Еще одним врагом больше

В то время, пока незнакомец говорил от имени Национального собрания, герцог де Шуазель держал его на мушке, однако тот словно не замечал, какая смертельная опасность ему угрожала.

Он был охвачен другим чувством, далеким от страха, что было очевидно всякому, стоило лишь заглянуть ему в лицо; он был похож на охотника, который, наконец, видит, что в его западню попали разом лев, львица и львенок, пожравшие его единственное дитя.

При слове «пленники», заставившем герцога де Шуазеля ринуться на незнакомца, король приподнялся.

— Пленники? Мы объявлены пленниками от имени Национального собрания? Что вы хотите этим сказать? Я вас не понимаю.

— Да это совсем просто, — возразил незнакомец, — и понять это отнюдь не сложно. Вопреки данной вами клятве не уезжать из Франции вы сбежали ночной порой, нарушив свое слово, предав нацию, предав народ; так что нация была вынуждена взяться за оружие, весь народ поднялся, и вот народ вам говорит устами последнего из ваших подданных, — его голос хоть и поднимается из самых низов, но от этого звучит ничуть не тише, — «Государь! Именем народа, именем Национального собрания вы — мой пленник!» Из соседней комнаты донесся одобрительный гул и послышались крики «браво».

— Ваше величество! Ваше величество! — зашептал герцог де Шуазель на ухо королеве. — Помните, что вы сами меня остановили; если бы вы не сжалились над этим человеком, вам не пришлось бы терпеть оскорблений.

— Все это — пустое, если мы будем отмщены, — едва слышно заметила королева.

— Да, — согласился герцог де Шуазель, — но если мы не будем отмщены?..

У королевы вырвался глухой стоя.

Однако над плечом герцога де Шуазеля медленно протянулась рука Шарни и коснулась руки королевы.

Мария-Антуанетта поспешно обернулась.

— Не мешайте этому человеку говорить и действовать, — шепнул граф, — я беру его на себя.

Тем временем король был оглушен полученным ударом, он изумленно взирал на мрачного господина, столь вызывающе говорившего с его величеством от имени Национального собрания, народа; к изумлению, с которым слушал король, примешивалось некоторое любопытство, потому что Людовику XVI казалось, что он уже не в первый раз видит этого человека, хотя он никак не мог вспомнить, где видел его лицо.

— Да что вам, наконец, от меня угодно? Отвечайте! — приказал король.

— Государь! Я хочу, чтобы ни вы, ни члены королевской семьи не сделали больше ни единого шага по направлению к границе.

— И вы явились, несомненно, не с одной тысячей вооруженных людей, чтобы мне помешать? — молвил король; речь его становилась все величественнее по мере того, как он продолжал спор.

— Нет, государь, я — один, вернее, нас только двое: адъютант генерала Лафайета и я, простой крестьянин; но Национальное собрание издало декрет; оно поручило выполнение этого декрета нам, и, значит, декрет будет выполнен.

— Дайте мне хотя бы посмотреть на него, — проговорил король.

— Он не у меня, а у моего товарища. Его прислали генерал Лафайет и Собрание для исполнения наказов нации; меня прислали господин Байи и в особенности я сам, чтобы присмотреть за этим товарищем и застрелить его, если он дрогнет.

Королева, герцог де Шуазель, граф де Дамас и другие присутствующие в удивлении переглянулись; им до сих пор доводилось видеть народ лишь угнетенным или разгневанным, когда он просил пощады или требовал смерти; однако они впервые видели его спокойным, стоящим скрестив руки, чувствующим свою силу и говорящим о своих правах.

Людовик XVI очень скоро понял, что ему не на что надеяться, имея дело с человеком такой закваски; ему захотелось поскорее с ним покончить.

— Где же ваш товарищ? — спросил он.

— Там, у меня за спиной, — отвечал тот.

С этими словами он шагнул вперед, освободив вход, и в дверном проеме стал виден молодой человек в форме офицера, облокотившийся на подоконник.

Костюм его тоже был в беспорядке, но этот беспорядок свидетельствовал не о силе; он был в подавленном состоянии.

Он обливался слезами, держа в руках бумагу.

Это был г-н де Ромеф, молодой адъютант генерала Лафайета, с которым, как, несомненно, помнит наш читатель, мы познакомились во время прибытия графа де Буйе в Париж.

Господин де Ромеф, как можно было понять в ту пору из разговора с юным роялистом, выл патриотом, и патриотом искренним; однако во времена диктатуры генерала Лафайета в Тюильри Ромефу было поручено наблюдать за королевой и сопровождать ее во время выходов; он сумел вложить В свое отношение к ее величеству столько почтительности и деликатности, что королева не раз выражала ему за это свою признательность.

При виде адъютанта королева, неприятно удивившись, воскликнула:

— О, это вы!?

Она застонала от боли как женщина, на глазах которой рушится крепость, какую она считала неприступной.

— Никогда бы не поверила!.. — прибавила она.

— Ну что же! — с ухмылкой пробормотал незнакомец. — Кажется, я хорошо сделал, что приехал.

Опустив глаза долу, г-н де Ромеф медленно двинулся вперед, сжимая в руке приказ.

