Теория и научная программа Маркса: пересекая шварцшильдовский радиус
К чему стремился Маркс с точки зрения разработки социально-исторической теории, какова была его научная программа? Что он хотел, что (и почему) получилось, что можно извлечь из его опыта конструирования социально-исторической теории?
В свое время Ленин писал о трех источниках, трех составных частях марксизма, называя в качестве источников английскую (точнее было бы – шотландскую) политическую экономию, французский социализм (т.е., по сути, социально-политическую теорию) и немецкую философию, элементы которых Маркс активно использовал в собственной теории. Задержимся немного на этой ставшей уже тривиальной констатации.
Конструируя свою теорию, Маркс использовал, во-первых, три качественно различные социальные дисциплины, которые в совокупности охватывали все основные сферы человеческого бытия, – экономическую, социальную, политическую, духовную. Во-вторых, в каждой отдельной дисциплине было отобрано последнее слово – новейшее и на то время обладавшее наибольшим эвристическим потенциалом теории (при всем критическом отношении к ним Маркса), за которыми стояли Смит, Рикардо, Фурье, Сен-Симон, Гегель. Иными словами, Маркс находился на переднем крае социальной мысли своего времени. Но дело не только в этом. Каждая из дисциплин-источников была национально окрашена и на своем научном (т.е. универсальном) языке отражала специфический национально-исторический опыт. Отражала и фиксировала посредством той дисциплины, которая была наиболее адекватна этому опыту, – в том плане, что была осмыслением наиболее развитой, продвинутой в данном обществе социальной сферы. Для Англии это была экономика (следовательно – экономическая теория); для Франции – социальная и политическая сфера; наконец, для Германии – философская. Так, таким образом, в такой научно-дисциплинарной форме эти три страны, три главных национальных потока европейского развития реагировали на проблемы, которые ставили перед ними Капитализм и Современность. Ведь было же замечено: то, что в Англии есть дело экономической теории, во Франции становится проблемой политики и, следовательно, социально-политической теории, а в Германии – философии. Но это значит, что три дисциплины, три научных дискурса, о которых идет речь, по-своему отражали, выражали и обобщали трехсотлетний опыт развития Англии, Франции и Германии. Под этим углом зрения теория Маркса оказывается попыткой синтеза, попыткой разработки общеевропейской (макроевропейской) теории социального развития, причем не только и не столько пространственно-исторически, сколько методологически, со стремлением найти общий наднациональный язык-знаменатель, которым и должен был стать понятийный аппарат Маркса.
Синтетический (перекрестно-объединяющий) характер марксистской теории проявился и в другом. Для развития европейской мысли была характерна дифференциация – то, что В.Соловьев назвал традицией гипостазирования частностей в западной мысли: диалектика – метафизика, материализм – идеализм и т.д. с дальнейшим дроблением. Маркс нарушил эту традицию, более того – повернул вспять: конструируя свою теорию, он пошел по пути объединения частностей, причем таких, которые нередко выступали элементами разных оппозиций (например: диалектика, но материалистическая; именно так, а не диалектический материализм[76]). Тем самым теория Маркса и марксизм в научном аспекте этой идеологии опять, но уже иначе и в другой плоскости оказывались на пересечении нескольких основных направлений развития европейской теоретической мысли. И опять выходит, что Маркс стремился к созданию квинтэссенциальной или общей европейской теории, квинтэссенциального, общего европейского метода познания социальных явлений, которым и стала для него комбинация материализма и диалектики.
Возможно, именно эта тенденция к разработке “гомогенезированной”, квинтэссенциальной, целостной теории европейского развития, европейского исторического субъекта была одним из первых признаков упадка или, по крайней мере, кризиса европейской “локальной” цивилизации, показателем тройного перелома, о котором говорилось в начале настоящей работы. Превращение “европейской мир-экономики” в мировую капиталистическую экономику, выход Европы (Запада) в мир в качестве некой целостности – ядра этого мира, в которой, насколько это можно, устраняются различия и снимаются противоречия между локально-национальными “частностями”, включая традиции мысли, – по-видимому, все это и нашло отражение в Марксовом опыте концентрации, синтезирования, объединения “гипостазированных” частностей в целостность. Трансформирующаяся в Запад, в ядро мировой капиталистической системы Западная Европа (а не просто Великобритания) превращалась в нового субъекта этой системы – субъекта мирового качества, который в противостоянии системе в целом и отдельным ее элементам (зонам) в частности выступал как единый, цельный. По отношению к этой целостности различные локально-национальные традиции выступали в качестве лишь ее аспектов, оставаясь внутри самой этой целостности, взятой не как мировой субъект, а как цивилизационный локус в качестве элементов, составляющих целое и неперемолотых им. Перед нами нетождественность Запада (Европы) самому себе как целого – целому, взятому в разных ипостасях, и как целого – совокупности элементов. Маркс своей теорией и в ней самой зафиксировал, помимо прочего, эту нетождественность.
