Дипломатическая перебранка

Этот стиль живой перебранки Грозный вводил даже в дипломатическую переписку, например, в послание английской королеве Елизавете I. Царь отправил его 24 октября 1570 года в момент обострения русско-английских отношений. Англия получила в свое время значительные привилегии в русской внешней торговле, давшие ей почти монопольное положение. В обмен царь Иван рассчитывал на союз в Ливонской войне. Но королева не собиралась втягиваться в войну на континенте и соглашалась лишь предоставить царю Ивану политическое убежище, если он будет вынужден бежать из России (а Иван IV вроде всерьез об этом подумывал).

Перечислив в послании все прегрешения английской дипломатии, ратующей лишь о торговых привилегиях, царь Иван с негодованием писал:

"И мы чаяли того, что ты на своем государьстве государыня и сама владееш... Ажно у тебя мимо тебя люди владеют, и не токмо люди, но мужики торговые, и о наших о государских головах и о честех и о землях прибытка не смотрят, а ищут своих торговых прибытков. А ты пребываеш в своем девическом чину, как есть пошлая девица".

В некоторое оправдание грубости Ивана Грозного можно сказать лишь, что слово "пошлый" в языке того времени означало обыкновенный. Но все же назвать великую королеву Англии обычной девицей было достаточным оскорблением, тем более что Елизавета была озабочена своим девством, болезненно воспринимала намеки на него, и, должно быть, царю Ивану было это известно.

В послании есть еще один момент, уже не стилистический. Царь Иван выступает здесь как феодальный монарх, который глубоко возмущен ролью буржуазии в политике той страны, где уже начали развиваться капиталистические отношения. Грубость царя имеет здесь, таким образом, серьезную идеологическую подоплеку.

Послание Елизавете может показаться верхом куртуазности по сравнению с тем, как царь Иван писал шведскому королю Юхану III. Резкость тона была вызвана щекотливым положением, в которое попала русская дипломатия. Со шведским королем Эриком XIV в 1567 году Россия заключила договор о союзе и разделе Ливонии.

В договоре был один странный пункт; король Эрик обещал прислать в жены царю Ивану жену своего брата герцога Юхана Екатерину. Юхан, боровшийся против Эрика, был заточен в тюрьму, сам же царь Иван потом утверждал, что был уверен в его смерти: Эрих "оманкою нам хотел дати жену твою", царю будто бы сообщили, что Юхана "в животе нет". Правда, Иван IV не объяснял, как он собирался уладить отношения с собственной женой - царица Мария Темрюковна была тогда жива. Екатерина, однако, представлялась царю более завидной партией: она была сестрой польского короля Сигизмунда II Августа. Поскольку у Сигизмунда-Августа не было детей, царь рассчитывал приобрести через этот брак права на польский престол.

Вскоре в "Стекольню" (так на Руси называли Стокгольм) прибыло русское посольство во главе с Иваном Михайловичем Воронцовым. Послы должны были ратифицировать союзный договор и увезти с собой принцессу Екатерину. Но произошло непредвиденное: король Эрик психически заболел (как писал со слов шведов Воронцов, он стал "не сам у собя своею персоною"), его свергли с престола, а принц Юхан не только освободился из темницы, но и занял королевский трон. Цель посольства была прекрасно известна новому королю, и он дал волю своему гневу: не только отправил царю резкое послание, но и надругался над послами - их ограбили до нитки, оставив в одних рубашках. Царю Ивану пришлось одновременно защищаться от обвинений в намерении похитить чужую жену и нападать.

Говоря о своем, мягко говоря, странном сватовстве, царь Иван не ограничился оправданиями в незнании того, что Юхан жив, а перешел в наступление. Во всем, дескать, виноваты шведы, которые сами не могут разобраться, кто у них король: "...опрометываетеся, как бы гад, розными виды"; к тому же "много говорить о том не надобеть: жена твоя у тебя, нехто ее хватает (никто ее не хватает. - В. К.)". Отрицал Иван и что хотел взять принцессу в жены: он, оказывается, надеялся только выменять на нее Ливонию у ее брата Сигизмунда-Августа.

Был еще один пункт разногласий. Дипломатические сношения со Швецией традиционно осуществлялись через новгородских наместников. Это был след того времени, когда независимый "Господин Великий Новгород" самостоятельно заключал договоры со Швецией. Начиная с отца Эрика и Юхана Густава Вазы шведские короли пытались изменить это положение как унизительное для достоинства страны.

При Эрике XIV Иван IV в надежде заполучить принцессу Екатерину и вывести Швецию из числа противников в Ливонской войне пошел на прямые сношения со шведским королевским двором. Однако после переворота Юхана царь решил вернуться к традиционному протоколу. Юхан же добивался равноправия в отношениях.

Царь отвечал королю, что ему, отпрыску "мужичьего рода" (ведь его отец - Густав Ваза - не прирожденный государь, а избранный король), "нелзя ровнятися с великими государи". Тем более что, как утверждал Иван IV, сноситься через новгородских наместников- достаточно почетно, не меньше, чем с независимым Новгородом:

"Ино тем ли Великий Новгород, отчина наша, честна была, что от нас откладна была, али тем ныне безчестна, что нас познали, своих государей?"

