Под окном

Церемония, о которой мы только что поведали читателю, носила, разумеется, местный характер, однако конечная цель подобных мероприятий состояла в объединении всех французских коммун. Это было лишь прелюдией великой федерации, готовившейся в Париже 14 июля 1790 года.

Во время таких вот церемоний коммуны исподволь присматривались к депутатам, которых можно было послать в Париж.

Та огромная роль, которую сыграли в событиях описанного нами воскресного дня 18 октября Бийо и Питу, естественным образом обеспечивала им голоса сограждан на предстоявших выборах для участия в провозглашении всеобщей федерации.

А в ожидании этого великого дня жизнь вернулась в привычную колею, из которой все жители ненадолго выскочили, позабыв о тихом, размеренном, захолустном существовании, потрясенные этим памятным событием.

Когда мы говорим о тихом, размеренном, захолустном существовании, мы вовсе не хотим сказать, что в провинции у человека не бывает ни радостей, ни печалей. Как бы ни был мал ручеек, пусть даже он едва пробивается в траве в саду у бедного крестьянина, у него, так же, как у величавой реки, сбегающей с Альп, словно победитель с трона, прямо в море, есть свои темные и солнечные периоды, вне зависимости от того, скромны или величественны его берега, усеяны они маргаритками или их украшают большие города.

И если мы в этом на время усомнились после того, как побывали вместе с читателями в Тюильри, мы снова приглашаем наших читателей на ферму папаши Бийо, где сможем убедиться в том, что все сказанное нами — чистая правда.

Внешне все выглядело вполне спокойно и безмятежно. Около пяти часов утра распахивались главные ворота, выходившие на равнину, на которой раскинулся лес, летом — будто зеленый ковер, зимой — словно траурное покрывало. Из ворот выходил сеятель и пешком отправлялся на работу, неся за спиной мешок пшеницы вперемешку с золой. За ним в поле выезжал на коне работник — он должен был отыскать плуг, оставленный вчера на борозде. Потом выходила скотница, ведя за собой мычащее стадо, возглавляемое могучим быком, за которым вышагивали его коровы и телки, а среди них — корова-фаворитка, легко узнаваемая благодаря звонкому колокольчику. Ну и, наконец, последним выезжал верхом на крепком нормандском мерине, трусившем иноходью, сам хозяин Бийо, душа всего этого мира в миниатюре.

Безразличный наблюдатель не заметил бы в его поведении ничего необычного: суровый и вопрошающий взгляд из-под нависших бровей, прислушивающееся к малейшему шуму ухо, пока он обводил глазами прилегающие к ферме земли подобно охотнику, пристально высматривающему след, — равнодушный зритель не увидел бы в его действиях ничего такого, что противоречило бы занятиям хозяина, желающего убедиться в том, что день обещает быть хорошим, а ночью волк не залез в овчарню, кабан не забрался в картофельное поле, кролик не прибегал за клевером из лесу — надежного укрытия, где зверям угрожают только пули герцога Орлеанского да его стражи.

Но если бы кому-нибудь удалось заглянуть в душу славного фермера, каждый его жест, каждый шаг воспринимались бы совершенно иначе.

Ведь вглядываясь в предрассветные сумерки, он надеялся увидеть, не подходит ли какой-нибудь бродяга или не убегает ли кто-нибудь украдкой с фермы.

Вслушиваясь в тишину, он хотел убедиться в том, что никакой подозрительный шум не долетал из комнаты Катрин, что она не подавала условных знаков ни в придорожные ивы, ни в ров, отделявший поле от леса.

Пристально разглядывая землю, он хотел узнать, не осталось ли на ней следов легких и небольших ног, которые выдавали бы аристократа.

А Катрин, несмотря на то, что Бийо стал относиться к ней мягче, по-прежнему чувствовала, как вокруг нее с каждой минутой сгущается отцовская подозрительность. И потому долгими зимними вечерами, которые она коротала в тоске и одиночестве, она спрашивала себя, не лучше ли было бы, чтобы Изидор находился вдали от нее и не возвращался в Бурсон.

Тетушка Бийо опять зажила тихой жизнью: муж ее вернулся домой, дочь поправилась; а больше ей ничего не было нужно; ей было не дано прочитать в мыслях мужа подозрение, а в сердце дочери — тоску.