Таким образом, с самого начала теория Маркса конструировалась как теория западного субъекта. Но субъект этот был, во-первых, системообразующим элементом капиталистической системы, а потому, во-вторых, не был социально единым, однородным, а распадался как минимум на два класса – буржуазию и пролетариат. Сам этот факт вел к существенной модификации теории Маркса, ее субъектных качеств. Но обо всем по порядку.
Уже в “Тезисах о Фейербахе”, в одиннадцатом из них (“Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его”), Маркс заявил активный субъектный характер своей теории – как руководства к действию некоего субъекта. Теория Маркса планировалась как теория определенного субъекта для организации определенного субъектного действия. В соответствии с этой задачей вырабатывались определенные принципы, закладывался методологический фундамент, но построил на этом фундаменте доктор Маркс совсем другое, чем планировал. Ему не удалось создать то, к чему он стремился, хотя путем, который он планировал, но не прошел, можно пройти – речь об этом пойдет ниже. Однако логика идеологии и политических установок Маркса, а также общий дух эпохи обусловили деформацию и сужение теории Маркса, а также качественное изменение ее содержания.
Поскольку социальная теория Маркса развивалась в русле его идеологии, в тесной связи с ней, в центре внимания Маркса оказался определенный исторический субъект – класс пролетариев, отрицавший, по мнению герра доктора, буржуазное общество и его ценности – буржуазные, национальные, общечеловеческие. Так как главным было освобождение пролетариата именно как класса, т.е. коллективно, то сама логика идеологического дискурса и политической борьбы вела Маркса к максимальному вниманию к коллективному субъекту, а индивидуальная субъектность вытеснялась на задний план – и как менее важная и интересная, и как помеха общему делу. Эта же логика вела Маркса ко все большему пренебрежению индивидуальным субъектом, т.е. личностью, что неоднократно отмечалось исследователями[77], хотя далеко не всегда объяснялось адекватным образом. Трирец свел личность к совокупности общественных явлений, точке их пересечения. Но личность и жизнь самого Маркса опровергают подобную интерпретацию.
Далее. Поскольку Маркса интересовали коллективные действия угнетенного класса, Sein Kampf, системное в субъекте, то в самой деятельности субъекта на первый план выходили системные черты, и именно к ним, на них разворачивалась теория, теоретическая система – чтобы ни обещал метод. Кроме того, поскольку в центре внимания Маркса была классовая борьба пролетариата и буржуазии как двух коллективных субъектов, а также борьба пролетариата против буржуазии и буржуазного общества в целом, сама субъектная тематика приобрела в его теории в значительной мере негативный характер, а теория субъекта оказывалась в большей степени теорией отрицания субъектности (буржуазного) общества, одним из его элементов. Главный субъект капиталистического общества – капитал в лице его персонификатора, буржуазии, становился объектом отрицания; антикапитализм, антибуржуазность принимали форму антисубъектности, отрицания любых ценностей, кроме пролетарских. Но поскольку в обществе доминируют идеи и ценности господствующего класса, ценности пролетариата – это тоже ценности буржуазного общества, буржуазные ценности, но модифицированные, вывернутые на изнанку, чаще всего заземленные на материальном. Это не плохо и не хорошо – это реальность. Как заметил Дж.Оруэл, если для американского социалиста-интеллигента социализм – это вопросы теории и ценностей, то для социалиста-рабочего – лишняя бутылка молока для ребенка. Именно материальные ценности Маркс сделал центральными в своей идеологии (и теории), придав им статус коммунистических и проинтерпретировав таким образом. Получилось, что коммунистические, пролетарские ценности – это в значительной степени буржуазные ценности со знаком минус, сфокусированные на материальной сфере в самом узком смысле слова. В этом смысле есть резон в мысли, которую высказала автор очень женской и в целом слабой (но не такой слабой как “Марксова религия революции”, Г.Норта, Екатеринбург, 1994) книги о Марксе Ф.Леви. Она считает, что в теории Маркса пролетариат оказывается отраженным, зеркальным образом буржуазии[78].