Теряя терпение, король не дал молодому человеку времени подать ему приказ: его величество торопливо шагнул ему навстречу и вырвал бумагу у него из рук.

Прочитав ее, король молвил:

— Во Франции больше нет короля! Человек, сопровождавший г-на де Ромефа, улыбнулся, словно хотел сказать: «Это мне известно».

Королева вопросительно взглянула на короля.

— Вот послушайте, ваше величество, — предложил он ей. — Это декрет, который Собрание осмелилось принять против нас.

Дрогнувшим от возмущения голосом он прочитал следующие строки:

«Национальное собрание приказывает министру внутренних дел немедленно разослать по департаментам курьеров с приказанием ко всем представителям власти, командующим отрядами Национальной гвардии или пограничных войск задержать всякого, кто попытается выехать за пределы королевства, а также препятствовать вывозу какого бы то ни было имущества, оружия, обмундирования, золота и серебра, лошадей и карет; в случае, если курьерам удастся нагнать короля или кого-нибудь из членов королевской семьи, а также лиц, могущих способствовать их похищению, вышеуказанные представители власти, командующие отрядами Национальной гвардии или пограничных войск обязаны принять все возможные меры, чтобы воспрепятствовать похищению, задержать беглецов в пути, а затем передать законодательным властям».

Во время чтения декрета королева впала в оцепенение; однако едва он кончил, она покачала головой, словно пытаясь прийти в себя.

— Дайте! — приказала она, протягивая руку к роковому декрету. — Невероятно!..

Тем временем товарищ г-на де Ромефа ободряюще улыбнулся национальным, гвардейцам и вареннским патриотам.

Они почувствовали беспокойство, когда королева произнесла «невероятно», хотя от слова до слова слышали содержание декрета.

— О, читайте, ваше величество, — с горечью проговорил король, — читайте, если у вас еще есть сомнения; это составлено и подписано председателем Национального собрания.

— Что же за человек мог осмелиться составить и подписать подобный декрет?

— Дворянин, ваше величество! — сообщил король. — Это маркиз де Богарне!

Не странно ли, — и это лишний раз доказывает, что прошлое таинственным образом связано с будущим, — что декрет, в силу коего следовало арестовать Людовика XVI, короля, и членов королевской семьи, был подписан именем до той поры не известным, но которому было суждено прогреметь в начале XIX века?

Королева взяла декрет и, прочтя его, нахмурилась и поджала губы.

Потом король опять взял бумагу у нее из рук, чтобы еще раз пробежать глазами, после чего бросил декрет на постель, где спали дофин и наследная принцесса, не подозревавшие о том, что в этом споре решалась их судьба.

Королева не могла долее сдерживать себя; она бросилась к постели, схватила декрет, скомкала и отшвырнула с криком:

— О ваше величество! Будьте же осмотрительны! Я не хочу, чтобы эта грязная бумага коснулась моих детей!

Из соседней комнаты послышался гул возмущенных голосов. Национальные гвардейцы рванулись было в комнату, где находились именитые беглецы.

Адъютант генерала Лафайета в ужасе вскрикнул.

Его товарищ взревел от бешенства.

— Ага! — прошипел он сквозь зубы. — Это — оскорбление Национального собрания, нации, народа… Ну что же…

Он обернулся к находившимся в первой комнате разгоряченным борьбой патриотам, вооруженным ружьями, косами и саблями, и прокричал:

— Ко мне, граждане!

Те сделали еще шаг по направлению к комнате, где укрывалась королевская семья, и один Бог знает, чем бы закончилось столкновение этих двух страстей, если бы не Шарни; в начале описанной нами сцены он произнес всего несколько слов, а потом все время держался в стороне: вдруг он выступил вперед и, схватив за руку незнакомца в форме национального гвардейца в ту самую минуту, как тот поднес руку к эфесу своей сабли, проговорил:

— Прошу вас на одно слово, господин Бийо; мне нужно с вами поговорить.

Бийо — а это был именно он — вскрикнул от изумления, потом смертельно побледнел и замер на мгновение в нерешительности; резким движением он убрал в ножны наполовину оголенную саблю и молвил в ответ:

— Хорошо! Мне тоже нужно с вами поговорить, господин Шарни!

Он торопливо подошел к двери.

— Граждане! — обратился он к толпе. — Оставьте нас, пожалуйста. Мне надо переговорить с этим офицером; но можете быть спокойны, — прибавил он тихо, — ни волк, ни волчица, ни, волчата от нас не уйдут. Я здесь, я за них в ответе!

Нападавшие попятились, освобождая помещение, как будто этот человек, бывший им совершенно незнакомым, так же как королю, королеве и их свите — за исключением Шарни, — имел отныне право им приказывать.

Кроме того, каждому из них хотелось поделиться с оставшимися на улице товарищами увиденным и услышанным в доме и посоветовать патриотам быть как никогда начеку.

Тем временем Шарни шепнул королеве:

— Господин де Ромеф вам предан, ваше величество; оставляю вас с ним, попытайтесь извлечь из него все, что можно.

Это было тем легче сделать, что, выйдя в соседнюю комнату, Шарни затворил дверь и закрыл ее собой от всех, в том числе и от Бийо.