Принцип ответственности 12 страница

в) Но чему в политической области не имеется вовсе никакого эквивалента – это одностороннее и абсолютное отношение зиждительства, на чем, без необходимости каких-либо дополнений, и основывается полновесная квалифицированность и долг в отношении родительской роли, и никакое соответствующее чувство не объединяет политическую ответственность с родительской. Государственный деятель, каким бы основополагающим образом он ни действовал, никогда не является первотворцом, но всегда сам представляет собой произведение общины, дела которой он берет в свои руки. Так что он ответствен не перед тем, что создал, но перед тем, что создало его – перед предками, доведшими общественное дело до настоящего момента, перед общиной их наследников – его современников, как лиц, непосредственно возложивших на него свою волю, и перед продолжением унаследованного в неопределенное будущее. Кое-что из этого имеет значимость также и для роли родителей, с учетом их абсолютного зиждительства, давшего возникнуть никогда прежде не существовавшей, новой жизни. Тем самым, однако, мы уже затронули два других момента нашей модели ответственности, а именно "непрерывность" и "будущее", которые почти что сами собой проистекают из "тотальности". Первый из них мы вкратце теперь рассмотрим.

7. Родители и государственный деятель:
непрерывность

Непрерывность вытекает из тотальной природы ответственности, поначалу в едва ли не тавтологическом значении, а именно в том, что действие этой ответственности не должно прерываться. Ни родительское попечение, ни заботы правительства не могут позволить себе роскоши выходных, ибо жизнь их предмета безостановочно продолжается и то и дело порождает свои требования заново. Непрерывность самого этого обихаживаемого существования еще важнее, чем потребность, на которую должны ориентироваться оба данных вида ответственности в каждом отдельном случае их актуализации. Частная ответственность ограничивается не только каким-то единичным аспектом, но также и единичным временны$м отрезком такого существования. Капитан корабля не осведомляется у своих пассажиров, что они делали прежде и что станут делать потом, предпринимают ли они свое путешествие с добрыми или злыми намерениями, в добрый или не в добрый час, с целью принести выгоду кому-то третьему или нанести ему ущерб – все это его не касается. Поскольку его дело – лишь в целости и сохранности переместить их из одного места в другое, ответственность его начинается и заканчивается в одно время с их нахождением на корабле. Или, чтобы взять самый расхожий пример в одно и то же время возвышенной и строго ограниченной ответственности: начинающаяся с началом процесса лечения ответственность врача распространяется на исцеление, уменьшение страданий, увеличение продолжительности жизни пациентов, при полном исключении их благополучия во всех прочих отношениях и без какого-либо учета, насколько "ценно" обретаемое при этом существование. Также и эта ответственность с окончанием лечения заканчивается. Однако тотальная ответственность всегда должна задаваться как вопросами: "Что будет дальше? К чему это приведет?", так и: "Что было перед этим? Как происходящее теперь соотносится со всем ходом становления данного возникшего образования?" Словом, тотальная ответственность должна подходить к делу "исторически", брать свой предмет в его историческом аспекте: это, собственно, и есть смысл того, что мы обозначаем здесь моментом "непрерывности". В этом отношении политическая ответственность, разумеется, простирается несравненно дальше в обоих временны$х направлениях, в зависимости от того, на какой исторический отрезок простирается жизнь общины, и мы не будем здесь упражняться в красноречии по поводу очевидных притязаний со стороны традиции, т. е. всего того, что унаследовано из деяний (но также и упущений и прегрешений) предков, ни о также очевидных притязаний на ныне живущих со стороны будущего общественного бытия. Моментом будущего мы специально займемся и без того. Скажем лишь то, что через непрерывность во времени удается сберечь в целости самотождественность, которая является неотъемлемой частью коллективной ответственности.