В центре исследования Маркса находилось капиталистическое общество, капиталистическое производство, в котором отдельный человек (рабочий, индивидуальный субъект труда) превращается функционально в элемент техники, объективных условий, становится орудием машины: не индивидуальный рабочий применяет условия труда, а, как писал Маркс, машинная система, “условия труда применяют рабочего”. Реальным субъектом производства выступал совокупный рабочий (опять же коллективный, а не индивидуальный субъект). Кроме того, поскольку при капитализме овеществленный труд господствует над живым, все внимание было сконцентрировано прежде всего на предметно-вещественных (“объективных”) факторах и условиях производства. В результате в рамках и на языке своей политэкономии Маркс часто ставил и решал вопросы экономической теории капитализма, в которых он нередко бывал слабее профессиональных экономистов; к тому же иногда Маркс некритически заимствовал у либеральной социальной теории то, что не имело права на существование в его теории, противоречило ее логике (например, как показал Дж.Комнинел, понятие “буржуазной революции”). В тех случаях, когда Маркс от политэкономического измерения переходил к узкоэкономическому, смешивая их, он порой превращался в заурядного экономиста XIX в., для которого, как и для либеральных экономистов, главное заключалось в изучении объективных условий развития процессов капиталистического производства и накопления. Субъектная тематика в такой ситуации (и это было правилом для XIX в.) могла исследоваться преимущественно в идейных конструкциях консерватизма, где она, однако, получала в основном интерпретацию некой иррациональной силы (например, в философии Шопенгауэра и особенно Ницше).
Если с проблемой личности Маркс сумел справиться по-марксистски, запрятав ее глубоко в совокупность социальных отношений, то со свободой воли (субъектность) и ее соотношением с детерминизмом (системность) так – по-марксистски не получилось. Данная проблема так и осталась у Маркса в оголенно-нерешенном виде, и в этом тоже проявляется промежуточно-переломный, кризисный характер теории (и личности) Маркса. Маркса, как мы помним, формировался в революционную эпоху, эпоху субъектного действия, тождества свободы воли над законами (детерминизмом) Старого Порядка, уходящего в прошлое. Это обусловило формирование теории Маркса исходно с самого начала как активистской, субъективной, волевой. Однако была и другая сторона.
На смену революционной эпохе пришла системно-капиталистическая – с ее детерминизмом, с ее законами, анализ которых считал своей главной задачей доктор Маркс. Именно из системных законов капитализма выводил он теперь революцию, ее неизбежность. Субъектное, волевое действие приобрело системный, детерминистский характер. Однако то, что нормально звучало на уровне социально-экономической теории, оборачивалось несостыковкой и концептуальным напряжением на уровне философии вообще и социальной философии в частности. Здесь Маркс так и не смог аналитически связать и примирить свободу воли и детерминизм и, попав в заколдованный круг, бросался то в одну сторону, то в другую, что не могло не породить множество противоречий в его текстах.
Итак, логика исторического развития (смена эпох и их принципиальное различие), научные (политико-экономические) и практические (политические) установки Маркса, с одной стороны, характер эпохи его формирования и его общая социальная установка – с другой, породили острую и неразрешенную в его работах проблему соотношения детерминизма и свободы воли. Маркс явно склонялся ко второй (недаром он часто возвращался к теме освобождения от “цепей экономического детерминизма”[79] – почти фрейдовская поговорка), но логика эпохи и теория заставляли его концептуализироваться на первом. В этом смысле эпоха, в которую мы вступаем, системный кризис капитализма, системны кризис капитализма, значительно более благоприятствует свободе воли, субъектному действию. И это позволяет нам, помимо прочего, сместить акценты в теории Маркса. Речь не идет о возвращении к “раннему Марксу” – это вообще во многом надуманная проблема[80]. Речь идет о реконструкции/деконструкции марксизма, о субъектном действии по отношению к марксизму как объекту, о применении к нему самому одиннадцатого тезиса – не как формы, как руководства к действию.
