К. Маркс. ЭКОНОМИЧЕСКО-ФИЛОСОФСКИЕ РУКОПИСИ 1844 ГОДА 2 страница. Таким образом, первый и единственный вопрос таков: «В какой пропорции прибыль понижается, если заработная плата повышается?

Таким образом, первый и единственный вопрос таков: «В какой пропорции прибыль понижается, если заработная плата повышается? Пропорция, в которой два вида труда участвуют в производстве различных товаров, зависит от условий каждого особого случая» (стр. 104).

«Мы будем обозначать три вышеуказанных случая под номерами 1, 2, 3. Если бы все товары производились в условиях случая № 1, — одним трудом, а капитал применялся бы единственно для выплаты заработной платы, — то прибыль на капитал падала бы в точно такой же пропорции, в какой повышалась бы заработная плата» (стр. 104). «Предположим, что капитал в 1 000 ф. ст. применяется с прибылью в 10%. В этом случае стоимость продуктов будет равна 1 100 ф. ст., так как эта сумма возместит капитал с его прибылью. Эти продукты можно рассматривать как состоящие из 1 100 равных частей, из которых 1 000 принадлежат рабочим, а 100 — капиталисту». Если заработная плата повысится на 5%, то прибыль капиталиста понизится на 5%, так как капиталисту придется теперь платить рабочим 1 050 ф. ст. вместо 1 000, а значит ему останется только 50 ф. ст. вместо 100. «Стоимость его продуктов не повысится, чтобы возместить ему потерю [XXII], потому что мы предположили, что все товары производятся в условиях одного и того же случая; продукты будут, как и прежде, иметь стоимость 1 100 ф. ст., из которых капиталисту останется только 50 ф. ст.

Если производство всех товаров окажется в условиях случая №2, то прибыль понизится только на половину той величины, на которую повысится заработная плата. Предположим, что применяется капитал в 1000 ф. ст. для выплаты заработной платы и еще 1000 ф. ст. в качестве основного капитала, что прибыль составляет, как и прежде, 10% от совокупной величины расходов; тогда стоимость продуктов составит 1200 ф. ст., потому что эта сумма возместит затраченный капитал с прибылью в 10%. Предположим, что заработная плата повысилась на 5%. Тогда капиталисту придется выплачивать 1050 вместо 1000 ф. ст. заработной платы; ему останется 150 ф. ст. прибыли»; таким образом, на каждые сто единиц своего капитала он понесет уменьшение прибыли только на 2,5%, т. е. на половину той нормы, на которую повысилась заработная плата (5%). «Случай остался бы точно таким же, если бы капитал в 1 000 ф. ст., не расходуемый на заработную плату, предназначался в качестве оборотного капитала к потреблению в процессе производственных операций и последующему возмещению. Например, в то же самое время, когда 1000 ф. ст. расходуются на выплату заработной платы, 500 ф. ст. могли бы быть израсходованы в качестве основного капитала на машины с длительным сроком службы, а 500 ф. ст. — на покупку сырья и другие издержки. При такой смете расходов стоимость продуктов была бы равна 1700 ф. ст., сумме капитала, подлежащего возмещению с прибылью в 10%. Из этих 1700 частей продуктов 1000 частей составили бы долю рабочих; на долю капиталиста пришлось бы 700 частей, из которых 200 представляли бы прибыль. Если бы заработная плата повысилась на 5%, то из 1700 частей на долю рабочих пришлось бы 1050 и 650 на долю капиталиста, который, после того как он возместил свои 500 ф. ст. оборотного капитала, имел бы только 150 ф. ст. прибыли; т. е. он потерпел бы уменьшение своей прибыли на 2,5%, как и прежде» (стр. 106—107).

«Если бы производство всех товаров оказалось в условиях случая №3, то так как здесь не выплачивается заработная плата, ее повышение не может изменить величину прибыли; ясно, что чем больше производство товаров оказывалось бы приближающимся к этому крайнему случаю, тем меньше величина прибыли изменялась бы вследствие подобного повышения» (стр. 107).

