Глава тридцать четвертая 1914-1915

ВОЙНА

Вернувшись домой в Россию, я с месяц прожила у себя в доме в Петербурге, а потом, по обыкновению, переехала к себе на дачу в Стрельну и зажила своею летнею жизнью, принимала много, в особенности по воскресеньям.

День рождения Вовы 18 июня мы отпраздновали по традиции начиная с утреннего кофе. У Вовы в этом отношении память замечательная, и всякую мелочь установленных у него традиций он отлично помнил и не допускал никаких отступлений. Начиналось с туалета, он надевал свой военный китель, покрытый всевозможными орденами и лентою, при шашке. Кофе полагалось пить в его маленьком домике, и хотя домик был рядом с дачей, но по традиции он должен был ехать туда на своем автомобиле, которым он сам правил. Когда он приезжал в свой домик, то первым долгом осматривал подарки, которых он получал массу, а потом все пили кофе и снимались общей группой. В этом году из всех полученных им подарков его более всего обрадовал подарок Андрея, это был сидевший в корзинке маленький йоркширский породистый поросенок с голубым бантом на шее. Вова его назвал Машкой, поросенок очень забавлял его, бегал за ним по саду и стал совсем ручным. Мой фоксик Джиби влюбился в Машку, которая была примерно одного с ним роста, и делал ей предложения, к великой радости моих гостей, но к моему полному негодованию. На следующий год Машка поднесла Вове уже двенадцать чудных поросят.

Именины Вовы 15 июля мы отпраздновали большим приемом у меня на даче и в последний раз. Много понаехало в этот день гостей. Дети устроили по этому случаю грандиозное представление боя быков. Главным режиссером и декоратором был Цапа Рубцов, сын моей экономки. На площадке для крокета была построена ложа для испанского короля и королевы, украшенная цветами, гирляндами и флагами, и сарай, в котором находился злой бык. Началось торжество шествием короля и королевы, это был Вова в генеральской форме и королева, завернутая в испанские шали. Когда королевская пара уселась в ложе, на середину арены вышел сам тореадор Цапа Рубцов в соответствующем костюме. Подойдя к королевской ложе, он поклонился, и тогда по сигналу двери сарая растворились, злой бык выскочил на арену, и начался бой быков. Бык нападал на тореадора, тот колол его, сперва маленькими бандерильями, а затем, вынув шпагу из-под мантии, он после нескольких попыток наконец заколол быка, который рухнул на землю пораженный насмерть. Но при этом - что не было вовсе предвидено - он разломался на две части, точнее, на двух мальчиков, один из которых изображал голову и передние ноги, а второй - задние ноги с хвостом. Несмотря на этот маленький инцидент с быком, все представление во всех отношениях удалось.

Этим праздником закончилась наша мирная, веселая, беззаботная жизнь.

Ничто в начале лета не предвещало наступления грозных событий - войны.

В первых числах июня приезжал с официальным визитом Король Саксонский. Несмотря на то что вскоре спустя в Сараево был убит наследник Австро-Венгерского Престола Эрц-герцог Франц-Фердинанд, в Кронштадт, как и предполагалось, пришла английская эскадра во главе с адмиралом Битти, и посещение России Президентом Французской Республики не было отменено. Пуанкаре, как известно, прибыл 7 (20) июля, торжественно принятый Государем, и после трехдневного пребывания отбыл обратно во Францию. В его присутствии состоялся грандиозный парад в Красном Селе. На следующий день после отъезда Пуанкаре жизнь в столице и в Красном Селе вновь вошла в нормальную колею, и, по обыкновению, состоялись офицерские скачки, раздача призов за стрельбу, фехтование и т. д., обед в Кавалергардском полку, спектакль в театре в присутствии Государя. Но ненадолго.

В этот спектакль - последний спектакль в Красносельском театре - я танцевала свою лучшую «Русскую» в дивном костюме. Могла ли я думать в тот вечер, что танцую в последний раз в присутствии Государя! Я танцевала отлично, я это чувствовала, а чувство никогда не обманывало меня, и уверена, что должна была произвести на Него хорошее впечатление. Это сознание служит мне и по сей день большим утешением.

Когда Государь уезжал из театра, как и двадцать лет тому назад, я стояла у окна своей уборной. Тогда я была молоденькой влюбленной девушкой, я ждала его появления верхом у подъезда, а по окончании спектакля провожала его у окна глазами полными от слез радости, мечтая о следующей с ним встрече.

