Новая роль Китая в региональном контексте

Важно, что, будучи «ядром» стабильности в регионе, отношения по линии КНР - малые и средние страны практически не обладают потенциалом саморегулирования, самогашения, самостабилизации. Иначе говоря, стабильность внутри «ядра», то есть непосредственно между Китаем и его более слабыми соседями, основывается, по существу, только на «доброй воле» сторон или, возможно, точнее было бы сказать, на отсутствии готовности каждой из сторон проводить более напористый курс в территориальном споре; причем сдержанность малых стран определяется осознанием их слабости по отношению к КНР, а осторожность Китая - необходимостью учета позиций и возможных реакций не столько его непосредственных оппонентов в споре, сколько внешних держав - США, Японии, а также России.

При такой структуре взаимных отношений оказывается, что хотя «ядром» стабильности в Восточной Азии являются отношения КНР с АСЕАН и НИС, сама эта стабильность во многом гарантируется наличием «внешней оболочки» ядра, под которой понимается система американского стратегического присутствия в АТР в ее взаимодействии как непосредственно с КНР, так и с Россией, которая в структурном смысле способна быть едва ли не единственным серьезным противовесом Китаю с севера.

При таком понимании региональной структуры, центральное место в которой постепенно переходит к местным странам (из них наиболее сильной и влиятельной может оказаться КНР), легко объяснимым становится возросший в 90-х годах интерес малых и средних стран к отношениям с Москвой и их беспрецедентное для последних двух-трех десятилетий стремление сохранить российское участие (если не присутствие) в качестве стабильного компонента региональных политических, стратегических и даже экономических отношений.

Усиление позиций Китая в международных отношениях в Восточной Азии не имеет аналогов для всего послевоенного периода. Некоторая категоричность такого заключения - впрочем, почти всеобщего как в российской науке, так и в зарубежной - в какой-то мере, возможно, связана с подсознательным соотнесением КНР с ее историческими соперниками в регионе, главный из которых, Россия, сегодня переживает один из наиболее сложных этапов своей истории, сопряженный с явным ослаблением российских позиций по отношению к Китаю.

Однако прежде всего, разумеется, возрастание значения китайского фактора определялось превращением Китая в один из наиболее динамичных, и в этом смысле перспективных, центров экономического развития в азиатско-тихоокеанском районе, а также, сообразно тому, существенным возрастанием материального и политико-психологического потенциала КНР для проведения энергичной внешней политики с ориентацией на расширение сферы китайского влияния и присутствия в зоне его исторического, культурного, демографического, хозяйственного и политического преобладания.

Анализ обширной литературы по современному положению Китая в мире убеждает, что среди основных мотивов, определяющих отношение к Китайской Народной Республике, ее политике, к оценке перспектив и возможных пределов колебаний ее международного курса в ближайшие годы, преобладают следующие.

Во-первых, учет растущего экономического влияния КНР, желание обеспечить доступность ее рынка для зарубежных промышленных изделий, экспортные возможности, надежность иностранных инвестиций при сохранении их высокой рентабельности.

Во-вторых, желание удержать КНР на позиции относительной открытости внешнему миру, нацеленности на торгово-хозяйственное сотрудничество как с сопредельными странами, так и с ведущими центрами международного развития - Соединенными Штатами и Западной Европой.

В-третьих, стремление оказать влияние на социальную политику Китайской Народной Республики, связанную с демографическим ростом, политику в области эмиграции и сделать более предсказуемым и менее деструктивным демографическое влияние Китая в целом, вызывающее опасения как индустриально развитых стран Запада (из-за нелегальной китайской эмиграции в Калифорнию и другие тихоокеанские штаты США, например) так и сопредельных с Китаем азиатских государств - от России до Малайзии.

В-четвертых, необходимость сохранить и расширить диалог с КНР по вопросам военной политики с тем, чтобы помимо прочего влиять на масштабы модернизации военного потенциала Китая или, как минимум, своевременно уловить его способность представлять реальную угрозу для безопасности стран-соседей, и существенно изменить поведение китайской стороны в региональных территориальных спорах - прежде всего в отношении о-вов Спратли в Южно-Китайском море, вопрос о принадлежности которых является частью гораздо более обширной региональной проблемы освоения нефтяных месторождений континентального шельфа и морского дна районов акватории Тихого океана, прилежащих к Восточной Азии.

В-пятых, естественное желание сохранить конструктивные отношения с Китаем и избежать неблагоприятных для КНР изменений внешней среды в период возможной внутриполитической неустойчивости, связанной с соперничеством реформистской и консервативной линий в руководстве КНР после смерти Дэн Сяопина в 1997 г.