Поражает конец грамоты, в котором грозный царь переходит уже к брани, находящейся на грани с площадной:

"А что писал еси к нам лаю (ругань; лаяти - ругать. - В. К.)... и нам, великим государем, и без лае к тебе писати нечево".

И далее:

"А ты, взяв собачей рот, захошь за посмех лаяти, ино то твое страдничье пригожство: тебе то честь, а нам, великим государем, с тобою и ссылатися безщестно... А с тобою перепаиваться, и на сем свете того горее и нет, и будет похошь перелаиватися, и ты себе найди такова ж страдника, каков еси сам страдник, да с ним перелаивайся".

"ОХ МНЕ СКВЕРНОМУ"

Для стиля царя Ивана характерна еще одна особенность: лаконизм, находящийся как будто в противоречии с длиной многих его произведений. Дело в том, что лаконичен он не всегда, но в лучших местах умеет одной фразой выразить сложную мысль или создать яркую, живую картину жизни. Вот, например, его послание в Кирилло-Белозерский монастырь. В нем царь выступает поборником чистоты монашеских нравов, "крепости" монастырской жизни. Приводит он много отрицательных примеров. Один из них - Звенигородский Савво-Сторожевский монастырь:

"А на Сторожех до чего допили! Тово и затворити монастыря некому, по трапезе трава растет".

Можно представить себе, сколько потребовалось бы слов менее талантливому литератору, чтобы рассказать, как из-за пьянства убавилось число монахов, как пренебрежительно они относятся к иноческому житию и даже не сходятся к общей трапезе и молитве в трапезной церкви... Все это лишнее: одна фраза дает лучшее представление о пьяной обители, чем подробный рассказ.

Послание в Кирилло-Белозерский монастырь - одно из лучших произведений царя. Через три с половиной века оно снова вошло в историю отечественной словесности: в пьесе М.А. Булгакова "Иван Васильевич" реальный Иван Грозный диктует дьяку именно это послание.

Обстоятельства написания этого произведения таковы. В Кирилло-Белозерском монастыре оказались в числе монахов, кто по желанию, а кто невольно, многие бояре. Знатные иноки перессорились, в спорах хвастались близостью к государю. Напуганные монастырские власти не знали, что делать, и игумен Козьма обратился к царю с просьбой помочь разобраться в боярских сварах. Царь Иван рассвирепел: ведь большинство монахов-аристократов он сам почитал за ссыльных "собак-изменников". Но все же послание начал в таком смиренном тоне, что любого, кто знал горячий нрав государя, это не могло не насторожить. "Увы мне грешному! Горе мне окаянному! Ох мне скверному! Кто есмь яз на такую высоту дерзати?" - так сразу после пышного обращения пишет царь.

В первой части этого удивительного одновременно по таланту и лицемерию произведения Иван Васильевич проявляет феноменальную изобретательность в поисках самых черных красок для собственной характеристики. "А мне, псу смердящему, кому учити, и чему наказати, и чем просветити?", ведь он виновен в постоянных "пианьстве, в блуде и прелюбодействе, в скверне, во убийстве, в граблении, в хищении, в ненависти, во всяком злодействе", он "нечистый и скверный душегубец". Филиппики Курбского бледнеют перед этими самопроклятиями. Скажи кто-нибудь другой одну сотую этого о государе, назавтра бы несчастный погиб в страшных мучениях. Но, должно быть, царь находил особую прелесть в том, чтобы говорить о себе так, как не смел более никто в стране. В том было как бы еще одно отличие от всех прочих, еще одна ступенька к высотам, недоступным для простых смертных.

Только постепенно, почти незаметно тон послания меняется до неузнаваемости. Да, не он должен учить монахов, а они - его, ибо "свет иноком ангели, свет же миряном иноки". Но ведь он, царь, давно еще рассказал кирилловским старцам, что мечтает "о пострижении" и даже дал обет. Поэтому он чувствует, что уже "исполу... чернец", носит на себе "рукоположение благословения ангельскаго образа". Потому-де он только и решился написать это послание, но учит не сам, а только ссылается на заветы основателя монастыря - "чудотворца" Кирилла.

С удивлением и возмущением пишет Грозный о том, как пышно и своевольно живут в монастыре Иван Васильевич Шереметев (инок Иона), Иван Иванович Хабаров (инок Иооасаф), Василий Степанович Собакин (инок Варлаам). Все смирение забыто царем, когда речь заходит о боярах: Собакин (то ли дядя, то ли даже отец кратковременной царицы Марфы) - "злобесный пес", Шереметев - "бесов сын", Хабаров - "дурак и упырь". Бояре, придя в монастырь, ввели "свои любострастные уставы", а потому "не они у вас постриглися - вы у них постриглися". Постепенно нарастает сарказм, направленный уже не столько против бояр, сколько против потворствующих им монахов: "Да Шереметева устав добр - держите его, а Кирилов устав не добр - оставь его!"