Когда Государь покидал театр, вид у него был грустный и озабоченный. В первом антракте были получены тревожные сведения о возможности войны. По обыкновению, все заходили ко мне в уборную. Настроение было удрученное, хотя все надеялись, что мировой конфликт будет избегнут. Стояла я в тот день у окна погруженная в грустные мысли. Что будет со всеми нами, я волновалась за жизнь близких и дорогих мне людей, в особенности за Андрея, который должен был идти на войну. Не приходилось мне волноваться лишь за моего сына, он был мальчиком, и взять его не могли.

На моего сына, находившегося в театре, этот спектакль оставил на всю жизнь глубоко неизгладимое впечатление. Ему тогда было двенадцать лет, он был ребенком, политика была для него чем-то чуждым, уделом взрослых, хотя он с ранних лет любил все военное и отлично знал родную историю. В этот день он впервые почувствовал, что значит Россия, что означает - Отечество в опасности. Когда Государь вошел в театр, чтобы занять место в первом ряду, офицерство и все присутствующие устроили ему неописуемую овацию. Вся зала запела гимн, пели гимн с редким подъемом и воодушевлением и молитвенным благоговением. Его повторяли несколько раз. Каждый раз пение гимна покрывалось несмолкаемыми криками «ура». Единение Царя и народа не было в те минуты пустыми словами, а было реальностью, а выражение глаз Государя отражало сознание им тяжкой ответственности за судьбы России, ложившейся в этот день на его плечи.

За опушенным занавесом мы, артисты, ничего не видели и лишь могли смутно догадываться о том, что происходило в зале.

На следующий день мы все узнали, что уже началась подготовительная мобилизация, потом была объявлена полная мобилизация, а через два дня - объявлена была война…

В военном мире у меня было много друзей и знакомых, но ближе и лучше всего я знала офицеров Лейб-Гвардии Уланского полка, шефом которого была Императрица Александра Федоровна и который стоял гарнизоном в Петергофе, сравнительно недалеко от Стрельны. Уланы часто, в особенности летом, бывали у меня, почти что каждое воскресенье. Уланский полк должен был одним из первых быть отправлен на фронт, и все офицеры, которых я знала, приехали ко мне в Стрельну прощаться. Невольно каждый из них думал про себя, увидимся ли мы еще когда-нибудь или нет.

Я их всех благословила своим маленьким образом с изображением чудотворной иконы Ченстоховской Божьей Матери, который остался мне по наследству от отца. Это был его любимый образ, он никогда его не покидал, в путешествии он всегда его брал с собою и глубоко верил в его чудотворную силу. Этот образок я взяла после смерти отца к себе, так как я была его любимицей. Чтобы сохранить и сберечь его, я заказала у Фаберже серебряный складень, и с тех пор он всегда неразлучно со мною. Он меня и Вову спас во время революции, уберег в Кисловодске и спас от верной смерти от рук большевиков.

Я благословила этим образком всех моих улан и глубоко и искренне верила, что благословение моим образком их сохранит. Но один из молодых улан, Гурский, не успел ко мне заехать. Мы простились с ним по телефону, и я не смогла его лично благословить моим образом. Он был убит одним из первых, в самом начале войны, 6 августа, под Каушеном, и, когда я узнала, что гроб с его телом привезли в Петербург, я поехала на Варшавский вокзал, где с трудом отыскала на дальних путях товарный вагон, в котором было несколько гробов с телами погибших, как и он, в этом первом бою. Когда я стояла перед его гробом, я видела его перед собою веселым, жизнерадостным, каким он всегда бывал у меня в Стрельне, - я была одна и горько, горько плакала над этой бедной жертвой ужасной войны. Никто меня не видел и не мешал плакать.

Великий Князь Дмитрий Павлович тоже должен был ехать со своим полком на фронт одним из первых. Он не мог поспеть ко мне заехать в Стрельну проститься. Он просил меня приехать в город и благословить его у себя в своем доме. Я, конечно, сейчас же поехала в город. Но какой это был грустный и тяжелый момент, когда он стал на колени передо мною и я его благословляла. В такой момент не знаешь, увидишь ли еще когда-нибудь или нет… И так каждый день приносил все новые испытания, уходили на смертный бой дорогие мне люди.