В целом, таким образом, международное сообщество настроено на продолжение мирной политической и экономической интеграции КНР, рассчитывая, что уже существующие отношения взаимозависимости Китайской Народной Республики, с одной стороны, и США, Японии, стран АСЕАН, с другой, рано или поздно приведут к размыванию потенциала ре-радикализации китайской внешней политики таким образом, что прогнозируемое резкое усиление региональных экономических, политических, а при некоторых обстоятельствах и геостратегических позиций Китая не даст пропорционального приращения агрессивности его внешнеполитического поведения.

Вместе с тем, сомнения в отношении Китая - наиболее общая черта внешнеполитической философии как региональных стран, так и зарубежного общественно-политического мнения в целом. Регулярно проводимые американскими исследовательскими центрами в последние 3-5 лет исследования представлений восточно-азиатских стран о потенциальных источниках внешней угрозы практически неизменно так или иначе связывают наиболее вероятные вызовы своей безопасности с растущим экономическим и военно-экономическим потенциалом КНР, что в сочетании с заметным повышением самооценки на уровне китайского массового сознания и отмечаемым рядом обозревателей нарастанием элементов великодержавного мировидения на уровне официальной политики расценивается извне как знак растущей готовности Пекина прибегать к вооруженной силе в ситуациях, сопряженных с отстаиванием как широко трактуемых национальных интересов КНР, так и ее национального престижа.

Даже чисто экономический аспект «китайского вызова» остается предметом дискуссий среди экспертов⁵. Ряд исследователей полагает, например, что внешний мир до сих пор не имеет реального представления о масштабах экономических возможностей КНР. По их подсчетам, учитывающим реальную покупательную способность китайского юаня и колебания валютных курсов, сегодня доход на душу населения в КНР фактически составляет 1500-3000 долл. США (официальная цифра - 458 долл.⁶), а по размерам совокупного внутреннего продукта Китай выходит на второе место в мире, уступая только Соединенным Штатам, но превосходя Японию, которая долгое время считалась по этому показателю второй державой мира⁷. Отмечается, что с 1978 г. размеры китайской экономики и подушного дохода и средние показатели уровня жизни населения каждые семь лет возрастали вдвое. При сохранении таких тенденций, полагают сторонники подобных взглядов, после 2000 г. по некоторым абсолютным показателям экономического развития КНР может сравниться с США, хотя в целом Китай будет уступать Соединенным Штатам по уровню жизни и технологической оснащенности производства⁸.

Правда, в литературе, как уже отмечалось выше, высказываются и менее оптимистические прогнозы развития китайской экономики. Профессор Стэнфордского университета Пол Кругман, в частности, полагает, что в настоящее время размеры экономики КНР составляют не более 40% экономики США, а к 2010 г. даже при благоприятном для Китая ходе развития, китайская экономика будет составлять около 82% американской⁹. Главный же постулат ученого состоит в указании на имманентную ограниченность «мобилизационного типа» экономического роста, который, по его мнению, демонстрирует КНР, так же как и большинство других восточно-азиатских стран за исключением Японии. Именно в готовности местных государств отказаться от быстрого улучшения условий жизни ради экономических выигрышей в будущем видит П.Кругман специфику развития стран АТР, но в этом же он усматривает и возможный источник его замедления - по мере того, как население КНР и других стран будет испытывать нарастающее недовольство по поводу «отложенного» удовлетворения его потребностей.

Среди причин возможного замедления роста экономики КНР различные исследователи называют также последствия кадровых перестановок и потенциальной борьбы за власть в «последэновский» период; нарастание противоречий между прибрежными и глубинно материковыми районами страны в связи с резким ростом разрыва в уровнях доходов населения первых и последних; тенденции к усилению центробежно-сепаратистских настроений в регионах¹⁰ и обострению межэтнических противоречий в Китае (прежде всего между ханьцами и исламскими меньшинствами Синьцзян-Уйгурского автономного района, а в меньшей мере и между ханьцами и монголами во Внутренней Монголии); возможность экологической катастрофы в КНР в связи с гигантскими перегрузками, вызванными ускоренным экономическим развитием, демографическим прессингом и глобальным потеплением, ударившим, по мнению специалистов, особенно сильно по китайскому сельскому хозяйству¹¹; наконец, возможные общекитайские социальные потрясения, связанные с эрозией коммунистической системы и ростом скептицизма молодого поколения к таким атрибутам коммунистического правления, как фактическая однопартийность, отсутствие демократических институтов, продолжающийся гнет официальной коммунистической идеологии.

