетом.

Но сколь бы ни были заметны эти элементы индивидуализма и неравенства в жизни первобытных коллективов, их объединяет одно – истоки их (как и в отношении коллективизма и равенства) по преимуществу лежат в природе, с которой человек все еще связан самым теснейшим образом, они носят естественный, а не социальный характер.

Естественными причинами определяются и формы межчеловеческих взаимоотношений, опирающиеся на нормы (правила), сформировавшиеся в процессе многовекового накопления опыта. Эти нормы, в науке нередко называемые первобытными недифференцированными мононормами, являлись одинаковыми и обязательными для всех членов коллективов, им было не свойственно различение должного и сущего[13] и, их нарушение, как правило, обеспечивалось очень жестким наказанием.

Такие правила поведения возникали в условиях сравнительно однообразных и медленно меняющихся форм организации и протекания жизни, в ходе которых постепенно накапливались стандартные ответы на постоянно повторяющиеся ситуации, формировалась традиция поступать в аналогичных случаях одинаково. Постепенно такие традиционные «ответы» закреплялись в виде определенных правил и получали мифологическое обоснование – чаще всего, в виде тех или иных запретов – «табу». Человек действовал в соответствии с ними почти на инстинктивном уровне, не задумываясь и не сомневаясь в правильности отработанных поступков.

Правила регулировали практически все без исключения стороны жизни, а характер включения человека в систему табуации (через религиозно-мифологическое обоснование, соответствующие обряды и ритуалы, формы инициаций[14], жесткость наказания применяемого к нарушителям и т. д.) создавал очень существенную мотивацию каждого отдельного члена коллектива к внутренней уверенности в невозможности преступать действующие заповеди. Поэтому случаи нарушения табу, по всей видимости, имели место не столько в силу сознательного решения индивида, сколько из-за тех или иных ошибок или возникновения нестандартных ситуаций (которые затем становились основанием для формирования новых традиционных ответов). Если конфликты и возникали, то главным образом на межобщинном уровне, а источником их оказывался ущерб, причиненный личности человека. При этом действовал принцип коллективной ответственности: скажем, мстить за обиду обязаны были все члены потерпевшей стороны (точно также как и объектом возмездия мог быть любой член виновной стороны).

Обсуждение и вынесение решения при нарушении правил-запретов происходило, по-видимому, при отсутствии или крайне незначительном участии каких-либо внешних регулирующих институтов. Эти функции осуществлялись непосредственно всем коллективом или его активной частью. В соответствии с сообщением Прокопия Кесарийского «склавины и анты, не управляются одним человеком, но издревле живут в народовластии, и оттого у них выгодные и невыгодные дела всегда ведутся сообща», и когда им необходимо решить какой-либо вопрос собираются «почти все анты». Именно так поступают анты согласно Прокопию в истории с неким Хилвудием (рабом, оказавшимся у них в плену и принятым за известного византийского полководца): собравшись, они требуют от него признания в том, что он и есть полководец Хилвудий, «и так как он отрицал [это], грозили [его] наказать». Этот сюжет дает, по мнению Свердлова М.Б., значительные основания для определения племенного веча как «верховного органа самоуправления и суда свободных членов племени».[15]

Таким образом, наиболее ранней формой урегулирования конфликтов у славян являлась саморегуляция.

Древнему нормативному сознанию не свойственно творчество, оно не стремится к созданию новых правил общежития, главная его цель – охрана «старины», сложившейся на основе многовековых опыта и традиций.[16] В то же время, поскольку опыт (при всем сходстве условий жизни) в каждой общине был свой особенный, а уровень изоляции общин друг от друга довольно значителен, характерными признаками такой системы оказываются дробность и разнообразие обычаев. Недаром летописи подчеркивают, что восточнославянские племена «имяху обычаи своя и законы отец своих и предань, каждо свой норов».[17]

Это разнообразие особенно усиливается по мере начинающегося постепенного разрушения традиционного уклада жизни. Развитие производительных сил, позволившее производить коллективу больше, нежели минимальный прожиточный уровень, по-новому поставило проблему распределения. Внутри коллективов выделяются особые общественные группы, получающие большую, нежели остальные его члены, долю созданного им продукта. Это, прежде всего племенная верхушка, все чаще превращающая исполнение своих функций в наследственное владение.