«Если мы предположим (что весьма вероятно), что в действительности имеет место столько же крайних случаев как по одну, так и по другую сторону от середины, то в результате тех взаимных компенсаций, которые произойдут, окажется, что прибыль упадет в точности на половину того, на что повысится заработная плата» (стр. [107]—108).

«Если с повышением заработной платы падают все прибыли, то очевидно, что стоимость всех товаров, для производства которых применена меньшая доля труда, чем капитала, понизится по отношению к стоимости тех товаров, которые произведены с большей долей труда. Например, если мы примем за определяющий случай №1, то стоимость всех товаров, которые произведены в условиях этого случая, останется той же самой, а стоимость всех тех товаров, производство которых подчинено условиям одного из остальных случаев, понизится. Если мы примем за определяющий средний случай №2, то стоимость всех товаров, которые произведены в условиях этого случая, останется той же самой; стоимость всех тех товаров, условия производства которых приближаются к первому крайнему случаю, повысится, а стоимость всех тех товаров, которые произведены в условиях, приближающихся к последнему крайнему случаю, понизится. Капиталисты, которые производят товары в условиях случая №1, понесли дополнительные расходы в 5%; но они обменивают свои продукты на товары, произведенные в условиях других случаев. Если они обменивают свои товары на товары, произведенные в условиях случая №2, в котором капиталисты понесли дополнительные расходы только в 2,5%, то в этих товарах они получают прибавку в 2,5%. Таким образом, приобретая товары, произведенные в условиях случая №2, они получают некоторую компенсацию и терпят вследствие повышения заработной платы уменьшение своей прибыли только на 2,5%. В этом обмене результат оказывается совершенно противоположным по отношению к капиталистам, которые произвели товары в условиях случая №2. При производстве своих товаров они уже понесли расходы с увеличением на 2,5%, а получая в обмен на свои продукты товары, произведенные в условиях случая №1, они терпят новое уменьшение своей прибыли на 2,5%» (стр. 108— 109). «Таким образом, в целом результат таков, что все то производители, которые посредством либо производства, либо обмена становятся владельцами товаров, произведенных в условиях случая №2, терпят убыток в 2,5%; те из них [XXIII], которые становятся владельцами товаров, произведенных в случаях с условиями, приближающимися к последнему крайнему случаю, терпят меньший убыток; наконец, если число первых крайних случаев равно числу последних крайних случаев, то убыток в 2,5% терпят все капиталисты в совокупности и что этот убыток составит тот максимум, на который, как можно предполагать, произойдет уменьшение прибыли на практике» (стр. 110). «Исходя из этих принципов, легко рассчитать, как повышение заработной платы влияет на цены различных продуктов. Все продукты обычно сравнимы с деньгами или с драгоценными металлами. Предположим, — что, вероятно, довольно близко к действительности, — деньги производятся в условиях случая №2, т. е. равными частями труда и капитала; тогда цены всех товаров, произведенных в подобных условиях, не изменяются вследствие повышения заработной платы; цены товаров, условия производства которых приближаются к первому крайнему случаю, повышаются; цены тех товаров, условия производства которых приближаются к последнему крайнему случаю, понижаются; наконец, на общую массу товаров действует такая компенсация, что цена не испытывает ни повышения, ни понижения» (стр. 110—111),

§ 4) Нации заинтересованы во взаимном обмене своими продуктами: а) если этого требует «правильно понимаемое разделение труда»; Р) если товары «могут быть произведены только или все же проще и легче в определенных местах» по тем причинам, что там либо дешевле жизненные средства, либо больше топлива, либо больше воды для приведения в движение машин (стр. 112—113); 7) «в общем, если то же самое количество труда в одной стране по сравнению с другой производит один из двух товаров в большей пропорции, чем другой, то в интересах обеих стран вести обмен друг с другом» (стр. 119).