В конце сентября уехал на фронт и Андрей, я была в полном отчаянии, хотя он менее других подвергался опасности, находясь временно из-за слабого состояния здоровья при штабе Северо-Западного фронта. В то время почти мы все тогда надеялись, что долгую войну никто выдержать не сможет и она быстро окончится.

Во время инспекторской поездки по Сибири Великий Князь Сергей Михайлович заболел суставным ревматизмом и по возвращении, дней за десять до войны, должен был слечь. Сначала он находился на своей даче в Михайловке, а с наступлением осени его перевезли в Петроград. Его болезнь, осложнившаяся плевритом, приняла очень тяжкие формы, и одно время доктора очень опасались за его жизнь. Проболел он почти что полгода, и я почти каждый день его навещала, поддерживая и подбадривая его как могла. В то время он был генерал-инспектором артиллерии, которую он знал как никто. Он посвятил ей свою жизнь, не покладая рук работал над ее усовершенствованием, и вынужденное бездействие во время войны бесконечно мучило его и угнетало. Во время болезни его дважды навещал Государь.

Переехав из Стрельны в город, я не убрала своего дома, как то обыкновенно делала раньше. Все мелочи, украшавшие приемные комнаты, оставались в своих футлярах по шкапам и ящикам.

Вскоре стало ясным, что Петербургу не угрожает никакой опасности, что военные действия будут протекать вдали от столицы, и жизнь начала входить в обычную колею. Но не было ни веселья, ни приемов.

В Петербурге, как только опасность десанта миновала, стали открываться лазареты из-за все возрастающего количества раненых, не только военные, но и частные.

Тогда и я тоже задумала устроить свой лазарет, нашла чудную квартиру недалеко от меня, на Каменноостровском проспекте, для небольшого лазарета, всего на тридцать кроватей, для солдат. Лазарет был расположен на первом этаже, а внизу было помещение для служащих. Оборудование заняло довольно много времени, и только в декабре 1914 года лазарет был открыт. Я не жалела средств на его устройство, в нем были две операционные комнаты и три палаты для раненых по десять кроватей в каждой. Я привлекла лучших врачей, которые каждый день посещали лазарет. Постоянный штат состоял из одной старшей сестры, двух сестер и двух санитаров и повара Сергея, который начал у меня поваренком и к этому времени был помощником моего главного повара.

В день освящения лазарета приехало все санитарное начальство, начиная с Градоначальника, князя Оболенского, и А. А. Половцова, уполномоченного Красного Креста, медицинские инспектора и много моих знакомых. После освящения всем было сервировано угощение.

После открытия лазарет еще пустовал несколько дней, пока не дошла до него очередь, как вдруг поздно вечером было дано знать о прибытии партии раненых. Весь персонал и доктора были, конечно, налицо. Я страшно волновалась, так как теперь начиналась моя моральная ответственность за раненых. Среди первых прибывших один был очень тяжело ранен и в ту же ночь умер. Я приняла это близко к сердцу и, когда наступили его последние минуты, хотела вызвать доктора. Мне посоветовали этого не делать, так как доктор только что уехал после осмотра раненого и все необходимое прописал. Он ничего больше не в состоянии был сделать, и вызывать его было бесполезно, и это только помешало бы ему навестить тех, кто еще нуждался в его помощи, - слишком много было тяжелораненых, находящихся в его ведении. Все это было верно, спорить с этим я не могла. Но мне все же было тяжело и грустно, так как всегда остается надежда, что, может быть, доктор бы его спас.

Ни при операциях, ни при перевязках я никогда не присутствовала, так как помочь я ничем не могла. Но там, где я могла быть действительно полезной, я делала все, что было в моих силах, стараясь баловать, как могла, раненых, чтобы хоть немного скрасить им жизнь вдали от своих, утешить их и подбодрить. Их семьям я посылала подарки, опрашивала их, кому могу помочь и в чем семья больше всего нуждается. Чтобы их развлечь, я устроила им однажды большой праздник и танцевала перед ними с Орловым и Стуколкиным, в костюмах, как следует, именно ту «Русскую», которую я исполняла раз в Красном Селе.

ГОД

За время войны я несколько раз выезжала из Петербурга на гастроли в разные города.