Далее. Если вещественные стороны капитализма изучались Марксом положительно, то личностные, субъектные, как уже говорилось, – отрицательно. Что касается функциональных аспектов капитализма, то объективно они интересовали Маркса исключительно в качестве фактора, который можно использовать для отрицания капитала как субстанции. Это во многом лишало смысла проблему социального содержания субъекта, отрицавшего капитал. Маркс полагал, что этим субъектом будет пролетариат, однако, поскольку отрицание носит функциональный характер, то в дальнейшем развитии марксизма оказалось, что ни содержание, ни субъектность носителя отрицания значения не имеют. Это может быть и пролетариат, и господствующий класс докапиталистического общества, и кто угодно – в любом случае он растворяется в функции, определяется и подавляется ею. Таким образом, негативный и геперфункциональный характер марксизма в сфере идеологии объективно вел к признанию самодовления, самоценности отрицающей функции и ее носителей, ее примата по отношению как к субъекту, так и к ее специфическому содержанию, а в сфере социальной теории устранял рассмотрение отрицания как субъектного действия, а его носителя – как субъекта. Это отрицание становилось не только центральным, концентрирующим в себе весь активизм теории Маркса, монопольно воплощающим в себе его одиннадцатые тезис, но и по сути автоматическим бессубъектным – “объективным” – социальным законом, роком. К тому же реализация Утопии (на основе отрицания капитализма) по сути означает создание такого мира, где все проблемы решаются приведением в порядок внешних, объективных условий как объективных обстоятельств, в результате чего потребность в субъекте отпадает. Реализованная Утопия – это мир без Субъекта, мир, в котором существует только система, где единственный субъект – самодовлеющая Система.
Все это многократно усиливало несубъектный характер марксизма и максимально облегчало его восприятие в качестве идеологии за пределами Европы и превращение его там во власть-знание. Марксизм привлекал тем, что был западной теорией с антизападной направленностью; особенно выросла его популярность на Востоке после того, как большевики с его помощью сохранили империю и создали крепкую власть. Что касается идейного развития марксизма после Маркса в самой Европе – Энгельс, Каутский, Бернштейн, Плеханов, Ленин, Бухарин, Сталин, “советский официальный марксизм”, – то по целому ряду причин (от начала господства позитивизма и все большей позитивации марксизма на Западе и в России до превращения его во власть-знание в СССР) субъектная тематика была загнана в самые потаенные уголки марксизма, а во многих случаях ей вообще было отказано в праве на существование. Особый случай – Грамши, но здесь нет места говорить о нем[81], равно как о Д.Лукаче, К.Корше, Т.Адорно, Э.Фромме, и других, сгруппированных Э.Гулднером в качестве “критических марксистов”, и Л.Альтюссере, Т.Годельере, А.Глюксмане, Г.Терборне, представленных им как “научных марксистов”.
Упор Маркса как идеолога и ученого XIX в. на предметно-вещественные факторы развития производства, его сциентизм (хотя далеко не столь сильный, как у Энгельса), проявившийся во внимании к социальным законам развития капитализма как общественной системы (формации), из которых Маркс выводил неизбежность пролетарской революции, – все это вело трирца к смещению интереса с общества как субъекта к обществу как социальной системе (соблазн выведения революции из автоматического и независящего от воли человека закона был велик!). Поэтому то, что задумывалось как теория субъекта, стало теорией социальных систем (формаций), а еще точнее – теорией одной формации, именно капитализма. В целом Маркс стремился выдержать принцип историзма и избежать капиталоцентризма в анализе докапиталистических форм; часто это ему удавалось. Однако в центре внимания все равно оставался капитализм, что не могло не перекосить в его сторону систему в целом, создав противоречие между системой и методом. Маркс этого противоречия, по-видимому, не заметил. И потому, что идеология мешала, и потому, что он был во многом сыном своего времени, XIX в., сконцентрировавшегося на “овеществленном мире”. А вот в XX в., особенно по мере развертывания НТР, по мере развеществления самого производства, роста значения информационно-энергетических (невещественных) факторов, это противоречие стало очевидным, что, помимо прочего, позволяет иное, чем “марксистское” и тем более чем “девятнадцативековое”, прочтение Маркса, его теории и метафизики.