Питу недолго наслаждался своим триумфом и вскоре опять впал в привычное состояние тихой печали. Каждое утро он аккуратно заходил к тетушке Коломбе. Если писем для Катрин не оказывалось, он печально возвращался в Арамон, полагая, что, не получив в этот день письма от Изидора, Катрин не вспомнит и о том, кто их ей доставлял. Если же письмо приходило, он относил его в дупло и возвращался оттуда еще печальнее, чем в те дни, когда писем не было, думая, что Катрин если и вспоминает о нем, то вскользь, а еще потому, что красавец-аристократ, которого Декларация прав человека и гражданина лишила звания, но не могла лишить врожденного изящества и элегантности, был связующим звеном между Катрин и Питу.

Однако само собой разумеется, что Питу был не просто почтальоном: если он и не имел права голоса, то и слепым он тоже не был. После того как Катрин расспрашивала его о Турине и Сардинии, открывшим Питу цель путешествия Изидора, он понял по штемпелям на письмах, что молодой аристократ находится в столице Пьемонта. Наконец наступил день, когда на письме появился штемпель Лиона вместо Турина, а спустя два дня, то есть 25 декабря, на письме значилось: «Париж».

Питу не потребовалось особой проницательности, чтобы понять, что виконт Изидор де Шарни покинул Италию и возвратился во Францию.

Ну, а раз он уже в Париже, он, очевидно, не замедлит приехать в Бурсон.

Сердце Питу болезненно сжалось. Его любовь к Катрин была непоколебима, но он не мог равнодушно сносить выпадавшие на его долю волнения.

Вот почему в тот день, когда пришло письмо с парижским штемпелем, Питу решил направиться в Брюийер-о-Лу под тем предлогом, что ему пора поставить силки в лесничестве, где мы уже видели его за этим занятием в начале этой книги.

Ферма Писле находилась как раз по пути из Арамона в ту часть леса, которая носила название Брюийер-о-Лу.

Не было ничего удивительного в том, что, проходя мимо, Питу заглянул на ферму.

Он выбрал послеобеденное время, когда Бийо уходил в поле.

Питу по привычке дошел напрямик из Арамона до главной дороги из Парижа в Виллер-Котре, оттуда — до фермы Ну, а от фермы Ну оврагами пробрался к ферме Писле.

Он обошел ферму, прошел вдоль овчарен и хлева и оказался наконец перед главными воротами, за которыми находился дом.

Этот путь также был ему знаком.

Подойдя к дому, он огляделся столь же подозрительно, как это делал теперь Бийо, и увидел сидевшую у окна Катрин.

Ему показалось, что она чего-то ждет. Она обводила рассеянным взглядом видневшийся вдалеке лес, раскинувшийся между дорогой из Виллер-Котре в Ферте-Милон и другой дорогой, ведшей из Виллер-Котре в Бурсон.

— Питу не хотел застать Катрин врасплох: он постарался попасться ей на глаза, и наконец она остановила на нем свой взгляд.

Она ему улыбнулась. Питу был, или вернее, стал для Катрин больше, чем просто другом.

Питу был теперь доверенным лицом.

– Это вы, дорогой Питу? — удивилась девушка. — Каким ветром вас занесло в наши края?

Питу кивнул на силки, намотанные вокруг его руки.

— Мне пришла в голову мысль угостить вас мягким и душистым кроличьим мясом, мадмуазель Катрин, а так как лучшие кролики водятся в Брюийер-о-Лу из-за растущего там в изобилии тимьяна, то я и отправился туда загодя, чтобы увидеться с вами по пути и узнать, как вы себя чувствуете.

Забота Питу не могла не вызвать у нее улыбку.

— Как я себя чувствую? — переспросила она в ответ. — Вы очень добры, дорогой господин Питу. Благодаря вашим заботам во время моей болезни, а также тем услугам, которые вы продолжаете мне оказывать с тех пор, как я поправилась, я уже почти здорова.

— Почти здорова! — со вздохом подхватил Питу. — Я бы хотел, чтобы вы совсем поправились.

Катрин в ответ покраснела, тяжело вздохнула, взяла Питу за руку, будто собираясь сообщить ему нечто очень важное. Однако она, по-видимому, передумала, и выпустила его руку, прошла несколько шагов по комнате в поисках носового платка и, найдя его, провела им по взмокшему лбу, хотя на дворе стояли самые холодные дни года.