Первая поездка была организована Соколовским. Он повез целую труппу в Ревель для одного спектакля. Он для меня выхлопотал чудный салон-вагон, весь отделанный карельской березой в стиле ампир. Этот вагон назывался «Вяльцевским», так как она им пользовалась для своих поездок по России. С нами поехал также барон Готш. После спектакля, который отлично прошел, мы в ту же ночь отправились в обратный путь. Нам дали вагон-ресторан, и мы все очень весело провели время за ужином, а потом многие перешли в мой вагон, и мы продолжали кутить до утра. Я исполняла в Ревеле свое знаменитое па-де-де с Владимировым, который в 1911 году вышел из училища. Он был очень талантлив, и мне было приятно с ним танцевать.

Вскоре после ревельской поездки известный антрепренер Резников пригласил меня танцевать в Гельсингфорс с Владимировым. С нами поехали тенор Виттинг и капельмейстер Лачинов. Поездка была удачная, успех у меня был большой. Это было зимою, и море было затянуто льдом. Морские офицеры, бывшие на этом спектакле, предложили мне поехать посмотреть на их военные корабли, которые стояли закованные льдом недалеко от города на рейде. Мы доехали до них на санках по льду. Картина была очень курьезная, и к ним можно было подойти пешком. У меня был интересный снимок, где я стою с офицерами на льду, а сзади виднеются военные суда.

Удачный спектакль в Гельсингфорсе побудил Резникова тут же пригласить меня на один спектакль через несколько дней в Киев. В Киеве публика меня приняла очень холодно, вероятно желая показать свое недовольство тем, что я никогда к ним в Киев не приезжала, как это делали другие артисты. Мой партнер Владимиров имел гораздо больше успеха, нежели я. Киев был очень ревнив, он считал себя после Петербурга первым городом, имел прекрасный театр, и все первые артисты как-то обязаны были там выступать.

Вслед за тем Резников организовал большую двухнедельную поездку по России. Мы должны были выступать в Москве, Киеве, Харькове, Ростове-на-Дону, Баку и Тифлисе. Со мною поехали мой партнер Владимиров, тенор Виттинг, который пел между моими номерами, чтобы дать время переодеться и передохнуть, и капельмейстер Лачинов. Вся поездка должна была длиться около двух недель. Путешествовать во время войны было делом довольно сложным: в каждом городе надо было ехать в гостиницу, брать с собою туда весь свой багаж, а после спектакля спешить на поезд. Это было крайне утомительно. Великий Князь Сергей Михайлович уступил мне тогда свой салон-вагон, очень вместительный и оборудованный для дальних поездок. Середину вагона занимал довольно обширный салон, а рядом с ним была моя спальня и уборная. По одну сторону салона находился буфет-кухня, где мой лакей Арнольд мог в случае надобности готовить нам отличный обед, дальше было отделение для него и, наконец, багажное отделение. По другую сторону от салона было отделение в четыре места, где поместились Владимиров, Виттинг и Лачинов, затем было маленькое отделение, в два места, для моей горничной и Наташи Рубцовой, дочери моей экономки, а в последнем отделении помещался вагоновожатый. Пасха в тот год была 22 марта, и поездка наша состоялась сейчас же после Пасхи, в первых числах апреля.

Мы начали ее с Москвы, где я выступила в частном театре Зимина. Мой успех был обеспечен, Москва меня хорошо знала и любила, и действительно, успех был большой.

В Киеве, куда мы потом поехали, я имела на этот раз настоящий, очень большой успех. По-видимому, киевляне оценили, что я так скоро к ним вернулась, и наградили меня горячим приемом.

Вагон-салон вполне себя оправдал, большего удобства я не могла иметь. Мы все во время путешествия жили в вагоне, не покидая его. По прибытии на станцию его ставили на запасный путь. Я брала с собой в театр только то, что мне было нужно. После спектакля было весело возвращаться к себе в вагон как домой, где нас, по обыкновению, уже ждал обильный и всегда вкусный ужин, заказанный заранее в местном станционном буфете. Мы ни о чем больше не заботились. Вагон в нужное время прицепляли к отходящему куда следует поезду, и мы катили до следующей остановки, мирно отдыхая на прекрасных и удобных кроватях, а наутро Арнольд нам подавал кофе. И так, беззаботно, мы катили по России.