Сочными красками описывает царь привольную жизнь аристократических монахов.

"А ныне у вас Шереметев сидит в келии, что царь, а Хабаров к нему приходит, да и иныя черньцы, да едят, да пиют, что в миру. А Шереметев нивести с свадьбы, нивести с родин, розсылает по келиям пастилы, ковришки и иныя пряныя составныя овощи (изысканные кушанья. - В. К.)... А инии глаголют, будто де вино горячее (водку. - В. К.) потихоньку в келню к Шереметеву приносили: ано по монастырем и фряские (итальянские, виноградные. - В. К.) зазор".

Реализм описания настолько велик, что становится ясно, у царя были источники информации о всех деталях жизни бояр в обители Кирилла-чудотворца. Один из них он даже назвал - к царю с жалобами на монастырь приезжал В. Собакин и доносил, "что будто вы про нас не гораздо говорите со укоризною". Правда, царь уверял, что "на то плюнул и его бранил" и добавил, что Собакин - "мужик очюнной (не до конца проспавшийся. - В. К.), врет и сам себе не ведает что". И все же, вероятно, резкий тон послания отчасти объясняется этим доносом.

Впрочем, и без Собакина царь по многим примерам реально представлял себе, каков был подлинный, не отраженный в строгих уставах быт монастырей. Недаром он подчеркивает, что порядки в Кириллове - не исключение. Повсюду, полагает царь, распространилось пьянство: "...в мале поселим поникши и потом возведем (поднимем. - В. К.) брови, таже и горло, и пием, донеле же (пока. - В. К.) в смех и детем будем". Даже "у Троицы в Сергиеве благочестие иссякло и монастырь оскудел", да и "по всем монастырем" прежние "крепкие" уставы "разорили любострастные".

Напрасно царь делал вид, что такие испорченные нравы - новость. За два с лишним десятка лет до того, в 1551 году, выступая на церковном соборе, сам же Иван Васильевич рисовал не лучшую картину монастырской жизни. В монастыри многие постригаются не "спасения ради душа своя", а "покоя ради телеснаго, чтобы всегда бражничать". Настоятели покупают свои должности, "доводят" за счет монастыря своих родичей, в кельи "небрежно жонки и девки приходят", а архимандриты и игумены все монастырские богатства "с роды, и с племянники, и с боляры, и с гостьми, и с любимыми друзи истощили". Такие порядки, по мысли царя, нарушают равенство "братии во Христе", которое должно существовать в монастыре.

О каком равенстве можно говорить, если у Шереметева "и десятой холоп, которой у него в келий живет, ест лутчи братий, которыя в трапезе ядят"? Обрядившийся внезапно в демократические одежды царь грозно вопрошает монахов: "Ино то ли путь спасения, что в черньцех боярин бояръства не състрижет, а холоп холопъства не избудет?" Изображенную им картину Грозный доводит до логического абсурда: "И только нам благоволит бог у вас пострищися, ино то всему царьскому двору у вас быти, а монастыря уже не будет".

Раздражение царя вызвал еще один факт из жизни Кириллова монастыря. Здесь был похоронен князь Владимир Иванович Воротынский; над его могилой вдова соорудила церковь - сохранившийся до наших дней памятник архитектуры, удивительно изящный, сравнительно небольшой храм. Послание же царь писал вскоре после того, как казнил брата князя Владимира - героя битвы при Молодях Михаила Ивановича. К тому же один из монахов в беседе с царем неосмотрительно похвалил княгиню за благочестие. Только что требовавший полного равенства людей перед богом царь Иван на этот раз возмущается тем, что церковь Воротынскому - не по чину: положено лишь "царьстей власти церковию и гробницею и покровом почитатися". Могло бы быть лишь одно основание для исключения - если бы похороненный был святым. Но в монастыре все обстоит наоборот: "...над Воротынским церковь, а над чюдотворцем нет". И потому на Страшном суде, иронизирует царь, Воротынский и Шереметев должны оказаться выше святого основателя монастыря: Воротынский церковью, а Шереметев - уставом, который на практике заменил устав Кирилла.

Автор позволил себе так подробно остановиться именно на этом послании, поскольку в нем сошлось многое: и воззрения царя, и лицемерие, и литературная одаренность, и убийственный сарказм.

КОСА НА КАМЕНЬ

Сила царской иронии была так велика, что редко встречала отпор, и не только потому, что была царской. Тем удивительней тот почти единственный случай (если не считать посланий Курбского), когда царь получил достойный ответ на свое послание. На царские насмешки ответил тот, от кого меньше всего этого можно было ожидать: крупный опричник Василий Григорьевич Ильин-Грязной.