В случае родительской ответственности, с такой колоссальной пристальностью сосредоточенной всякий раз на отдельном индивидууме, горизонт ответственности сдваивается. Первый, более узкий, охватывает индивидуальное становление ребенка, которому присуща своя собственная, личная историчность, так что личностное единство обретается им постепенно. Это знает всякий воспитатель. Однако, сверх того и неотделимо от этого, присутствует здесь и сообщение коллективного наследия, начиная с первого осмысленного звука речи, а также подготовка к жизни в обществе, и тем самым горизонт непрерывности расширяется в исторический мир: одно переходит в другое, так что ответственность воспитателя не может не быть "политической" даже в самых личных моментах.

8. Родители и государственный деятель:
будущее

Но, прежде всего, ответственность за жизнь, будь она индивидуальная или общественная, выходит за рамки непосредственного настоящего этой жизни через будущее. В смысле банальном, а именно в том, что касается дальнейшего хода и завершения исполняемого в каждом конкретном случае задания, так бывает со всякой, даже наиболее частной ответственностью: температурная кривая на завтрашний день, предстоящий участок пути – все они включены в попечения настоящего момента. Однако это, само собой разумеющееся, задаваемое временностью как таковой, включение дня завтрашнего в заботы дня сегодняшнего, приобретает совершенно иное измерение и качество в связи с рассматриваемой нами теперь "тотальной ответственностью". Сопричастным предметом всякого единичного акта ответственности, всякий раз заботящегося о непосредственно предстоящем, является здесь будущее всей экзистенции объекта за пределами прямого воздействия ответственности, а потому – и за пределами того, что подлежит конкретному учету. Непосредственно предстоящее находится в сфере компетентного предвидения, все же прочее от него сокрыто, и не только по причине бесчисленного множества неизвестных в уравнении объективных обстоятельств, но также и из-за самопроизвольности или свободы соответствующей жизни – величайшего изо всех неизвестных, которое, тем не менее, должно быть также включено в тотальную ответственность. Таким образом, как раз то, за что ответственный в своих действиях отвечать более не в состоянии, самопричиняемость обихаживаемого существования, является в конечном счете объектом обязанности обихаживания с его стороны. Так что, с учетом этого трансцендентального горизонта, ответственность, именно в ее тотальности, не может быть настолько уж определяющей, но лишь наделяющей возможностью (т. е. подготовляющей и оставляющей подготовленное открытым). Наиболее непосредственным моментом ответственности в плане будущего является собственная будущность подлежащего ответственности. Наивысшее исполнение этой ответственности, решиться на которое ей предстоит, есть уход от дел – перед лицом прав того небывалого, чье становление она пестовала. В свете такого, постоянно выходящего за собственные пределы дальнодействия, становится отчетливо ясно, что ответственность вообще есть не что иное, как нравственное дополнение к онтологической конституции нашего бытия во времени77*.

IV. Теория ответственности:
горизонт будущего

1. Цель взращивания: взрослое состояние

Некоторые отличия между родительской и политической ответственностью в том, что касается момента будущего, бросаются в глаза. Родители имеют дело с человеком в стадии становления, и в становлении этом имеются свои, заранее заданные ступени, каждая из которых должна быть пройдена в свое время, а также заранее предопределенный момент, взрослое состояние, с достижением которого заканчиваются как детство, так и родительская ответственность. (Вопрос о том, что заступает на их место, сюда не относится.) Все это, в структурной его общности, оказывается известным, а через утверждение самодеятельной биологической динамики – также и желательным заранее. Таким образом, в содержательном смысле у воспитания имеется определенная цель – самостоятельность индивидуума, включающая в качестве своего сущностного момента способность брать на себя ответственность, а с ее достижением (или если есть возможность такое достижение предполагать) – определенное завершение во времени. Это завершение наступает в соответствии с собственным законом, а не по желанию воспитателя, и даже вне зависимости от того, насколько успешной была его деятельность, ибо природа обладает здесь собственным голосом и всякий раз соблюдает определенные рамки, в пределах которых воспитанию следует свою работу завершить. После этого бывший объект сам становится субъектом ответственности различного рода, и хотя именно это являлось частью его непредрешенной открытости в будущностном аспекте родительской ответственности, тем не менее отныне его открытость как раз и означает, что той ответственности, как возложенного задания, более не существует. Лишь задним числом, на дальнейших этапах развития этой, сделавшейся таким образом самостоятельной экзистенции, ответственность сможет сама себя спросить, хорошо или плохо справилась она некогда со своим делом. Однако, худо ли, хорошо ли, ей приходится сообразовываться с временнóй последовательностью органического роста, с чем связан также и рост личности, так что здесь историчность и природа теснейшим образом пронизывают друг друга в объекте.