После Киева мы выступали в Харькове, где Владимиров заболел ангиною. Из-за этого пришлось отменить спектакль в Ростове, куда мы приехали поздно вечером. Весь вокзал был полон народу, собравшегося нас приветствовать. Я раскланивалась из окна. После Ростова, когда я выглянула в окно, я подумала, что мы попали в Венецию, кругом была только видна вода. Это был разлив Дона, и при лунном свете картина была потрясающая по красоте.

Следующая остановка была в Баку, главном нефтяном центре, городе миллионеров. Перед началом представления я через дырочку занавеси могла разглядеть публику; дамы были в богатых вечерних платьях, покрытых драгоценностями. Баку меня встретил чудным приемом, какого я не ожидала совершенно. После представления меня пригласили ужинать в лучший ресторан, и, когда я вошла в зал, раздались дружные аплодисменты. К моменту отхода поезда братья Маиловы прислали мне в вагон чудную икру со своих промыслов, которые славились на всю Россию.

Последним городом, где я должна была выступить, был Тифлис. Для Тифлиса я выбрала такие танцы, которые, я чувствовала, должны были бы им понравиться, как танец Индийской бабочки с Владимировым, и я не ошиблась в своем выборе, успех я имела очень большой.

Тифлис мне очень понравился. Я не успела осмотреть весь город, но то, что мне удалось увидеть, было чрезвычайно живописно. Два офицера, которые были мне представлены, повезли меня в загородный ресторан, чтобы послушать игру на зурне и посмотреть национальные танцы на берегу реки Куры.

Тифлис мне устроил трогательные проводы: когда мой вагон был прицеплен к отходящему поезду и подан на вокзал и я уже не могла из него выйти, весь коридор вагона был буквально запружен публикой, которая пришла со мною проститься. Зная, что я не люблю сладостей, мои два милых офицера, которые накануне меня возили в загородный ресторан, принесли мне с неимоверным трудом огромную круглую и плоскую корзину, полную фруктов и свежей зелени, и еле могли до меня добраться. Эти корзины называются в Тифлисе «табахи» и имеют то же значение, что в России хлеб-соль, которые подносятся на новоселье, на счастье. Полученные мною цветы прицепили на задней площадке снаружи и часть вносили в салон-вагон.

Всем, кто стоял в коридоре вагона, я бросала цветы через головы впереди стоящих, так как добраться до них не было никакой возможности. На обратном пути на какой-то станции мне подарили целый мешок сушеной шамаи.

Жалко было очень, что Тифлисом кончилась наша чудесная поездка по России, поездка прямо сказочная. Много прелести придало поездке то, что мы ездили в своем вагоне, все время были как у себя и не заботились ни о чем: ни о билетах, ни о том, что можем опоздать на поезд, поэтому нам не приходилось торопиться. Из Тифлиса мы вернулись прямо в Петербург, нигде в пути не останавливаясь. Деньги, которые я лично выручила за эту поездку, я пожертвовала в Комитет имени Великой Княжны Ольги Николаевны, за что получила именную благодарность от Ее Высочества и жетон на память.

Во время войны, несмотря на тяжелое настроение вокруг, я не поддавалась грусти, бодрилась и старалась других подбодрить, убеждая, что не все так плохо, как кажется, за что мои товарищи по путешествию прозвали меня «радушка», а Владимир Лазарев, кроме того, называл меня «чудо-девочка».

Летом этого, 1915 года, чтобы немного развлечь своих раненых и дать им возможность подышать свежим воздухом после замкнутой лазаретной жизни, я привозила их к ceбе на дачу в Стрельну партиями в десять человек, для этого мне давали казенные грузовики. С нами приезжали заведующая лазаретом и одна из сестер. Я была очень счастлива, что могла украсить их жизнь.

Вова был всегда очень рад провести день с ранеными. Он внимательно следил за ходом военных действий, знал наизусть все главные сражения, и если среди раненых были солдаты, которые принимали участие в одном из таких, то расспросам его не было конца. Вова часто приходил также в лазарет и играл с ранеными в шашки. У него был свой любимец, с которым он предпочитал играть.

Был в лазарете один раненый, которого прозвали «болгарином», все его очень любили. Великий Князь Сергей Михайлович, узнав о дне полкового праздника «болгарина» и справившись, кто из раненых служил в том же полку, устроил им добавочное угощение, которое их всех очень тронуло.