История переписки царя Ивана с Василием Грязным такова. Вскоре после отмены опричнины Грязной, который был думным дворянином, попал в крымский плен. В Крыму обрадовались: не каждый день в плен попадает любимец государя, член Боярской думы. Хан предложил выкупить бывшего опричника за невероятную сумму в 100 тысяч рублей (вспомним, что именно столько царь взыскал со "всей земли" за свой "подъем" в опричнину) или обменять на попавшего в русский плен крупнейшего крымского полководца Дивея-мурзу. Грязной отправил царю письмо, в котором решился сообщить об этих предложениях.

Царь разгневался: как смеет "Васюшка Грязной" даже подумать, что за него можно дать такой выкуп! Жестоко высмеял он своего приближенного, имевшего неосторожность оказаться в плену:

"...Было, Васюшка, без путя середи крымских улусов не заезжати, а уже заехано - ино было не по объездному (объезд - охота. - В. К.) спати".

Грозный пишет, что Васюшка думал, что поехал охотиться на зайцев,

"ажно крымцы самого тебя в торок ввязали. Али ты чаял, что таково ж в Крыму, как у меня стоячи за кушеньем шутити?".

Царь пишет, что крымцы гораздо лучше, чем его приближенные, умеют воевать, а если бы крымцы "были, как вы, жонки", им не только не удалось бы дойти до Москвы, но даже и через Оку не перебраться. Иван напоминает Грязному о его незнатности, сравнительно низком происхождении, но милостиво замечает, что из-за близости к государю ("для приближенья твоего") он готов заплатить две тысячи рублей выкупа, "а доселева такие по пятидесят рублев бывали".

Не стоит и менять Грязного на Дивея. Ведь мало того, что Дивей куда выше рангом ("у Дивея и своих таких полно было, как ты, Вася"'; "в нынешнее время неково на Дивея меняти"), такая мена к тому же невыгодна:

"...ты один свободен будешь, да приехав, по своему увечью лежать станешь, а Дивей, приехав, учнет воевати да неколко сот кристьян лутчи тебя пленит. Что в том будет прибыток?"

Через некоторое время пришел ответ и от Грязного. Ответ внешне смиренный и почтительный. Василий Григорьевич даже сравнивает царя Ивана с богом:

"Не твоя б государева милость, и яз бы што за человек? Ты, государь, аки бог - и мала, и велика чинишь (создаешь. - В. К.)".

Но вместе с тем твердо и решительно отводит Грязной все обвинения царя. Нет, он не сулил за себя ни высокий выкуп, ни мену на Дивея, а лишь передал ханские предложения. Нет, он не спал на войне и не по собственной оплошности попал в плен. Грязной рассказывает, что был направлен в степь наблюдать за движением крымских войск. Однако те, кого он посылал в разведку, не заслуживали доверия: "...ково ни пошлю, и тот не доедет, да воротитца, да приехав, солжет".

Тогда Грязной сам поехал навстречу крымским войскам и наткнулся на отряд противника. Завязался бой, полк Грязного "весь побежал, и рук не подняли". Сражался он сам до последнего и лишь без сознания попал в плен. Нет, его не связали, как зайца: "...да заец, государь, не укусит ни одное собаки, а яз, холоп твой, над собою укусил шти (шестерых .- В. К.) человек до смерти, а двадцать да дву ранил". Да, придется "Васюшке" лежать "по увечью", но ведь это боевые раны, он "не у браги увечья добыл, ни с печи убился". Горькой иронией звучат слова Грязного в ответ на упрек царя, что воевать - не шутки шутить в застолье:

"А шутил яз, холоп твой, у тебя, государя, за столом, тешил тебя, государя - а нынече умираю за бога да за тебя ж, государя..."

Да, Василий Грязной известен прежде всего как один из кровавых опричных палачей. Что бы ни писал палач, он все равно остается палачом. Но даже в палаче мы должны уважать чувство собственного достоинства, если оно вдруг в нем проснулось. Тем более что эта вспышка обошлась Василию Грязному недешево: выкупили его не скоро, а до тех пор он сидел в оковах в подземной тюрьме. Совсем больным он вернулся на родину - умирать. Но остался замечательно интересный памятник эпохи - переписка между царем и опричником, в которой слышны живые голоса людей XVI века.

АПОЛОГИЯ ДЕСПОТИЗМА

Произведения Ивана Грозного привлекают наше внимание не только и, быть может, не столько своим стилем, но и тем, как в них выразилась его идеология, проявилось мировоззрение. В той или иной степени этой темы приходилось касаться и выше: ведь не отделить в литературе, а тем более в публицистике форму от содержания. Здесь же попытаемся дать общую характеристику взглядов Грозного.

Главная ценность для него - ничем не ограниченная самодержавная власть. Думается, нет более лаконичного, четкого и даже талантливого определения деспотизма, чем то, которое дал Иван Грозный:

"А жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны же..."

В этих словах выражена суть именно деспотизма, а не абсолютной монархии, хотя эти два явления подчас путают.