§ 5) «Выгода, извлекаемая из обмена одного товара на другой, всегда проистекает из полученного, а не из отданного товара. Поэтому и всякая выгода в торговле одной страны с другой проистекает из ввезенных товаров; страна выгадывает па ввозе и не на чем ином» (стр. 120). «Если человек обладает некоторым промышленным или продовольственным товаром, то он не сможет выгадать на том, что просто избавится от своего товара. Только посредством того, что он избавляется от своего товара, чтобы получить другой товар, он находит выгоду в получении этого последнего: ведь он мог бы удерживать у себя свой товар, если бы считал, что этот товар имеет большую стоимость, чем тот, на который он его обменял. Тот факт, что он предпочел другой товар своему, является доказательством того, что другой товар имеет для него большую стоимость» (стр. 121). Так же обстоит дело и с нациями. «Выгода каждой нации состоит не просто в избавлении от своего продукта, а в том, что она за него получает» (стр. 121).

ПОСРЕДНИК

§ 6) «Посредник обмена — это такой предмет, который, чтобы осуществить обмен между двумя другими предметами, сначала принимается в обмен на один из этих двух предметов, а затем отдается в обмен на другой» (стр. 125). Золото, серебро, деньги.

§ 7) «Стоимость денег равна тому отношению, в котором деньги обмениваются на другие предметы, или тому количеству денег, которое дается в обмен на определенное количество других вещей» (стр. 128).

Это отношение определяется совокупным количеством всех денег, имеющихся в данной стране (там же). «Если мы предположим, что собраны вместе все товары данной страны, с одной стороны, и все деньги страны, — с другой, то очевидно, что при обмене обеих масс друг на друга стоимость денег», т. е. то количество товаров, которое обменивается на них, «всецело зависит от их собственного количества» (стр. 128—129). «Совершенно так же дело обстоит и в действительности. Совокупная масса товаров данной страны обменивается на совокупную массу денег не сразу: товары обмениваются частями, часто очень небольшими, и в различные периоды в течение года. Та же самая монета, которая сегодня служила для одного обмена, завтра может служить для другого. Одна часть денег применяется для большого числа обменов, другая — для очень малого, а третья накопляется и вовсе не служит для обмена. В этом многообразии величин можно найти некоторую среднюю норму, основанную на том числе обменов, для которого применялась бы каждая монета, если бы все они опосредовали одинаковое число обменов. Определим эту норму каким-нибудь числом, например 10. Если каждая из монет, имеющихся в стране, послужила для 10 покупок, то это то же самое, как если бы совокупное количество монет удесятерилось и каждая монета служила только для одной покупки. В этом случае стоимость всех товаров страны равна удесятеренной стоимости всех денег страны, потому что стоимость каждой монеты равна стоимости того количества товаров, на которое ее можно обменять, и потому что каждая монета служит для десяти обменов в год» (стр. 129— 130).

[XXIV] «Если вместо того, чтобы каждая монета служила для десяти обменов в год, удесятерилась бы совокупная масса денег и каждая монета служила бы только для одного обмена, то очевидно, что всякое увеличение этой массы вызвало бы соответственное уменьшение стоимости каждой из этих монет, взятой в отдельности. Так как мы предположили, что масса товаров, на которую можно обменять все деньги, остается прежней, то стоимость совокупной массы денег после увеличения ее количества не сделалась больше, чем прежде. Если мы предположили, что увеличение массы денег произошло на одну десятую, то стоимость каждой из ее частей, например 1 унции, должна уменьшиться на одну десятую. Если совокупная масса денег составляет 1000000 унций и она увеличивается на одну десятую, то, каково бы ни было уменьшение стоимости целого, это уменьшение должно пропорционально отразиться на каждой из частей целого; ¹/₁₀ миллиона относится к миллиону, как ¹/₁₀ унции к унции» (стр. 130—131). «Если совокупная масса денег составляет только ¹/₁₀ предположенной суммы, а каждая из ее частей служит для 10 покупок в год, то это то же самое, как если бы эта масса была обменена десять раз на одну десятую совокупной массы товаров; но если одна десятая часть предположенной суммы, т. е. совокупная масса денег увеличивается в некоторой пропорции, то это то же самое, как если бы в этой пропорции увеличилось целое, т. е. предположенная сумма. Таким образом, какова бы ни была степень увеличения или уменьшения совокупной массы денег, если количество остальных вещей остается прежним, то стоимость этой совокупной массы и каждой из ее частей испытывает пропорциональное уменьшение или увеличение. Ясно, что это положение—абсолютная истина. Всякий раз, когда стоимость денег испытывает повышение или понижение, а количество товаров, на которое их можно обменять, и скорость обращения остаются прежними, причиной изменения стоимости должно быть пропорциональное уменьшение или увеличение количества денег, и это изменение нельзя приписать действию никакой иной причины. Если уменьшается масса товаров, в то время как совокупность денег остается прежней, то это то же самое, как если бы увеличилась совокупная масса денег, и, соответственно, наоборот. Подобные изменения являются результатом всякого изменения скорости обращения. Под скоростью обращения понимают число покупок, совершаемых в данное время. Всякое увеличение числа этих покупок оказывает такое же действие, как и увеличение совокупной массы денег; уменьшение этого числа производит противоположное действие» (стр. 131—132). «Если некоторая часть годового продукта вовсе не была обменена, — как то, что потребляют сами производители, или то, что не обменивается на деньги, — то эту часть продукта нельзя принимать в расчет, потому что то, что не обменивается на деньги, находится по отношению к деньгам в таком же положении, как если бы оно вовсе не существовало» (стр. 132—133).