Питу пристально следил за каждым ее движением.

— Вы хотите мне что-то сказать, мадмуазель Катрин? — спросил он.

— Я?.. Нет… Ничего… Вы ошибаетесь, дорогой Питу — дрогнувшим голосом отвечала она. Питу сделал над собой усилие.

— Видите ли, в чем дело, мадмуазель Катрин, — робко проговорил он, — если вам нужна моя помощь, не стесняйтесь.

Катрин задумалась или, вернее, замерла в нерешительности.

— Дорогой Питу, — наконец проговорила она, — я уже имела случай убедиться в том, что могу на вас рассчитывать, и я весьма вам за это признательна. Еще раз большое спасибо.

Потом она шепотом прибавила:

— Можете не ходить на этой неделе на почту. Писем не будет несколько дней.

Питу едва было не сказал, что догадался об этом. Однако он решил посмотреть, до какой степени девушка будет с ним откровенна.

Она ограничилась только что приведенным нами замечанием, имевшим целью всего-навсего освободить Питу от ненужных хождений за письмами.

Однако в глазах Питу это распоряжение имело огромное значение.

Раз Изидор не собирался продолжать переписку, значит, он уже вернулся в Париж и рассчитывает вскоре увидеться с Катрин.

Кто мог сказать Питу, не сообщало ли Катрин о скором прибытии ее возлюбленного письмо, отправленное из Парижа, которое он в то же утро опустил в дупло? Кто мог ему сказать, не пытался ли высмотреть на опушке какой-нибудь знак, по которому можно было бы понять, что возлюбленный уже приехал, ее блуждающий взгляд в тот момент, когда Питу появился на ферме и заставил Катрин спуститься с небес на землю?

Питу решил подождать, давая Катрин время собраться с мыслями, если она хочет посвятить его в какую-нибудь тайну. Видя, что она упрямо молчит, он заговорил сам:

— Мадмуазели Катрин! Вы заметили, как изменился господин Бийо?

Девушка вздрогнула.

— Так вы, стало быть, что-то приметили? — ответила она вопросом на вопрос.

— Ах, мадмуазель Катрин! — покачав головой, молвил Питу. — Несомненно, наступит такая минута — только вот когда именно, мне не известно, — когда тот, кто является причиной этого изменения, переживет страшные четверть часа. За это я вам ручаюсь, слышите?

Катрин изменилась в лице, однако продолжала пристально смотреть на Питу.

— Почему вы говорите «тот», а не «та»? — спросила девушка. — Может быть, женщине, а не мужчине суждено пострадать от его скрытой ненависти…

— Ах, мадмуазель Катрин, вы меня пугаете! Разве у вас есть основания чего-нибудь опасаться?

— Друг мой! — печально отвечала Катрин. — Я опасаюсь того, чего может опасаться бедная девушка, позабывшая о чести и без памяти влюбившаяся: гнева своего отца.

— Мадмуазель… — молвил Питу, отваживаясь на совет, — мне представляется, что на вашем месте…

— Что — на моем месте? — переспросила Катрин.

— Па вашем месте… Да нет, вы едва не лишились жизни, всего-навсего ненадолго разлучившись с ним. Если бы вам пришлось от него отказаться, вы бы умерли. Пусть мне придется видеть вас больной и печальной, лишь бы не такой, как тогда, на окраине Пле… Ах, мадмуазель Катрин, до чего все это ужасно!

— Тес! — перебила его Катрин. — Поговорим о чем-нибудь еще или вовсе не будем говорить: вон мой отец.

Питу проследил за взглядом Катрин и в самом деле увидел фермера, скакавшего на своем коне крупной рысью.

Заметив молодого человека под окном Катрин, Бийо остановился. Узнав Питу, он продолжил путь.

Сняв шляпу, Питу с улыбкой пошел ему навстречу.

— Ага! Это ты, Питу! — воскликнул Бийо. — Ты зашел к нам поужинать?

— Что вы, господин Бийо, я бы не посмел, но… — залепетал в ответ Питу.

В этот миг он перехватил многозначительный взгляд Катрин.

— Что за «но»? — спросил Бийо.

–..Но если вы меня пригласите, я не откажусь.

— Ну что ж, — молвил фермер, — я тебя приглашаю.

— Благодарю вас, — отвечал Питу.

Фермер пришпорил коня и поехал назад к воротам.