Классический пример абсолютизма в России - время Петра I. В чем, в чем, а в мягкости или слабости этого монарха не заподозришь. Но какой бы акт государственной власти первой четверти XVIII века мы ни взяли, всюду царь апеллирует не просто к своей воле, а к "благу всех своих верных подданных", к общественной пользе. Для абсолютной монархии характерно уважение к законности. Хотя воля монарха в создании законов безгранична, ибо он - источник законов, но пока закон не отменен, ему подчиняется и государь. Монарх же, который волен жаловать, а волен казнить своих холопов, не только самодержец, но и деспот. Не он действует для блага подданных, а подданные - для его блага.

Царь Иван был уверен, что служить ему - нравственный и христианский долг его подданных. Сам господь поручил их ему в "работу", то есть в рабство. Царь, например, утверждал, что Курбский, совершив побег, не только сам стал "крестопреступником", но и своих "прародителей души погубил", ибо они были даны в "работу" еще Ивану III и "вам, своим детям, приказали служити деда нашего детям и внучатом".

Самодержавную власть Грозный считал единственно возможной формой правления. С презрением пишет он о тех "безбожных" государях, которые "царствии своими не владеют, како им повелят работные их, так и владеют". Вспомним, что и английскую королеву Елизавету он порицал за некоторую ограниченность ее власти: "...у тебя мимо тебя люди владеют". Царь и деятелей Избранной рады обвинял прежде всего в узурпации царской власти: они "во всем свое хотение улучиша", "от прародителей наших данную нам власть от нас отъяша".

Не только характер стиля царя Ивана, но и его идеология станет понятнее в сравнении с мировоззрением его главного политического оппонента - князя Курбского. Широко распространено убеждение, что Курбский и Иван Грозный стояли на диаметрально противоположных идеологических позициях. Это не так. Выше уже было показано, что Курбский - сторонник твердой власти, централизованного государства не меньший, чем Иван IV. Так что в главном царь и его беглый боярин - единомышленники. Парадоксально? Только на первый взгляд. Ведь острый спор возможен лишь на основе общей платформы. Иначе теряют силу все аргументы, начинается диалог глухих. Невозможен, например, спор христианского и мусульманского теологов о том, кто прав: шииты или сунниты, лютеране или католики. Для христианина будут равно заблуждающимися шииты и сунниты, для мусульманина - католики и лютеране.

Вместе с тем велика и разница в воззрениях царя и Курбского: они по-разному понимали и задачи царской власти, и феодальную законность.

Курбский в отличие от Грозного считал: у царя есть обязанности по отношению к подданным, к стране. Он не видел нравственной доблести в том, чтобы покорно подставлять шею под топор палача, если того пожелает сюзерен. Как верно писал С.Б. Веселовский, "все притязания Курбского сводятся к тому, чтобы не быть битым без суда".

Царь же считал, что верность своему господину в любых обстоятельствах, вне зависимости от того, прав или нет господин, - священный долг подданного. Поэтому он поставил Курбскому в пример даже его собственного холопа Василия Шибанова, сохранившего верность Курбскому:

"Како же не усрамишися раба своего Баски Шибанова? Еже убо он свое благочестие соблюде, пред царем и пред всем народом, при смертных вратех стоя, и крестнаго ради целования тебе не отвержеся, и похваляя всячески, умрети за тебе тщашеся".

Шибанову не пришлось долго "тщиться" (стараться) умереть: он был казнен, казнен за то, что остался верен "государеву изменнику". Но оказывается сам царь был убежден, что тем самым Шибанов "свое благочестие соблюде", ибо не холопье дело судить своего господина. Истинный слуга верен не потому, что господин прав, а потому, что он - господин.

Курбский как будто считает иначе, призывая бога в судьи между царем и собой. Но нельзя забывать, что Курбский принадлежит к тем авторам, о которых иногда говорят, что лучше следовать их словам, чем делам.

Во время пребывания Курбского в Речи Посполитой были эпизоды, в которых князь Андрей проявлял себя достойным учеником царя Ивана, его единомышленником даже в методах. Так, у Курбского были как у землевладельца какие-то счеты с местными евреями. Не долго думая, он, чтобы взыскать с них деньги, приказал своему управляющему Калымету заточить их в своем замке, в подвале, где стояла вода по колено. В воду напустили пиявок. Когда через двое суток несчастных удалось освободить (родственники усиленно хлопотали перед властями), с них струилась кровь.

Затем состоялся суд, на котором Калымет как представитель Курбского патетически вопрошал:

"Чи невольно пану подданных своих не тылько везеньем (тюрьмой. - В. К.), або чим иншим, але и горлом (смертью. - В. К.) карати?"

"Пан мой князь Курпский, - продолжал Калымет, - маючи твое именье Ковельское и подданых в моци (власти. - В. К.) своей, волен карати, як хочет".

Удивительно похоже на "жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны же"! Но несет ли Курбский ответственность за своего управляющего? Может быть, тот просто переусердствовал? Увы, несет. Когда через некоторое время Калымет был убит (может быть, довел окружающих до отчаяния своей жестокостью?), Курбский с болью душевной писал, что его враги "слуги моего и брата превозлюбленнаго и вернаго кровь пролияша". Так что не знай мы о деяниях Калымета, впору было бы прослезиться.