2. Историческое несравнимо
с органическим становлением

В коллективной, общественной сфере нам не найти ничего сколько-нибудь сопоставимого с этим фактом явно индивидуального становления. Сразу сознаемся, что на истинности этого безоговорочного отрицания следует еще настоять, борясь с влиятельными историческими теориями и соблазнительной языковой метафорикой. Оставим это на будущее. Здесь же дадим только отрицательное утверждение. Именно, история обществ, наций или государств (сокращенно: "история") не имеет никакой заранее предопределенной цели, к которой бы она стремилась или должна была быть приведена; говорить в их случае о детстве, зрелости и старости невозможно ни в каком сколько-нибудь оправданном смысле; все сравнения с органическим, как бы ни велик был соблазн таковых, здесь неуместны и в конце концов вводят в заблуждение. Всякое общество изначально составлено всеми возрастными группами, правили в нем всегда люди взрослые и по большей части, именно в обществах наиболее ранних, "старейшие", как наиболее зрелые по опыту, знаниям и благоразумию. Это никоим образом не связано с "примитивностью" культурного уровня (понятие в высшей степени относительное), как и с неисторичностью некоторых обществ. Говорить о "детском возрасте" человечества возможно лишь метафорически или в рамках поэтической вольности. Человеку палеолита, этой самой знаменитой и навек неведомой нам "первобытной орде", приходилось сталкиваться с жестокими условиями существования; и делай он это по-детски, нас бы сегодня не было на свете. Народные мифы какие угодно, но не ребяческие, обряды какие угодно, но не игрушечные, магия какая угодно, но не наивная, страх перед неведомым какой угодно, но не незрелый, табуированный порядок общественных связей (система родства, экзогамия и пр.) какой угодно, но не упрощенный или бесхитростный. И наконец, не следует забывать о том, что техника неизменно, на всякой стадии развития, изобретательна, а находчивость в перехитривании природы, как правило, превосходит то, на что способен современный средний горожанин. Покровительственное отношение прежних миссионеров и путешественников (а также рабовладельцев), говоривших о примитивных или "диких" народах как о детях, давно уже исчезло из антропологии. Однако не меньшего недоверия с нашей стороны заслуживают те, кто приписывает себе знание какого-то, своего или общества в целом, предназначения в будущем, знание цели истории, лишь подготовительной ступенью к которой является все прошлое, настоящее же – переходным к ней этапом. Надо полагать, читатель уже догадывается, с какой стороны следует ожидать возражений против нашей точки зрения: от политически-утопических исторических эсхатологий@13 и неполитических верований в бесконечный прогресс. Этим, как сказано, мы еще займемся. Наше положение очевидно: будущее (уж не говоря о его сущностной непознанности) является не более, но также и не менее "самим собой", нежели в бытность его каждым частичным отрезком в прошлом@14. Становление в истории, которое, разумеется, также существует, пускай даже и никоим образом не беспрерывное (или, если угодно, становление человечества), имеет совсем иной смысл, нежели становление индивидуума от зародыша до взрослого. Человечество, поскольку оно уже имеется в наличии (что предшествовало этому на путях исторического развития, никак не представимо изнутри него), было здесь всегда, а не станет им лишь начиная с какого-то момента@15. И хотя в своем бытии оно претерпевало многообразное становление – как под влиянием принуждения обстоятельств, так и собственной свободной деятельности, т. е. подверглось действию в полном смысле слова человеческой истории, оно при этом все же не есть объект запрограммированного финального становления от незрелого к зрелому, от преходящего к окончательному, какими являются его всякий раз начинающие заново единичные существа. О человечестве никогда нельзя сказать (кроме как произвольно-умозрительно), чем оно "еще не" является, можно лишь утверждать ретроспективно: чем оно еще не было в тот или иной момент. Например, человек Средневековья "еще" не человек науки, картина на золотом фоне78* – "еще" не перспективное изображение пространства, кочевник – "еще" не земледелец. Однако человеческое бытие, хотя и иное, не было по причине этого "менее зрелым", чем нынешнее.