Глава тридцать пятая 1916

ВОЙНА

Каждый год после каникул, перед тем как начать сезон и после большой, усиленной работы, я делала себе проверку. Я просила сестру и верных друзей прийти на репетицию и откровенно мне сказать свое мнение, могу ли я еще выступать на сцене или нет. С каждым годом я, конечно, становилась технически сильнее и опытнее, но иногда артистка к концу своей службы не замечает, что ей пора покинуть сцену и уйти в полном блеске, а не совершать ошибки, как часто бывает, - не уходить тогда, когда силы уже начинают сдавать, и не оставлять по себе последнее невыгодное впечатление.

Когда я оставалась одна дома перед спектаклем, я часто с упреком спрашивала себя, зачем продолжаю выступать на сцене, когда я уже достигла славы, и не лучше ли выбрать этот момент для ухода. Но меня неудержимо влекло танцевать, я чувствовала настоящий творческий подъем, выход на сцену был для меня осуществлением всего, что дремало во мне. На сцене я чувствовала себя счастливой и, забывая все, сливалась со своей ролью.

В особенности хорошо я стала танцевать в последние годы, когда начала выступать с Владимировым. Он страшно увлекался на сцене и вдохновлял свою партнершу. Я с ним выступала в «Лебедином озере» и так с ним станцевалась, как ни с кем. Он меня замечательно поддерживал в адажио 2-й картины 1-го действия, подбрасывал и ловил как перышко, так что весь зал ахал от восторга, - это было в те времена совсем ново. «Талисман» всегда был моим удачным балетом и очень выигрышным. Но с тех пор что со мною стал в нем выступать П. Владимиров, балет этот еще больше выиграл - когда во втором действии Владимиров изображал Гения ветра и вылетал на сцену, неся меня на своем плече, это производило огромное впечатление. Известный критик Юрий Беляев писал, что Владимиров вылетает на сцену, будто с бокалом шампанского, и преподносит этот бокал публике.

Я всегда волновалась перед спектаклем. Это волнение продолжалось и тогда, когда я стояла за кулисами перед выходом: я боялась потерять ту славу, которую заслужила своей долголетней службой. Но едва раздавались первые звуки моей музыки, я, радостная, выходила на сцену, делая вызов публике, и была снова бесконечно счастлива.

Уже четверть века я служила на Императорской сцене и решила просить дать мне бенефис, с тем чтобы вырученную мною сумму денег пожертвовать Императорскому Русскому театральному обществу, состоявшему под покровительством Государя Императора. Президентом был Великий Князь Сергей Михайлович, а вице-президентом Молчанов. Деньги шли в пользу семей артистов, призванных на войну.

Для этого бенефиса я выбрала балет «Талисман» и назначила очень высокие цены на места. Несмотря на это, все билеты были проданы, и многие прислали мне больше, нежели билет стоил, что дало мне возможность собрать 37 000 рублей, по тем временам огромную сумму. В этот вечер я повторяла коду в последнем акте пять раз, что было рекордом. Я поместила в газетах заметку, что прошу, ввиду военного времени, не подносить мне цветов в бенефис, но, несмотря на это, я получила массу цветов. Какая-то дама, сидевшая в креслах под моей ложей, где был мой сын, громко выразила свое возмущение по поводу этого множества цветочных подношений. Мой сын довольно резко ответил ей: «Она заслужила». Заступничество Вовы, которому тогда было только тринадцать лет, всем очень понравилось. Мой бенефис состоялся 21 февраля. Я получила от публики громадную хрустальную вазу для крюшона в массивной серебряной оправе работы Фаберже с такой же массивной ложкой и в тот же вечер за ужином разливала ею всем крюшон. Эта ложка сейчас находится у меня, я ее нашла в Кисловодске, в магазине случайных вещей, и мне ее вернули.

Семнадцатого апреля 1916 года я решила впервые танцевать «Жизель». Я отлично сознавала, что эта роль не для меня, но в то время я была худенькая и воздушная и рискнула исполнить этот балет. Главной целью спектакля было собрать деньги в пользу санитарных организаций Великой Княгини Марии Павловны. Я рассчитывала и не ошиблась, что многие пойдут посмотреть меня в «Жизели» из простого любопытства, и действительно, я собрала таким образом массу денег. От Великой Княгини Марии Павловны я получила на память ее фотографическую карточку с подписью. Конечно, я не была такою Жизелью, как Анна Павлова, она в этой роли совершенно незаменима, но все же я имела успех у публики, которая оценила мое доброе побуждение помочь раненым. Зато поклонники Павловой, а с ними и мои личные враги, а их было у меня немало, выступили против меня. Но это меня совершенно не расстроило, я к таким маленьким уколам уже привыкла.