При этом в целом и пессимисты, и «романтики» так или иначе высказывают в связи с Китаем прежде всего существенную озабоченность возможной конкуренцией со стороны китайских товаров для производителей других стран, ростом деструктивных последствий китайской модернизации для региональной природной среды, перенаселенностью КНР, проблема которой только обостряется в условиях улучшения экономического положения населения, возникновением, как отмечают авторы, «экономической платформы для военных амбиций». С политической точки зрения особенно много внимание уделяется последним двум проблемам.

Весной 1994 г., например, анализу положения КНР в современной международной системе был посвящен специальный доклад Трехсторонней комиссии, вобравший в себя оценки и заключения крупнейших зарубежных экспертов как по Китаю, так и по общим международным проблемам. В нем отмечалось: «Огромное население Китая представляет собой серьезный вызов внутренней стабильности Китая и благополучию его соседей... Эмиграция из Китая вызывает озабоченность в регионе и во всем мире, в особенности нелегальная эмиграция китайских граждан в другие страны. В долгосрочной перспективе оказывать содействие экономическому росту Китая - лучший способ избежать массового исхода китайцев, который, конечно же, мог бы захлестнуть мир. При сложившемся положении, если бы десятая часть процента населения КНР решила эмигрировать, это добавило бы к уже имеющемуся числу мигрантов в мире еще 1 млн. 200 тыс. чел.»¹².

Правда, вопрос о нелегальной китайской эмиграции в первую очередь беспокоил авторов доклада в том, что касалось попыток незаконного проникновения в США. По явно неполным официальным данным, приводимым исследователями, в 1992 г. число нелегальных китайских эмигрантов в США составило 200 тыс. чел., в Таиланд - 100, в Испанию - 50, в Гонконг - 35, Японию - 25, Тайвань - 20, Чехию - 20¹³. На фоне сравнительно сдержанных оценок опасности «исхода китайцев» в докладе Трехсторонней комиссии выделяются гораздо более эмоциональные заключения японских авторов. Известный ученый Сэйдзабуро Сато, например, говорит о «кошмаре», которым китайская эмиграция может оказаться для соседей КНР в случае дестабилизации внутреннего положения в этой стране. При этом очевидно, что С.Сато прежде всего имеет в виду государства Юго-Восточной Азии и Россию¹⁴. Но, например, британские специалисты полагают, что опасность «массовой эмиграции из Китая» вполне реальна и для самой Японии¹⁵. Что же касается России, то проблема китайского демографического давления имеет еще более тревожные очертания и политико-стратегические измерения (см. гл. 8).

Хотя экономическое влияние и демографический пресс сегодня являются наиболее зримыми показателями возросших возможностей КНР, западные и японские эксперты единодушны в необходимости постоянного слежения за возрастанием военного потенциала Китая. С 1992 по 1994 г. военный бюджет КНР увеличился на 25%, составив 6 млрд. долл. Однако, по данным британской печати, реальная величина оборонного бюджета может быть в три-пять раз больше, поскольку официальные показатели не учитывают затрат КНР на проведение военно-технических исследований и т.п.¹⁶ При таком уровне военных расходов Пекин может позволить себе не только модернизацию оборонного потенциала, но и разработку новых для КНР видов вооружений, способных перевести военные возможности страны на новый уровень. В то время как Соединенные Штаты и Россия сокращают ядерные арсеналы и свертывают программы военного профиля, китайская сторона не скрывает, что в КНР ведутся работы по разработке нового поколения ядерных вооружений - что, собственно, и является одной из основных причин отказа Китая прекратить проведение испытательных ядерных взрывов¹⁷. В целом среди западных экспертов преобладает мнение, что военный потенциал КНР, вооружение и боеспособность НОАК все еще остаются существенно ниже уровня современных требований, однако, по всеобщему признанию, к началу следующего столетия Китай будет в состоянии полностью ликвидировать это отставание¹⁸.