3. "Юность" и "старость" как исторические метафоры

Если же кому угодно говорить о юности и старости в собирательном смысле, то прежде всего следует вспомнить о том, что человечество существует уже давно и любое общество, какое только может сделаться объектом нашего рассмотрения, уже старо, причем особенно это касается обществ статичных, "внеисторических", что характерно как раз для "примитивных". (Разумеется, под "старостью" мы подразумеваем нечто большее, чем тот тривиальный факт, что биологическая последовательность предков у всех людей одинаковой длины.) До некоторой степени близкими к началу и в этом смысле молодыми могут быть названы в крайнем случае те общества, которые были заново основаны колонистами, пришедшими на сравнительно безлюдные земли, как белыми поселенцами Северной Америки, с чем, правда, после полного заселения земного шара навсегда покончено, и что, однако, смогло иметь место в протекшей доныне истории лишь очень "поздно". "Молодыми" в сходном смысле являются основанные вновь государства, особенно у не имевших государственности или только что освободившихся народов, где свежесть порывов, неопытность и отвага неизбежно сливаются воедино, в как бы юношеское состояние, с его достоинствами и слабостями, так что, например, напрашивается сравнение с "детскими болезнями". Однако и здесь с самого начала все уже происходит всерьез и по-взрослому, как и почти всегда в случае коллективного существования. С другой стороны, в любую эпоху, даже в самой развитой цивилизации, общественная сцена может быть на короткое время (и всякий раз по вине искусства государственного управления) заполонена ребяческой породой, которая и пожнет для всех горькие плоды своего неразумия – что нам, ныне живущим, должно быть более чем доподлинно известно. Говорить о политической зрелости или незрелости целых обществ можно и помимо этого. Однако, в общем и целом, в случае параллели с этапами человеческой жизни и прочих формул закона роста общества в виду имеются не такие краткие флюктуации, а куда более протяженные единицы исторической "биографии", и в этом случае такие речевые обороты просто-напросто неверны.

Невинной привилегией историка (и поэтической фантазии) является, например, то, чтобы, взирая на начало с высот известного уже нам величия Римской империи, говорить о детстве Рима или обнаруживать у истоков города на семи холмах задатки, "зародыш" будущего возвышения. Однако тот политик, который во времена Тарквиниев или даже уже земельных законов Лициния объявил бы, как о предназначении родного города, о власти над Италией, Средиземным морем и, наконец, всем orbis terrarum79*, и пожелал бы в соответствии с этим строить римскую политику, был бы заслуженно, по причине умопомешательства, лишен права занимать любую государственную должность. И между тем как идея эта находилась хотя бы в круге представлений того времени (ибо власть одного народа над другим существовала уже давно), так что если не государственный деятель, то хотя бы провидец "с вещими устами" мог бы такое произнести, то во времена Кальвина даже пророку было бы не под силу воспринять душой хотя бы слабое представление об индустриальной Европе XIX в. И все же, кто будет отрицать, между тем и другим существует "связь", но связь не в смысле предвидения или какого бы то ни было предсказания. Так что это не может быть будущностным горизонтом политической ответственности, важными предварительными условиями для которой являются предзнание (Vorwissen) и каузальный контроль, по крайней мере в представлении субъекта.