ПОЕЗДКА НА ФРОНТ

Весною 1916 года я решила поехать на фронт для раздачи солдатам подарков. Мой большой друг Александр Дмитриевич Викторов, состоявший в Красном Кресте и часто ездивший на фронт по делам, взялся организовать мою поездку на место расположения одного из корпусов в районе Минска, где у него был знакомый командир. Я пригласила П. Владимирова в качестве кавалера, и мы отправились в путь втроем. На фронте было сравнительное затишье. Мы доехали по железной дороге до Минска, где переночевали в маленькой невзрачной гостинице. Полуосвещенная столовая, почти пустая, произвела на меня удручающее впечатление. Комнаты были грязные и также полуосвещенные, а об остальном лучше и не говорить, до того все было запущено и примитивно.

На следующий день нам с утра подали коляску, высланную из штаба корпуса с офицером, который должен был нас сопровождать. Был чудный, солнечный день, мы ехали полями и лесами. Повсюду были видны следы недавних боев, ямы от снарядов и кресты над свежими могилами. В штабе меня любезно встретил сам командир корпуса, который предоставил мне и моим спутникам свою прекрасную землянку в две комнаты: в одной поместилась я, в другой Викторов с Владимировым. Мы приехали в штаб под вечер, и до ужина я раздавала солдатам подарки в лесном бараке. После раздачи подарков в том же бараке был подан прямо роскошный ужин за длинным столом. Меня настолько поразило обилие и разнообразие блюд, что я даже спросила моего соседа, офицера, как могли на фронте так угощать и откуда они все это могли достать, находясь там. Он мне ответил, что если хочешь, то все можно достать.

Барак, в котором мы ужинали, был с одной стороны открыт, и к нему примыкал навес с дощатым полом, где расположился хор музыки, и один из присутствующих, инженер, отлично протанцевал кэк-уок. Я очень сожалела и не могла себе простить, что не захватила с собою костюм и ноты, чтобы протанцевать перед солдатами свою «Русскую». К концу вечера я очень устала и еле держалась на ногах. В эту поездку я надела простое платье и была в высоких сапогах.

С утра следующего дня меня повезли осматривать расположение фронта корпуса. По дороге мне сперва показали проволочное заграждение, потом на опушке леса замаскированную батарею и отдельно расположенное дальнобойное орудие, так тщательно замаскированное, что, даже близко подъезжая, ничего не видишь. Рядом лежал неразорвавшийся снаряд под охраною часового, чтобы его не трогали, пока не взорвут. Далее мы подъехали к церкви, очевидно попавшей под обстрел и пострадавшей от снарядов. Кругом нее были видны следы воронок. Офицеры мне объяснили, что в обеденное время, примерно от 12 и до 2 часов, немцы отдыхают, обедают и не стреляют, так что мы временно были в безопасности. Молодые офицеры, видя, с каким интересом я их про все расспрашиваю, захотели повезти меня еще ближе к фронту, чтобы я могла взглянуть на неприятельские окопы, но корпусный командир категорически запретил это, сказав, что отвечает за мою безопасность. В утешение мне позволили пройти за церковь, откуда я могла ясно видеть немецкого солдата, мирно разгуливавшего взад и вперед на противоположном берегу речки. Все это теперь у меня в памяти как во сне.

Мы вернулись с объезда фронта в штаб корпуса засветло, часов около 2-3 дня, поблагодарили наших милых гостеприимных хозяев за радушный прием и угощение и, попрощавшись с ними, вернулись в Минск, где переночевали и с утренним поездом выехали в Москву, куда приехали под вечер, плотно закусили и с вечерним поездом выехали обратно в Петербург.

В театральном сезоне 1916/17 года я согласилась выступать на прежних условиях по желанию Дирекции, но с тяжелым сердцем. Мои выступления меня больше не радовали. Публику и артистов охватило гнетущее чувство чего-то недоброго, надвигавшегося на нас.

Лето я, по обыкновению, провела у себя на даче. Я часто ездила в город, в лазарет, навещать своих раненых и помогать им чем могла.

