Человеческая специфика и права животных
Связь между правами и видоспецифичным поведением становится очевидной, если рассмотреть вопрос о правах животных. Сегодня по всему миру поднялось очень мощное движение за права животных, которое стремится улучшить жребий обезьян, кур, норок, свиней, коров и других животных, которых мы забиваем, едим, на которых экспериментируем или носим их шкуры, превращаем в кожаную обивку и вообще no-всякому трактуем как средства, а не как цели в себе. Радикальное крыло движения иногда прибегает к насилию и взрывает биологические лаборатории и бройлерные фабрики. Специалист по биоэтике Питер Сингер построил свою карьеру на пропаганде прав животных и критике того, что он называет "видизмом" человека — созданием несправедливых выгод своему виду за счет других[254]. Все это приводит нас к вопросу, поставленному Джеймсом Уотсоном в начале седьмой главы: что дает право саламандре?
Самый простой и прямолинейный ответ на этот вопрос, применимый, наверное, не только к саламандре, но уж точно к существам с более развитой нервной системой, таков: они могут испытывать боль и страдание[255]. Это этическая истина, которую может засвидетельствовать любой кошко- или собаковладелец; и моральный импульс, лежащий в основе движения за права животных, во многом связан с понятным желанием уменьшить их страдания. Наша повышенная чувствительность к этому вопросу вызвана не только распространившимся в мире принципом равенства, но также и накопленным эмпирическим знанием о животных.
Большой объем работы, проведенный в этологии животных за последние лет пятьдесят, несколько размыл отчетливую границу, которая когда-то отделяла человека от прочего животного мира. Конечно, теоретическую базу для концепции, что человек произошел от древней обезьяны и что все виды находятся в постоянном процессе изменения дал Чарльз Дарвин. Многие из свойств, которые когда-то считались присущими только человеку — в том числе язык, культура, разум, сознание и так далее, — теперь рассматриваются как свойства целого ряда других животных[256].
Например, приматолог Франс де Вааль указывает, что культура — то есть способ передавать усвоенное поведение от поколения к поколению негенетическими средствами — не является исключительно человеческим достижением. Он приводит знаменитый пример с макаками на маленьком японском островке, моющими картошку[257]. В пятидесятых годах группа японских приматологов заметила, что одна из макак (так сказать, Эйнштейн среди обезьян) приобрела привычку мыть картофелины в ручейке. Та же особь потом обнаружила, что зерна ячменя можно отделить от песка, если бросить их в воду. Ни то, ни другое не является генетически запрограммированным поведением: ни картофель, ни ячмень не входят в традиционное меню макак, и никто раньше такого поведения не замечал. Но и мытье картошки, и отделение ячменя от песка были замечены на том же острове у других макак через несколько лет после того, как первая обезьяна открыла эти способы. Значит, она научила своих товарищей, а те передали это поведение молодым.
Шимпанзе более похожи на людей, чем макаки. У них есть язык из горловых и грудных звуков, и в неволе их удавалось научить понимать и употреблять ограниченный набор человеческих слов. В книге "Политика шимпанзе" де Вааль описывает интриги группы шимпанзе, желавших достичь статуса самцов альфа в колонии живущих в неволе обезьян в Нидерландах. Они входили в союзы, предавали друг друга, умоляли, просили и обманывали способами, которые показались бы Макиавелли очень и очень знакомыми. У шимпанзе также, похоже, есть чувство юмора, как объясняет де Вааль в книге "Обезьяна и мастер суши".
Когда на полевую станцию в центре приматов в Йеркесе, вблизи Атланты, где я работаю, приезжают гости, обычно они наносят визит моим шимпанзе. Зачастую наша любимая хулиганка, самка по имени Джорджия, завидев их приближение, спешит к крану и набирает полный рот воды… Если надо, Джорджия может несколько минут ждать, закрыв рот, пока гости подойдут поближе. Потом будет визг, смех, подпрыгивания, а иногда кто-нибудь и упадет, когда она на них брызнет.