4. Историческая возможность:
знание без предзнания (Филипп Македонский)

Нечто совсем иное представляет собой использование представляющихся исторических возможностей, в случае чего вполне может сознаваться, что тем самым предрешается коллективная судьба на протяжении целых поколений, возможно, даже столетий. Так, Филипп Македонский, видя состояние персидского царства и греческого мира, а также мощь македонского государства, отчетливо понял, чтó оказалось тогда возможным осуществить, и успех тщательно подготавливавшегося им в политическом и военном плане похода Александра Македонского показал его правоту. Даже если бы поход этот потерпел неудачу (возможность чего всегда сохранялась), полным опровержением идеи Филиппа это бы все равно не явилось. Разумеется, он не был в состоянии себе представить то, какими могли бы оказаться отдаленные последствия успеха – ни в частностях, ни для течения мировой истории, и любое представление, которое у него на этот счет могло бы быть, являлось несомненно ложным. Однако действительно зримым сделался тогда великий переворот в балансе властных сил в пользу монархии, а в качестве приза впереди замаячило объединение всего греческого мира под ее эгидой. Не может быть никакого сомнения и в желательности такого приза для самого Филиппа, между тем как иного мнения были здесь уже современники с его же, греческой стороны (к примеру, Демосфен), не говоря уж о персидском дворе и народах Азии. Оглядываясь на это время, мы не можем составить из исторических альтернатив уравнение желательных исходов и оказываемся вынуждены сказать, что в данном случае зоркий взгляд высмотрел, а решительный образ действий использовал возможность, обладавшую величайшим дальнодействием, не упуская, однако, при этом из виду ту (вполне самоочевидную) истину, что случайность и удача должны были сказать свое слово также и здесь. (Так, например, расчеты самого Филиппа никак не могли предусматривать гений Александра, в противном же случае убийство самого Филиппа вполне могло оказаться крушением лелеемой мечты.)

5. Роль теории в предвидении:
пример Ленина

Однако теория не принимает в этом познании выгодного мгновения ровно никакого участия. Для античности, которая и не знала никакой теории общественно-политического будущего, это ясно само собой. В случае примера из современности, хотя бы Ленина в его мгновение 1917 года, все представляется иным. Однако только представляется. Правда, марксистская теория сделала для него достоверной цель, но не была в состоянии удостоверить момент действия для ее осуществления. Напротив того: теория утверждала на этот счет нечто совершенно другое, и продемонстрированная на деле возможность осуществления таким способом, в такой момент и в этом месте должна была прилаживаться к учению уже задним числом. Политический гений Ленина обнаружился именно в том, что в представившийся момент он открыл неортодоксальную достижимость ортодоксальной цели (а именно, от противоположного конца индустриально-капиталистической шкалы) и, наперекор букве теории, воспринял единственную в своем роде возможность для начала коммунистической революции. Успех предпринятого действия доказал верность его взгляда на данный критический момент, и ничто, за исключением успеха, не могло, в глазах последующей оценки, отличить его действия от обыкновенной авантюры. Вопрос о том, как далеко зашло его предвидение в целом за пределы этого (детали в любом случае оставлялись на усмотрение импровизации), можно оставить открытым; но можно сказать наверняка, что, например, ненаступление революции в Германии заставило пойти на обширные изменения в программе в целом, разумеется, лишь в отношении средств достижения, но не окончательной перспективы, которая защищена от такого вмешательства со стороны действительности лишь своей отдаленностью (почти как кантовская "регулятивная идея"). Однако на таком длительном пути достижимое в первую очередь само становится целью, позлащенной указывающим на нее обетованием. Невозможно прийти к какому-то определенному заключению также и насчет того, было ли то, чего удалось фактически добиться, тем, чего желал Ленин, или он еще и сегодня продолжал бы устремлять свой взгляд к той цели, уж не говоря о желательности того или иного варианта самого по себе, что навсегда должно оставаться вопросом спорным. Однако то, что с его деянием произошел всемирно-исторический поворот, в результате которого течение вещей на поколения, если не навсегда, приобрело иное направление, причем в направлении определенной и желаемой цели – на этот счет Ленин действительно не обманулся. Так что здесь мы имеем дело со случаем, быть может, первым в истории, когда практический государственный деятель мог иметь в виду отдаленное будущее, хотя бы в абстракции, а тем самым и нести за него ответственность, – возможность чего совершенно закрыта для искусства государственного управления предшествующих эпох.