В конфликте царя с Курбским порой видят столкновение аристократа с монархом, опирающимся на низы класса феодалов. Но мы уже видели, что Курбский при всем своем аристократизме был сторонником привлечения к управлению отнюдь не только знати. Царь же Иван, пожалуй, больший ревнитель прав аристократии, чем Курбский. Иван Васильевич был исполнен глубокого презрения к тем, кто не имел за собой такой вереницы знатных предков, как он сам. А ведь свой род он считал самым древним. Официально принятая в "Сказании о князьях Владимирских" генеалогия утверждала, что родоначальник династии, новгородский князь Рюрик, был потомком некоего Пруса, брата римского императора Августа. "Мы от Августа кесаря родством ведемся", - писал царь Иван шведскому королю. На этом основании, похоже, царь Иван был даже готов иной раз отказаться от русского происхождения. Английский дипломат Дж. Флетчер рассказывает, что однажды царь вручил одному английскому ювелиру золото для изготовления посуды и посоветовал быть осторожным:

"Русские мои все воры".

Англичанин удивился: "Вы сами русский".

"Я не русский, предки мои германцы", - возразил царь.

Презрение к людям неаристократического происхождения проявлялось у Грозного буквально в каждой строчке. Об Адашеве, отпрыске не очень знатного, но "честного" рода, он писал, что взял его "от гноища", то есть из навозной кучи. И Василию Грязному он советовал вспомнить "свое величество и отца своего", когда они служили "мало что не в охотникех с собаками" у князей Ленинских. Да и шведского короля Юхана III укорял в том, что его род - "мужичий".

Презрение это распространялось у царя Ивана и на избранных монархов (хотя сам был не прочь стать по выбору королем Речи Посполитой). Монарх должен быть "прирожденым", наследственным. Сам Иван IV гордился тем, что оказался на престоле в столь раннем возрасте, что даже не помнит себя не государем, не помнит, как его "батюшка пожаловал благословил государством, да и взрос есми на государстве". Избранному польскому королю Стефану Баторию он отправляет послание, где подчеркивает, что он сам в отличие от короля - царь "по божию изволению, а не по многомятежному человечества хотению".

Шведского короля Юхана III Иван Грозный, как уже отмечалось выше, не считал равным себе прежде всего на том основании, что отец Юхана Густав Ваза, простой дворянин, не родился королем, а был избран на престол.

"Уже ты сказываешься государьской род, - пишет царь, - и ты скажи, отец твой Густав чей сын и как деда твоего звали, и где на государьстве сидел, и с которыми государи был в братстве и которого ты роду государьского?"

Любопытно, что "мужичье" происхождение Густава Ваза доказывается способом, заставляющим вспомнить "принцессу на горошине". Оказывается, когда русские купцы привезли в Швецию сало и воск, король Густав "сам, в рукавицы нарядяся, сала и воску за простого человека вместо опытом пытал".

"И то государьское ли дело? - вопрошает царь Иван.- Коли бы отец твой был не мужичей сын, и он бы так не делал".

Да, в демократизме грозного царя не заподозришь - он был аристократом до мозга костей. И неудивительно: ведь с происхождением и только с происхождением были связаны его права на самое ценное для него - на его власть.

Глава II. Путь террора

Заключение. Уроки истории

Оглавление


Воспроизведено по изданию:
В.Б. Кобрин, Иван Грозный. М.: Изд. "Московский рабочий", 1989 г., 175 с.

Сетевая версия подготовлена учениками московской гимназии №1543
Петром Кузиным, Дмитрием Минашкиным, Николаем Уваровым, Андреем Ширяевым и Артуром Янтуриным

УРОКИ ИСТОРИИ
(Вместо заключения)

Пора попытаться подвести итоги. Личность царя Ивана всегда притягивает к себе, хотя и тем, что в последнее время стали называть "отрицательным обаянием". Да, действительно, это яркая личность, не посредственность, а индивидуальность. На расстоянии в четыре века, когда уже нет риска стать жертвой этой индивидуальности, возникает соблазн поддаться ее обаянию. Нельзя! Мы - люди, такие же, как те, кто в далеком XVI веке умирал в муках, терял любимых и близких по вине этого талантливого человека. Мы обязаны помнить, что новаторские в литературном отношении строки вышли из-под пера одного из самых страшных тиранов и деспотов отечественной истории.

Когда мы в истории, а не в жизни сталкиваемся с человеком, сыгравшим в ней значительную роль, но запятнавшим себя злодеяниями, услужливо возникает успокоительное словосочетание "противоречивая личность". В чем противоречивость? Назовем ли мы так убийцу, перевыполняющего нормы и соблюдающего режим в местах заключения? Мздоимца, помогающего больному племяннику за счет взяток? Так должен ли быть другим счет к историческому деятелю, чьей жертвой пали не единицы, а тысячи?