§ 8) Чем же регулируется количество денег? «Изготовление денег может происходить при двоякого рода обстоятельствах. Правительство может или предоставить свободу увеличению или сокращению денег, или же оно само регулирует это количество и делает его по своему усмотрению большим или меньшим».

В первом случае «оно открывает публике двери монетного двора и всем желающим предоставляет возможность превратить свои слитки в монету. Владельцы слитков могут пожелать этого превращения в деньги только в том случае, если оно отвечает их интересам, т. е. если превращенные в монету слитки обладают большей стоимостью, чем они имели ее в своей прежней форме. А это бывает лишь тогда, когда деньги имеют исключительную стоимость, и одно и то же количество отчеканенного металла может быть обменено на большее количество других товаров, чем при обмене их па тот же металл, но в виде слитков. Поскольку стоимость денег зависит от их количества, то они имеют большую стоимость, когда их мало». Тогда происходит превращение слитка в монету; по именно благодаря этому увеличению восстанавливается прежняя пропорция. Если, следовательно, деньги превышают стоимость слитков, то при свободном течении дол интервенцией частников восстанавливается равновесие путем увеличения количества денег (стр. 134—136). «Если же количество денег в обращении столь велико, что стоимость денег падает ниже стоимости слитков, то прежняя пропорция восстанавливается точно таким же образом путем немедленного превращения монеты в слитки» (стр. 136).

[XXV] «Таким образом, если увеличение или уменьшение количества денег происходит свободно, то это количество регулируется стоимостью денежного металла, ибо частные лица заинтересованы в таком увеличении или уменьшении в зависимости от того, превышает ли стоимость денег в форме монеты их стоимость в форме слитка, или наоборот» (стр. 137). «Но если количество денег определяется стоимостью денежного металла, то что же определяет эту стоимость? Золото и серебро суть товары, продукты, требующие применения труда и капитала. Поэтому стоимость золота и серебра, как и стоимость всех других продуктов, определяется издержками производства» (там же).

Говоря об этом выравнивании денег и стоимости металла и изображая издержки производства в качестве единственного момента, определяющего стоимость, Милль — как и вообще школа Рикардо — совершает ту ошибку, что формулирует абстрактный закон, не учитывая изменения и постоянного упразднения этого закона, благодаря чему он только и осуществляется. Если постоянным законом является, например, то, что издержки производства в конечном счете — или, вернее, при спорадически, случайно устанавливающемся соответствии спроса и предложения — определяют цену (стоимость), то столь же постоянным законом является и то, что такого соответствия нет и что, следовательно, стоимость и издержки производства не находятся в необходимом отношении друг к другу. Спрос и предложение соответствуют друг другу лишь какое-то время, вследствие предшествующих колебаний спроса и предложения, вследствие несоответствия между издержками производства и меновой стоимостью; это колебание и это несоответствие вновь наступают вслед за установившимся на какое-то время соответствием. Это действительное движение, лишь абстрактным, случайным и односторонним моментом которого является указанный закон, превращается новейшими политэкономами в акциденцию, в нечто несущественное. Почему? Потому, что при тех строгих и точных формулах, к которым они сводят политическую экономию, основная формула, если бы они хотели дать абстрактное выражение указанному движению, должна была бы гласить: закон определяется в политической экономии через свою противоположность, через отсутствие закона; истинный закон политической экномии есть случайность, из движения которой мы, ученые, произвольно фиксируем в форме законов отдельные моменты. —