6. Предсказание на основании
аналитического знания причинности

В связи со всем этим роль теории не следует недооценивать, однако роль эта оказывается неоднозначной. Начать с того, что, вообще говоря, современный анализ социальных и экономических причинно-следственных связей неизмеримо превосходит все предыдущее знание на этот счет и позволяет производить экстраполяции в будущее, которые, при всей их ненадежности, освобождают рассуждения на темы будущего от простых аналогий с прошлым и из повторяющейся раз за разом опытной индукции переводят его в дедукцию прежде никогда не бывшего, а тем самым от гадательности – к расчету будущего. В то же самое время, – не в изоляции от растущего знания, но все же как обстоятельство своего рода, – чрезвычайно выросла мощь общественного контроля над социальными процессами, т. е. вступающая в дело как самостоятельная каузальная сила политическая воля, или, короче, власть государства над обществом, что опять-таки на руку перспективному прогнозу и перспективному планированию. Сделалось возможным, как представляется, близкое к инженерному конструирование будущих состояний, и в нашем распоряжении имеются идеальные модели для этого. Правда, это все оказывается лицом к лицу со становящейся все более необозримой усложненностью общественных явлений, которыми необходимо теоретически и практически управлять (а тем самым – и потребных моделей); число неизвестных растет параллельно реестру известных величин – идет настоящее состязание между знанием и собственным движением объекта, сверх чего к неизвестным добавляется еще и психологическая обратная связь относительно (мнимого или действительного) знания, с ее собственными расчетами. Вопрос о том, получается ли предсказание в итоге, при настолько более высоком уровне информированности, более надежным, остается нерешенным@16. Однако это ничего не меняет в том, что в настоящее время в управлении судьбами общества присутствует куда большая примесь теоретического знания с куда более расширившимися в будущее горизонтами, так что управлению этому следует быть таким ответственностно ориентированным, как это не снилось никакому из более ранних искусств государственного управления.

7. Предсказание на основе умозрительной теории:
марксизм

Уже проиллюстрированное на примере Ленина, сверх того сюда добавляется еще явление предсказания, имеющее мало что общего с частным анализом причинностей: всеохватная теория истории, которой известна, ни много ни мало, всеобщая закономерность своего предмета во времени, на основании чего ею выводится предопределенное будущее в принципиальных его моментах. Оно сделалось возможным лишь в результате полной секуляризации, т. е. заступления на место трансцендентной истории спасения принципа тотальной имманентности, и в плане историческом представляет собой, пожалуй, не менее своеобразное явление@17, чем более трезвый, ориентированный на естественнонаучные образцы каузальный анализ конкретных обществ. Его выдающимся примером является, разумеется, марксизм. Здесь мы имеем всемирно-исторический прогноз на рациональной основе, и в то же время, вследствие единственного в своем роде приравнивания того, что быть должно, к тому, чему быть следует, также и определение цели для политической воли, которая сама тем самым делается фактором в подтверждении теории, – после того, как воля эта была, со своей стороны, мотивирована признанием истинности теории. В определенном таким образом политическом деянии, приносящем с собою то, что возникнуть должно, обнаруживается в высшей степени примечательное смешение колоссальной ответственности за будущее с детерминистической свободой от ответственности. Этикой исторической эсхатологии мы займемся в особом порядке. Теперь нас интересует исключительно момент функции теории в проецировании в будущее, что ведет к указанному стремительному убеганию горизонта возможной ответственности вдаль.