Была ли жестокость царя Ивана жестокостью века? В чем-то, разумеется, да. Время инквизиционных костров и Варфоломеевской ночи. Но все же к обычаям времени не сводится грозненская тирания, ибо садистские зверства этого монарха резко выделяются и на фоне действительно жестокого и мрачного XVI века. Впрочем, разве не жесток наш просвещенный XX век, познавший газовые камеры и противотанковые рвы, наполненные трупами стариков, женщин и детей, сталинско-ежовско-бериевские застенки, кровавые преступления пол-потовских "красных кхмеров", бесчинства хунвейбинов? Но ведь мы не считаем, что Бухенвальд и Освенцим оправдывают деяния Пол Пота.

Если же вернуться в XVI век, можно заметить, что люди этого времени были потрясены страшными злодеяниями царя Ивана. О его невероятной и для современников жестокости единодушно свидетельствуют и русские, и иностранные источники.

Но все же не только осуждение злодейств давно умершего царя привлекает внимание сегодняшних людей к делам и личности Ивана Грозного. В далеком прошлом ищут ответов и на сегодняшние вопросы. Нет, не прямых: исторический опыт рецептов не дает. Недаром говорят, что история не столько учит, сколько наказывает за незнание.

Чего же ищем мы, люди двадцатого, в шестнадцатом? Иногда кажется, что прямых параллелей. Многажды и пишущие, и читающие об Иване Грозном видели за ним другого политического деятеля, уже нашего времени, спор о котором идет пока еще лишь несколько десятков лет, но, похоже, не подошел к концу. Строгие ревнители чистоты исторического знания (а то и рядившиеся в эту тогу защитники сталинизма) порой негодовали: разве можно сравнивать Сталина и Ивана Грозного, руководителя коммунистической партии и царя, людей столь разных эпох? А в самом деле: нужно ли разоблачать Ивана Грозного только для того, чтобы высказать свое неодобрение Сталину? Ведь сегодня для этого стали излишними намеки, можно говорить и писать свободно, не эзоповым языком.

Конечно, время "аллюзий" и "кукишей в кармане" прошло. Но ведь удивительно: интерес к эпохе Грозного, к его личности не затухает. Значит, этот интерес общественно оправдан. Дело, видимо, в подсознательном стремлении людей познать механизмы деспотизма. Но меня здесь прерывает строгий голос коллеги (а может быть, это и мой голос, тот, которым говорит моя привычка к "марксизму" в интерпретации "Краткого курса истории ВКП(б)", приобретенная еще в студенческие годы и до сих пор до конца не исчезнувшая): нельзя смешивать разные эпохи, разные социально-экономические формации, это ненаучный, идеалистический подход, уводящий от социальных корней явлений к поискам их чисто внешнего сходства.

Но я возражаю (коллеге? себе?): если, начиная с возникновения в позднем палеолите человека современного вида (гомо сапиенс), не изменилась принципиально его биологическая природа, то разве нет и не может быть некоторых общих, межформационных закономерностей?

Ответят: чего их искать? Они известны: общественное бытие определяет общественное сознание, производительные силы - производственные отношения, а те, в свою очередь, - политическую и идеологическую надстройку. Все это так. Эти фундаментальные законы общественного развития - азбука марксизма-ленинизма, исторического материализма. Без азбуки нет ни синтаксиса, ни морфологии, но и застревать на азбуке - негоже для серьезной науки.

Нам известны явления, которые в разной форме, но существуют в самые разные эпохи.

Если термином "государство" мы обозначаем надстройку и рабовладельческого, и феодального, и капиталистического, и социалистического общества, значит, есть что-то общее в функциях государства во всех этих эпохах. Мы знаем одни и те же формы правления в разных социально-экономических формациях: республику - от рабовладельческой до социалистической, монархию - от рабовладельческой до буржуазной. И снова ясно, что есть нечто общее во всех республиках, отличающее их от всех монархий. Можно найти и другие примеры, подтверждающие, как мне представляется, что межформационные закономерности не исчерпываются лишь основными законами развития общества. К их числу я отнес бы и еще не изученные нашей наукой закономерности развития и функционирования личной власти. При всех различиях есть немало общих черт у диктатуры Суллы или Нерона в Древнем Риме, Ивана Грозного в России, наконец, Сталина и Мао Цзэдуна...

Не в историческом невежестве лежат корни культа Ивана Грозного во времена культа Сталина. И Иван Грозный, и Сталин были умны, хорошо знали, что творят. Террор Ивана Грозного был для Сталина не просто оправданием его террора: такое объяснение слишком прямолинейно, да и объясняет не все. Речь шла о создании извращенной системы ценностей, где цель оправдывает средства, где жестоко рубят лес, а люди становятся то щепками, то винтиками, где моральный счет к историческому деятелю воспринимается как наивный пережиток донаучного мышления.

Однако и к этой цели не сведешь отношение к Ивану Грозному в сталинские времена.