Очень удачно выражая суть дела в виде одного понятия, Милль характеризует деньги как посредника обмена. Сущность денег заключается прежде всего не в том, что в них отчуждается собственность, а в том, что здесь отчуждается и становится свойством материальной вещи, находящейся вне человека, свойством денег, та опосредствующая деятельность или то опосредствующее движение, тот человеческий, общественный акт, в результате которого продукты человека взаимно восполняют друг друга. Отчуждая саму эту опосредствующую деятельность, человек может теперь действовать лишь как потерявший себя, как обесчеловеченный человек; само соотнесение вещей, человеческое оперирование ими, становится оперированием некой сущности, находящейся вне человека и над человеком. Вместо того чтобы сам человек был посредником для человека, наличие этого чуждого посредника приводит к тому, что человек рассматривает свою собственную волю, свою деятельность, свое отношение к другим — как силу, независимую от него и от них. Таким образом его рабство достигает апогея. Так как посредник есть действительная власть над тем, с чем он меня опосредствует, то ясно, что этот посредник становится действительным богом. Его культ становится самоцелью. Предметы, оторванные от этого посредника, утрачивают свою стоимость. Следовательно, они обладают стоимостью лишь постольку, поскольку они его представляют, между тем как первоначально казалось, что посредник обладает стоимостью лишь постольку, поскольку он их представляет. Это переворачивание первоначального отношения неизбежно. Этот посредник есть поэтому потерявшая самое себя, отчужденная сущность частной собственности, ставшая для самой себя внешней, отчужденная частная собственность, отчужденное опосредствование человеческого производства с человеческим производством, отчужденная родовая деятельность человека. Все свойства, принадлежащие этой родовой производственной деятельности человека, переносятся поэтому на этого посредника. Следовательно, человек как человек, то есть в отрыве от этого посредника, становится настолько беднее, насколько этот посредник становится богаче. —

Христос первоначально является представителем: 1) людей перед богом; 2) бога перед людьми; 3) людей перед человеком.

Так и деньги, согласно их понятию, первоначально представляют: 1) частную собственность для частной собственности; 2) общество для частной собственности; 3) частную собственность для общества.

Но Христос есть отчужденный бог и отчужденный человек. Бог значим теперь лишь постольку, поскольку он представляет Христа, человек — лишь постольку, поскольку он представляет Христа. Точно так же обстоит дело и с деньгами. —

Почему частная собственность неизбежно должна развиваться в деньги? Потому, что человек как существо общительное неизбежно должен прийти к обмену [XXV], а обмен — при наличии частной собственности как своей предпосылки — неизбежно должен привести к стоимости. Дело в том, что опосредствующее движение человека, совершающего обмен, не является при этой предпосылке движением общественным, человеческим, оно не является человеческим отношением, это абстрактное отношение частной собственности к частной собственности, и это абстрактное отношение есть стоимость. Деньги только и являются действительным существованием стоимости как стоимости. Так как совершающие обмен люди относятся друг к другу не как люди, то и сама вещь утрачивает значение человеческой, личной собственности. Общественное отношение частной собственности к частной собственности является уже таким отношением, в котором частная собственность отчуждена от самой себя. Самостоятельное существование этого отношения — деньги — есть поэтому отчуждение частной собственности, абстракция от ее специфической, личной природы. —