Усиление влияния этой группы особенно активно происходит в результате все учащающихся столкновений (в т.ч. и вооруженных) с другими племенами. Нарастание конфликтности было вызвано, прежде всего, борьбой за ресурсы, обострившейся в связи резким ростом народонаселения в первые века нашей эры на территории Восточной Европы.[18] Именно этот «демографический взрыв» стал одной из движущих сил колонизационного процесса, в ходе которого славяне (оказавшиеся, по сути дела, последней волной эпохи великого переселения народов) расселились на обширных пространствах Восточной Европы.

Война же, с одной стороны, особенно наглядно демонстрирует высокую значимость племенного руководства для соплеменников, а с другой – создает условия для появления своего рода мерила ценности индивида в виде все возрастающего объема военных трофеев и подарков, полученных в результате столкновений и последующих мирных переговоров, – будущего богатства. Примитивное сознание, требовавшее вещного, натурального выражения значимости человека, создания своеобразной шкалы, с помощью которой можно выстроить становящуюся реальностью иерархию людей в обществе, получило возможность сравнить их между собой и расставить в соответствии с новой классификацией ценностей. Чем выше уровень богатства (большую часть которого на первых порах следовало раздаривать соплеменникам), тем более значимым оказывался человек. Это и порождало стремление к индивидуальному обогащению.

Однако эти стимулы не могли бы быть реализованы, если бы опирались лишь на внешние источники. Главным фактором, сделавшим возможность накопления значительных индивидуальных богатств, стали ресурсы, создаваемые внутри коллективов. Большая часть общественных запасов контролировалась представителями племенной верхушки.[19] Распоряжение ими, приобретавшее все больше наследственный характер, начинало превращаться в фактическое владение, пусть и с необходимостью выделять значительную его долю в распоряжение соплеменников.[20]

Война приносит не только дополнительный прибавочный продукт, она поставляет и тех, кто может его создавать – рабов, являющихся коллективной собственностью данного племени[21] и не обладающих какими-либо реальными правами.

Наконец, следует учитывать естественное разделение труда в рамках любого коллектива, где управленческая деятельность, очевидно, играет более важную роль, чем лю­бая другая. Всеобщее признание этого факта создает условия для осознания справедливости сосредоточения большей доли общественного богатства в руках этой группы, как своего рода «вознаграждения» за больший вклад. Особенно отчетливо это замет­но в фигуре военного вождя. Успехи на поле боя и в обеспечении мира олицетворялись в нем и все чаще выдвигали его на ведущие позиции в рамках племени (союза пле­мен). Соответственно, все большая доля военной добычи сосредотачивалась в его руках (и как распорядителя общественных запасов, и как собственника ресур­сов). Этому способствует постепенное ослабление кровнородственных связей: в ходе колонизации происходят значительнейшие процессы ассимиляции, приводящие к смене племенной структуры общины территориальной. В силу этого место племенной верхушки частично занимают «большие люди», выделившиеся в ходе военных действий (в большинстве своем воины, сумевшие получить значительную долю военного трофея и завоевавшие авторитет среди «соплеменников»). Тем самым, война оказывается не просто средством выяснения межплеменных отноше­ний, но и формой экономической деятельности.

Таким образом, в рамках славянского (и не только) общества складываются различающиеся по своему, теперь уже социальному, положению группы, между которыми все чаще возникают противоречия, как на внутриплеменном, так и межплеменном уровнях, что все больше и больше раскалывают коллективистский уклад жизни. Высокий уровень конфликтности делает фактически недееспособными старые средства разрешения противоречий, опирающиеся на традицию и обычай, не нуждающиеся в создании каких-то особых механизмов, учреждений. Все более становятся необходимы новые формы организации общественной жизни, возникает потребность в государстве.[22]

Развитие этих новых форм идет в рамках постепенной дифференциации мононорм в направлении распадения их на нормы права и нормы морали. Правовые нормы содержали правила обязательного поведения, моральные – предпочтительного. Соответственно, первые из них обеспечивались жесткими санкциями формирующегося управленческого аппарата, вторые – лишь силой общественного мнения.[23] В свою очередь, формирующаяся мораль также не была единой: различные социальные группы руководствовались весьма различающимися нормами.