Почти что каждую неделю я приглашала к себе на дачу выздоравливающих. Я их угощала обильным и вкусным завтраком, и они проводили у меня целый день, то гуляя по саду, то отдыхая на лужайках. Вова всегда находился с ними и очень к ним привязался, заботясь о них и балуя их, чем он мог.

Раненых в Петербург привозили все меньше и меньше, лазареты пустовали. Говорили, что раненых будут отвозить в глубь страны, куда доставка легче и быстрее, нежели в столицу. Содержание лазарета требовало больших расходов, даже если он был пуст. Поэтому в декабре я решила свой лазарет закрыть.

Это известие повергло моих раненых и весь персонал служащих лазарета в полное уныние, но для меня принять это решение было еще грустнее, так как я всю душу вложила в это дело. Самым тяжелым моментом было закрытие лазарета. По этому случаю отслужили молебен, и все плакали, почти два года существовал лазарет, за это время весь персонал тесно сроднился, и расставаться было тяжело. После молебна я в последний раз обошла все палаты, чтобы проститься с ранеными, которые в этот же день покидали мой лазарет, их переводили в другие. За мною шли все служащие. Старший санитар Шабанов в каждой палате обращался к раненым со словами: «Ну, братцы, я начинаю, а вы за мною» - и, становясь на колени, клал мне земные поклоны. Все раненые следовали его примеру, становились кто как мог на колени, с костылями и повязками, и с трудом, но клали мне земные поклоны. И это повторялось в каждой палате. Это так запечатлелось в моей памяти, что и теперь, когда я хочу всем предложить что-либо сделать, то я говорю: «Я начинаю, а вы все за мною». По окончании молебна всех раненых развезли по разным лазаретам, но это не порвало моей связи с ними. От многих я получала потом благодарственные письма.

Повара лазарета Сергея я уступила Великому Князю Сергею Михайловичу в Ставку, чтоб обслуживать его личный небольшой штаб, состоявший из нескольких адъютантов и доктора Маака, который одно время состоял при Андрее в Сен-Морице. В начале войны доктор Маак был призван на службу, оказался в полевом лазарете Гвардейской Стрелковой бригады, чуть не был взят в плен, долго болел дизентерией и по выздоровлении попал в Ставку.

В ночь с 16 (29) на 17 (30) декабря 1916 года в Юсуповском дворце в Петрограде князь Феликс Юсупов убил Григория Распутина, заманив его к себе в гости под разными неблаговидными предлогами.

Распутина я никогда не видела ни близко, ни издалека и ничего также не имела общего ни с ним, ни с его окружением. Никаких личных впечатлений о нем у меня не было, но говорили о нем тогда много, и подробно, и повсюду.

Многие, и я в том числе, думали, что слишком большая близость Распутина к Царской семье была вредна и нежелательна, но все же убийство было роковой ошибкой. Многие лица, достойные доверия, подтверждали, что несколько раз в действительности Распутин спас Наследнику жизнь, приостановив кровотечение. Всю свою надежду на спасение сына Императрица возлагала только на него с того дня, когда наиболее выдающиеся светила заявили о своем полном бессилии помочь Алексею Николаевичу. Убивая Распутина, убили у Императрицы последнюю ее надежду, и это было самое жестокое и отвратительное в совершенном злодеянии.

Каким для нас всех было ужасом известие о причастности к убийству Великого Князя Дмитрия Павловича и о его высылке в далекую Персию. Он был вовлечен в заговор с целью бросить тень на всю Императорскую фамилию, а участие Пуришкевича, человека ультраправого направления, как бы оправдывало в его глазах эту преступную затею. Но лично он Распутина не убивал.

Когда несколько лет спустя мы встретились с Дмитрием Павловичем в Париже, уже в эмиграции, то он с отвращением вспоминал роковую ночь в юсуповском дворце и избегал встречаться не только с участниками этого дела, но даже и с теми, с кем он тогда видался. Ему хотелось забыть все связанное с этим.

Многие думали - наверное, и самые участники, - что с исчезновением Распутина все пойдет лучше, зло, окружавшее Трон, будет удалено, и дурные влияния на Государя прекратятся, и Россия наконец вздохнет, и наступят золотые дни. Но как все ошиблись. Быть может, некоторые на это и рассчитывали. Именно с этого рокового момента все покатилось к роковой развязке.