Оппозиция новейшей политической экономии по отношению к монетарной системе, système monétaire, не может поэтому привести к решающей победе первой, несмотря на все ее умничанье, ибо, если грубое политэкономическое суеверие народа и правительств цепко держится за такой чувственный, осязаемый, бросающийся в глаза предмет, как денежный мешок, и поэтому верит в абсолютную стоимость благородных металлов и обладание ими считает единственно реальным богатством и если затем приходит просвещенный, светски образованный политэконом и доказывает им, что деньги есть такой же товар, как и всякий другой, и что в силу этого их стоимость, как и стоимость любого другого товара, зависит от отношения издержек производства к спросу (конкуренция) и предложению, к количеству или конкуренции других товаров, — то такому политэконому справедливо возражают, что действительная стоимость вещей заключается все же в их меновой стоимости, что эта последняя в конечном счете существует в деньгах, а деньги существуют в благородных металлах, и что, следовательно, деньги являются истинной стоимостью вещей и поэтому — самой желанной вещью. Больше того, доктрины просвещенного политэконома в конечном счете сами сводятся к этой премудрости с той только разницей, что просвещенный политэконом обладает способностью к абстракциям, позволяющей ему распознавать существование денег во всех формах товаров и потому избавляющей его от веры в исключительную стоимость их официального металлического существования. — Металлическое существование денег есть лишь официальное чувственно воспринимаемое выражение той денежной души, которая пронизывает все звенья производства и все движения буржуазного общества.

Противоположность новейшей политической экономии монетарной системе заключается лишь в том, что она денежную сущность ухватывает в ее абстрактности и всеобщности и поэтому возвышается над чувственной формой суеверия, полагающего, что эта сущность существует исключительно в благородных металлах. На место этого грубого суеверия она ставит суеверие утонченное. Но так как обе, в сущности, имеют один и тот же корень, то просвещенная форма суеверия не в состоянии вытеснить целиком его грубую чувственную форму, ибо критике подвергается не сущность суеверия, а лишь определенная форма этой сущности.

Личностное бытие денег как денег — а не только как внутреннего, в-себе-сущего, скрытого отношения товаров друг к другу в процессе их обращения или обмена, — это бытие тем больше соответствует сущности денег, чем абстрактнее они сами, чем меньше естественного отношения они имеют к другим товарам, чем в большей степени они выступают как продукт и в то же время как не-продукт человека, чем в меньшей степени естественно выросшим является элемент их бытия, чем в большей степени они созданы человеком или, выражаясь языком политэкономии, чем большим является обратное отношение их стоимости как денег к меновой стоимости или к денежной стоимости того материала, в котором они существуют. Поэтому бумажные деньги и многочисленные бумажные представители денег (такие, как векселя, чеки, долговые обязательства и т. д.) являются более совершенным бытием денег как денег и необходимым моментом в прогрессирующем развитии денег. В кредитной системе, законченным выражением которой является банковская система, создается видимость, будто власть этой чуждой материальной силы сломлена, отношение самоотчуждения снято и человек вновь очутился в человеческих отношениях к человеку. Обманутые этой видимостью сен-симонисты рассматривают развитие денег, векселя, бумажные деньги, бумажные представители денег, кредит и банковскую систему как ступени преодоления отрыва человека от вещи, капитала от труда, частной собственности от денег, денег от человека, отрыва человека от человека. Поэтому их идеал — организованная банковская система. Но это лишь видимость преодоления [XXVI] отчуждения, возврата человека к самому себе и в силу этого к другому человеку; это тем более гнусное и крайнее самоотчуждение, обесчеловечение, что его элементом является уже не товар, не металл, не бумажные деньги, а моральное бытие, общественное бытие, внутренняя жизнь самого человека, и это тем отвратительнее, что под видимостью доверия человека к человеку здесь скрывается величайшее недоверие и полнейшее отчуждение.

Что составляет сущность кредита? Мы здесь полностью отвлекаемся от содержания кредита, которым опять-таки остаются деньги. Мы отвлекаемся, стало быть, от содержания этого доверия, оказываемого одним человеком другому, когда один человек признает другого тем, что он ссужает ему те или иные стоимости и, — в лучшем случае, если он не требует платы за кредит, то есть не является ростовщиком, — дарит своему ближнему свое доверие, исходящее из предположения, что этот ближний не плут, а «добропорядочный» человек. Под «добропорядочным» человеком тот, кто дарит свое доверие, разумеет, подобно Шейлоку, «платежеспособного» человека.