В культе "великого государя" проявилась более широкая тенденция. В свое время в статье "О диалектическом и историческом материализме", вошедшей в главу IV "Краткого курса истории ВКП(б)", Сталин писал:

"...историческая наука, если она хочет быть действительной наукой, не может больше сводить историю общественного развития к действиям королей и полководцев, к действиям «завоевателей» и «покорителей» государств, а должна, прежде всего, заняться историей производителей материальных благ, историей трудящихся масс, историей народов".

В этих на первый взгляд верных словах далеко не все правильно. Ведь никто из серьезных ученых в немарксистской науке к тому времени уже давно не "сводил" историю к "действиям королей и полководцев", а ограничивать задачи исторической науки (хотя бы при помощи "прежде всего") изучением только истории трудящихся масс абсолютно неверно: нельзя понять историю крестьянства или рабочего класса без знания истории дворянства и буржуазии.

Но для хода наших рассуждений важно другое. Прошло совсем немного времени после публикации этого строго обязательного для исполнения предостережения исторической науке, как с благословения того же Сталина парадные жизнеописания если не королей, то царей, князей и полководцев стали заполнять историческую беллетристику, киноэкраны и учебную и научно-популярную литературу по истории. Восхваление грозного царя - лишь частный, хотя, вероятно, и наиболее возмущающий нравственное чувство случай стремления Сталина к возвеличиванию сильных личностей. Все они (даже феодальные князья и царские полководцы), разумеется, боролись за интересы всего народа, опирались на преданные им и восхищающиеся ими массы и разоблачали гнусные козни отвратительных иноземцев и изменников и маловеров из "верхов".

Эта тенденция была тоже политически обусловлена. Она должна была гальванизировать наивно-монархические предрассудки масс, воспитывать (или поддерживать) убеждение, что счастье народа зависит прежде всего от воли сильной личности мудрого государственного мужа, уверенно ведущего страну по пути процветания и безжалостно сметающего со своего пути путающихся под ногами врагов и хлюпиков. Такая "историческая концепция" полностью отвечала интересам режима личной власти Сталина.

Так что, если параллели между Иваном Грозным и Сталиным и впрямь неуместны, то виноваты в их появлении не современные историки и публицисты, а сам Сталин, настойчиво пропагандировавший грозного царя как образец для подражания.

На примере Ивана Грозного можно изучить некоторые общие особенности механизма личной власти. Режим индивидуальной диктатуры не может не опираться на террор, на всеобщий страх перед диктатором. Иначе не подавить думающих и рассуждающих. Террор этот должен носить тотальный характер, касаться не только подлинных врагов тирана, но и людей, которые ничего против него не замышляли и, более того, до момента своей гибели искренне верили (или старались верить), что властитель ведет страну к процветанию, что его власть - лучшая и самая законная из всех возможных.

Порой именно эта "лотерейность" террора, то обстоятельство, что он обрушивался не только и не столько на настоящих противников владыки, а и на многих его верных приближенных, выступавших до своей опалы в роли неразборчивых исполнителей самых грязных поручений царя, кровавых палачей, приводила к выводу то о психической неполноценности Ивана IV, то о том, что он был человеком неумным, недальновидным.

В такого рода рассуждениях кроется существенная ошибка. Наказание только подлинных врагов не создает еще в стране атмосферы настоящего страха, в которой только и может царить тиран. Этот страх вызывается обстановкой беззакония. До тех пор, пока законы, пусть и самые жестокие и суровые, неукоснительно соблюдаются, тот, кто их не нарушает, может чувствовать себя в безопасности, а значит, и сравнительно независимым. Тирания же не терпит существования независимых от нее людей.

Непредсказуемость репрессий, когда человек не знает, когда и за что он станет жертвой гнева или объектом милости, превращает людей в игрушки в руках деспота. Тиран предстает в божественном ореоле, существом, которому известно то, что неведомо простым смертным, повелителем, чьи предначертания недоступны слабому уму его подданных.

Диктатор стремится уничтожить не только нынешних противников, но и своих потенциальных врагов, тех, кто поддерживает его за совесть, а не за страх, не из-за "должности" (ведь царь - тоже должность!), титула, а потому что считает его правым. Такие люди опасны: они могут выступить против правителя в тот момент, когда разойдутся с ним во мнениях. Опора тирана - те, у кого нет своего мнения. И лучше (разумеется, для личной власти) уничтожить сотни тех, кто никогда не станет врагом, чем пропустить одного из тех, кто со временем окажется способен противоречить властителю. Отсюда и проистекает масштаб террора.

Отказывая царю Ивану в уме, публицисты и историки исходят из печальных, даже трагических результатов его царствования. Трагических - для страны. Думается, оценивать умственные способности человека следует исходя из тех целей, которые он перед собой ставит. Если бы благо страны было действительно целью царя Ивана, мы вправе были бы отказать ему в уме. Но своих-то целей Иван Грозный добился - создал в стране режим своей личной власти. "Только он один и правит! - пишет Генрих Штаден. - Все, что ни прикажет он - все исполняется и все, что запретит - действительно остается под запретом. Никто ему не перечит: ни духовные, ни миряне".

дипломатическая перебранка - student2.ru

Наши рекомендации