Марксистская теория, как теория всей истории в целом, и прошлой, и еще только предстоящей, определяет будущее в единстве с объяснением прошлого на основании одного сквозного принципа, т. е. как еще предстоящего вслед за уже пройденным. Вся протекшая доныне история, являющаяся по своей сущностной динамике историей классовой борьбы, будет снята в бесклассовом обществе, стоящем уже теперь на повестке дня всего процесса в целом. И так тому и следует быть: политическая воля должна отождествиться с исторической необходимостью, по крайней мере у призванного к ее осуществлению класса, пролетариата. Совпадение интересов с целью приводит здесь случае к тому, что интерес (сам являющийся частью необходимости) принимает на себя функцию долженствования, в результате чего критическая расщелина между бытием и долженствованием оказывается обойденной, а это делает возможным избежать идеализма абстрактного нравственного требования (которому, в соответствии с самой теорией, следует быть бессильным). И все же, поскольку указанное совпадение уразуметь само собой не удается, и к тому же не каждый действует согласно даже уже познанным им "оптимальным интересам", а, кроме того, те, которые ему их растолкуют, как свидетельствует весь вообще опыт, должны прийти из другого класса, так что сами они не в состоянии вкусить все преимущества этого совпадения, то это "долженствование" с его неизменной неизбежностью является в рамках детерминизма теории чем-то загадочным (см. ниже). Но как бы то ни было, при тотальном характере теории, вопрос истинности играет здесь куда более определяющую роль, чем в случае частного аналитического знания, чьи проекции в будущее, уже и без того оправданные вследствие участия в них бесчисленного множества других факторов, всякий раз могут быть скорректированы без ущерба для метода в целом. Интегрированная система, напротив того, держится своей безоговорочной правильностью (т. е. истинностью ее принципа и его плодотворностью как для недвусмысленного объяснения уже прошедшего, так и для предсказания предстоящего) и обрушивается вместе с ней. Однако что означает здесь "истина" и как она доказывается?

8. Самоисполняющаяся теория и
самопроизвольность деятельности

Строго говоря, теория может быть проверена только на предшествовавшем ее появлению периоде, на который она еще не могла оказать влияния. И независимо от того, насколько хорошо удалось ей с этой проверкой справиться, уже само заключение от нее в будущее представляет собой скачок, который не в состоянии быть чем-то большим, нежели гипотезой, однако психологически, в случае наблюдающейся при этом решимости, такое заключение может оказаться окрыленным внетеоретическими факторами из сферы воли и чувств, т. е. сделаться скачком веры@18. (На деле нечто в этом роде имело место уже при интерпретациях прошлого, и даже имело там решающую роль, поскольку никакой непредубежденный человек не возьмется утверждать, что оно может быть увидено разумом исключительно таким образом и больше никак.) Так что уже в этом моменте интерполяции от прошедшего к наступающему налицо присутствие момента свободы. Но как же тогда, на основании фактического развития событий, доказывается правильность гипотезы или веры? Не так, как в естествознании – через наступление дедуцированного предсказания. Ибо в этой области, где люди размышляют по поводу людей, причем делают это публично, наличие теории, само являющееся историческим фактом, изменяет условия в объекте познания. Поскольку же сама теория обретает каузальную силу, с тем, чтобы оказать поддержку своей истинности и помочь ей воплотиться в действительность, т. е. преднамеренно способствует подтверждению своих прогнозов, ее можно было бы отнести к разряду самоосуществляющихся пророчеств: ее правота доказывает не ее истинность, но ее власть над умами, посредством которой она делается причиной определенных действий. Таким образом, практическая применимость теории, в полной мере предусматривавшаяся в этом случае ею же самой, создает в высшей степени своеобразные условия ее верификации. (Впрочем, это же можно сказать и об условиях фальсификации – как успех, так и неудача могут быть отнесены на счет влияния теории, хотя бы следующим образом: если бы она не была разболтана, капитализм не смог бы так хорошо подготовиться к угрозе с ее стороны.)