Кредит мыслим при наличии двух отношений и при двух различных условиях. Эти два отношения таковы: богатый кредитует бедного, которого он считает прилежным и надежным. Этот вид кредита принадлежит к романтической, сентиментальной части политической экономии, к ее блужданиям, эксцессам, исключениям, — не к правилу. Но даже если предположить это исключение, если допустить эту романтическую возможность, то для богатого гарантией возвращения осужденных денег служит сама жизнь бедного, его талант и его деятельность; другими словами, все социальные добродетели бедного, все содержание его жизнедеятельности, само его существование служат в глазах богатого залогом возвращения его капитала вместе с обычными процентами. Поэтому смерть бедного рассматривается кредитором как наихудшее зло. Это смерть его капитала вкупе с процентами. Подумать только, сколько низости в такой оценке человека в деньгах, заключенной в кредитных отношениях! При этом само собой разумеется, что кредитор имеет, кроме моральных гарантий, еще и гарантию юридического принуждения, а также более или менее реальные гарантии в отношении кредитуемого им человека. Если же кредитуемый сам состоятелен, то кредит становится просто-напросто посредником, облегчающим обмен, то есть теми же самыми деньгами, только возведенными в совершенно идеальную форму.

Кредит есть политэкономическое суждение относительно нравственности человека. В кредите вместо металла или бумаги посредником обмена стал сам человек, но не в качестве человека, а как бытие того или иного капитала и процентов. Таким образом то, что опосредствует обмен, действительно возвратилось и обратно переместилось из своей материальной формы в человека, но только потому, что сам человек переместил себя вовне и сделался какой-то внешней материальной формой. В кредитных отношениях не деньги упразднены человеком, а сам человек превратился в деньги, или деньги обрели в человеке свое тело. Человеческая индивидуальность, человеческая мораль сами стали предметом торговли и тем материалом, в котором существуют деньги. Материей, телом денежной души являются уже не деньги, не бумаги, а мое собственное личное бытие, моя плоть и кровь, моя общественная добродетель и репутация. Кредит вкладывает денежную стоимость уже не в деньги, а в человеческую плоть и в человеческое сердце. Вот до какой степени всякий прогресс и все непоследовательности в рамках ложной системы оказываются величайшим регрессом и величайшей последовательностью гнусности.

В рамках кредитной системы ее отчужденная от человека природа получает двоякого рода подтверждение под видом высшего политэкономического признания человека: 1) Противоположность между капиталистом и рабочим, между крупным и мелким капиталистом становится еще большей, поскольку кредит дается только тому, кто уже является имущим, и поскольку этот кредит предоставляет богатому новый шанс для накопления. Что же касается бедного, то он все свое существование видит утверждаемым или отрицаемым в произвольном приговоре, выносимом ему богатым, поскольку все существование бедного всецело зависит от этой случайности. 2) Взаимное лицемерие и ханжество доходят до того, что тому, кого лишают кредита, выносят не только простой приговор о его бедности, но также и моральный приговор о том, что он не заслуживает ни доверия, ни признания и, стало быть, является социальным парием, дурным человеком. Бедный в добавление к своим лишениям получает еще и это унижение: он вынужден обращаться к богатому с унизительной просьбой о кредите. [XXVII] 3) В результате этого всецело идеального существования денег фальшивомонетничество может теперь осуществляться человеком не на каком-нибудь другом материале, а уже только на своей собственной личности: сам человек вынужден превращать себя в фальшивую монету, выманивать кредит хитростью, ложью и т. д., и эти кредитные отношения — как со стороны того, кто оказывает доверие, так и со стороны того, кто в этом доверии нуждается, — становятся предметом торговли, предметом взаимного обмана и злоупотреблений. Здесь вместе с тем в полном блеске обнаруживается, что основой этого политэкономического доверия является отсутствие доверия: недоверчивое и расчетливое обдумывание — кредитовать или не кредитовать; слежка за тайнами личной жизни и т. д. человека, ищущего кредит; разглашение временных неудач этого человека для того, чтобы, вызвав внезапное потрясение его кредита, убрать с дороги соперника и т. д. Целая система банкротств, фиктивных предприятий и т. д. ...В государственном кредите положение государства совершенно такое же, каково, как было показано выше, положение отдельного человека... В игре государственными ценными бумагами обнаруживается, насколько государство превратилось в игрушку спекулянтов и т. д.