…Однажды я оказался с Джорджией в такой же ситуации. Она набрала воды из крана и подкрадывалась ко мне. Я посмотрел ей прямо в глаза, наставил на нее палец и предупредил по-голландски: "Я тебя вижу!" Она тут же подалась назад, часть воды выплюнула, а остальное проглотила. Я, конечно, не утверждаю, что она понимает по-голландски, но она наверняка почувствовала, что я знаю, что она задумала, и со мной этот номер не пройдет.[258]
Джорджия, как видно, не только умела шутить, но и могла смущаться, когда ее поймают на недозволенном.
Такие примеры часто приводятся не только в поддержку прав животных, но и для отрицания претензий человека на исключительность и особый статус. Некоторые ученые упиваются разрушением традиционных представлений о человеческом достоинстве, особенно основанных на религии. Как будет видно из следующей главы, человеческое достоинство пока еще устояло против этих нападок, но правда и то, что у многих животных имеются общие с человеком важные свойства. Люди всегда сентиментально упоминали свою "обшечеловечность", но во многих случаях, оказывается, имелась в виду "общеживотность". Например, у слонов родители оплакивают потерю детеныша, и слоны приходят в сильное возбуждение, если находят труп сородича. Не надо слишком напрягать воображение, чтобы заметить отдаленное сходство горя человека по погибшему родственнику или его ужаса при виде трупа с поведением слонов. (Вот почему, наверное, мы парадоксально называем общества защиты животных "гуманными".)
Но если животные имеют "право" на избавление от ненужных страданий, то природа и границы этого права полностью определяются эмпирическим наблюдением, что именно типично для их вида — то есть на суждение об их природе по существу. Насколько мне известно, даже самые радикальные активисты прав животных никогда ничего не говорили о правах вирусов СПИД или бактерии Е. Coli, которых люди намеренно уничтожают каждый день миллиардами. Мы не пытаемся договориться о правах этих существ, поскольку они, не имея нервной системы, не могут страдать или осознавать свое положение. Мы стараемся в связи с этим предоставить больше прав сознательным существам, поскольку они, как люди, могут предвидеть страдание и испытывать надежду и страх. Различие подобного рода может послужить разграничению прав саламандры и, скажем, вашего пса Ровера — к облегчению Уотсонов всего мира.
Но если даже мы примем как факт, что у животных есть право на избавление от ненужных страданий, все равно существует целый ряд прав, которые не могут им быть предоставлены, поскольку они не люди. Мы даже не будем говорить о предоставлении права голосовать, например, созданиям, которые в массе своей не могут усвоить человеческий язык. Шимпанзе способны общаться между собой на языке, типичном для их вида, и могут овладеть очень ограниченным набором человеческих слов, если их интенсивно обучать, но овладеть человеческим языком они не могут и не обладают, вообще говоря, человеческим самосознанием. То, что некоторые люди тоже не способны овладеть человеческим языком, подтверждает его важность для политических прав: дети лишены права голосовать, поскольку они в массе не обладают когнитивными способностями обычного взрослого. Во всех этих случаях видоспецифические различия между животными, с одной стороны, и людьми, с другой, вызывают огромную разницу в нашем понимании их морального статуса[259].
Чернокожие и женщины когда-то были отстранены от голосования в США на том основании, что у них нет достаточных когнитивных способностей, чтобы должным образом осуществить это право. Сегодня чернокожие и женщины могут голосовать, потому что мы эмпирически установили когнитивные способности обеих этих групп. Принадлежность к какой-либо из групп не гарантирует, что личные свойства человека будут близки к среднему в этой группе (я знаю много детей, которые голосовали бы куда мудрее своих родителей), но она — хороший индикатор способностей для практических целей.
Поэтому то, что сторонники прав животных вроде Питера Сингера называют "видизмом", не обязательно невежественный и эгоистический предрассудок со стороны людей, но мнение о человеческом достоинстве, которое можно подкрепить эмпирически обоснованными взглядами на особое место человека. Мы затронули этот вопрос в рассуждении о познавательной способности человека. Но если мы хотим найти источник этого превосходящего морального статуса человека, который ставит нас над всеми остальными животными и при этом делает нас равными друг другу как людей, нам нужно узнать больше о том подмножестве свойств человеческой природы, которые не просто типичны для нашего вида, но специфичны только для него. И лишь тогда мы будем знать, что сильнее всего надо защитить от будущего развития биотехнологий.