Из своего общего замысла относительно капитализма – разработка исторической теории капитализма как мирового явления – Маркс реализовал лишь часть, создав логическую модель капитализма в том виде, в каком он возник и развивался в суперъядре капиталистической системы – в Англии в первой половине XIX в. Многие изменения 1850-1870-х годов прошли мимо Маркса. При этом, как и либеральные экономисты и социологи (нередко в нарушение собственных же методологических принципов и отдельных мыслей), он представлял дальнейшее развитие капитализма чисто количественного, как повторение всем миром пути, пройденного Англией в XVIII-XIX вв. На это и на многие другие факты злорадно указывают сегодня те неистовые хулители Маркса, которые еще вчера были его неистовыми ревнителями. Для них теория Маркса – это нечто из кладбищенской тематики, тем более что разжевывание Маркса уже не является признаком лояльности по отношению к власти и не сулит материальных дивидендов. Однако, как заметил В.В.Любищев, прошлое научной мысли – “не кладбище с могильными плитами с навеки похороненными заблуждениями, а собрание недостроенных архитектурных ансамблей, многие из которых были не закончены не из-за порочности замысла, а из-за несвоевременного рождения проекта или из-за чрезмерной самоуверенности строителей”. Это определение с достаточной точностью отражает ситуацию марксизма. Конструктивный критический подход к нему должен, на мой взгляд, не останавливаться на очевидно ошибочных и уже мертвых положениях (необходимо объяснить причины ошибочности и понять, кому, как и почему была выгодна реализация именно этого в марксизме), а искать то, что может быть использовано нами в наши дни, to write down right things. Взять из прошлого не пепел, а огонь, как говорил Жорес. Тем более что этого огня в теории Маркса, на мой взгляд, намного больше, чем в либеральных и консервативных теориях.
Использовано может быть много – замысел, метод, принципы конструкции (хотя далеко не всегда конкретные способы реализации, воплощения всего этого). Маркс замыслил создать теорию европейского культурно-исторического субъекта и показал путь и метод ее конструирования – синтезирование различных элементов европейского идейного наследия в единую и, что самое главное, открытую теоретическую систему. Другое дело, что он взял не все и не всегда лучшее из европейского наследия; даже из взятого он не все использовал адекватно, а что-то заимствовал чисто внешне, механистически. Однако Маркс указал направление: превращение нескольких европейских философских традиций в единую социальную теорию, а уж конкретно реализовать эту программу можно, отбирая иные элементы, чем Маркс (тем более что за время, прошедшее после его смерти, появилось много чего интересного и эвристически насыщенного), в иной комбинации, иначе соединяя – не вижу препятствий.
Не менее, а быть может и более важным является то, что Маркс разрабатывал свою теорию не как политическую экономию или тем более экономическую теорию, альтернативную буржуазной, но как альтернативную целостную социальную теорию, которая позднее получила название “исторический материализм”. Или, как писал Л.Колаковский, функционирование капитализма показано Марксом не в изоляции от философии истории, а в ее рамках, теория Маркса охватывает человеческую деятельность в целом[82]. То, что исторический материализм стал элементом официального советского марксизма, “марксистско-ленинской идеологии” и в качестве такового, естественно, не смог да и не мог по-настоящему реализовать холистский потенциал социальной теории Маркса, силу его принципов, это очевидно, причины этого понятны. Хотя необходимо заметить, что в рамках “исторического материализма”, на языке его понятий ставились и по-своему решались важнейшие теоретические проблемы, велись дискуссии, эквивалентно-нишевые тем, что велись на Западе в либеральной науке: экономике, социологии, политологии, социальной антропологии и др. – соответственно, на их языке. Причем результаты истматческих дискуссий, особенно по неевропейским обществам, несмотря на известный схоластизм, были далеко не безынтересными, а порой эвристически более насыщенными, чем западные[83]. Ныне, когда в прошлое ушла “марксистско-ленинская идеология” с ее “ежовыми рукавицами”, “тростью фрасибула” и догматизмом, исходный холистский принцип конструкции и потенциал теории Маркса могут быть использованы и способны привести совсем к другим результатам, чем советских истматчиков, и самого “Биг Чарли”.
Но не только падение “марксистской церкви” позволяет вернуться к “Марксову писанию” и противопоставить его традиции – как марксистской, так и буржуазной. Этому способствует и характер нынешней эпохи, типо-логически напоминающей эпоху формирования марксизма как идеологии и теории.