Разумеется, само по себе наращивание оборонного потенциала еще не свидетельствует о пропорциональном усилении китайской агрессивности. Речь идет лишь о том, насколько таковая, при неблагоприятном развитии внутрикитайской политической ситуации, может быть подкреплена военно-техническими возможностями КНР. Стоит задуматься над тем обстоятельством, что внешнеполитическое мышление китайских руководителей довольно консервативно и тяготеет к восприятию международных реалий в традиции классической «реальполитик» - с типичным для нее акцентом на силе, соотношении сил, логике «игр с нулевой суммой», с обостренным чувством «силовых вакуумов», с подозрениями к долговременным союзам (в духе философии Британии образца ХIХ в.) и т.п. Изучавший современное внешнеполитическое восприятие КНР специально Д.Шамбо отмечает, что китайское руководство пессимистически оценивает мировую ситуацию в том виде, как она сложилась после окончания советско-американской конфронтации. В Пекине считают международное положение в целом менее благоприятным для КНР и более неустойчивым, а новые конфликты - более вероятными¹⁹. Показательно, что, фиксируя такое видение, общественная мысль Китая одновременно признает, что на региональном уровне ситуация складывается для КНР удачно - во многом в результате ослабления (но не окончательного устранения) опасности со стороны России²⁰.

Практически значимым представляется и вывод Д.Шамбо о том, что при подобном отношении к мировым тенденциям для Китая будет оставаться характерным стремление обеспечить себе в региональной политике максимальную свободу рук, уклониться от участия в любых союзах, соглашениях и многосторонних режимах и организациях, способных сколько-нибудь серьезно сковать или просто дисциплинировать внешнеполитическое поведение КНР. Такой тип поведения, как полагает исследователь, определяется отношением современной китайской политологии к силе как понятию в высшей степени относительному, к соотношению сил - как к явлению временному и неустойчивому, а к конфигурации мировых отношений - как к эфемерной и преходящей. Сдерживающая логика идей взаимозависимости и интеграции, полагает Д.Шамбо, не имеет серьезной поддержки в политических и интеллектуальных кругах Китая²¹. Отсюда следует не только тяготение КНР к действиям в духе приоритетности сугубо односторонних (то есть не согласованных с международным сообществом) акций, но и возможное желание Китая сыграть на неустойчивости (мнимой или реальной) переходного для региональной структуры момента для усиления своих позиций - по отношению как к странам «зоны среды», так и к основным региональным лидерам - Японии, России, США.

Сказанное, конечно, не должно вести к абсолютизации роли фактора самодостаточности во внешнеполитическом мышлении КНР или упрощающему заключению о «возвращении» Китая к логике китаецентризма, национального высокомерия или революционной тактике игры на «межимпериалистических противоречиях», хотя следы влияния всех этих архетипов в китайской внешней политике увидеть не трудно.

Речь идет, скорее, о том, что воздействие на Китай философии интернационализации в ее «капиталистической» форме, заполняющей большую часть интеллектуально-политического пространства современного мира, будет достаточно существенно ограничено выраженным тяготением КНР к мышлению в духе рафинированного «национально-государственного интереса». Довольно парадоксальным образом это тяготение усиливается фактическим отказом Китая от «социалистического», «пролетарского» интернационализма, идеи которого теряют смысл в ситуации, когда КНР осталась едва ли не единственным бастионом коммунизма в мире; не говоря уже о том, что поворот Китая от «пролетарского интернационализма» к национализму тем легче, что он происходит не по произволу самой КНР, а в силу объективных внешних обстоятельств, и потому на уровне массы идеологизированного китайского населения не несет того «десакрализующего» (или просто разочаровывающего, «деморализующего») эффекта, который, например, в советском обществе вызвал ревизионизм «перестройки».

С иных позиций и руководствуясь другой логикой, к сходному выводу приходит и ведущий аналитик Брукингского института Х.Хардинг, едва ли не самый яркий американский синолог среднего поколения. Касаясь соотношения «интернационализирующего» и национально-специфического начала в китайской внешней политике, он замечает, что в ретроспективе союзнические отношения КНР с Советским Союзом и «квази-союзнические» - с Соединенными Штатами оказались для Китая неприемлемыми фактически по одной и той же причине - они были для КНР слишком уж «всеохватными по своей сути, влекущими пересадку в Китай иноземных политических и экономических институтов, подразумевавшими форсированное развитие взаимопроникающих отношений в широчайшем спектре областей»²². Это проникновение иностранного влияния внутрь китайской духовной и культурной среды и породило реакцию отторжения (отчасти, вероятно, усиленную не изгладившимися историческими воспоминаниями о бесправии Китая по отношению к иностранцам на своей собственной территории, продолжавшемся десятилетия). Как полагает Х.Хардинг, в будущем Китай будет готов сотрудничать с внешним миром на базе выявления общих или параллельных интересов с другими странами, но только в тех пределах, пока взаимодействие с окружающей средой не будет затрагивать его внутреннюю эволюцию.

Глубокая, как представляется, и академически выверенная оценка Х.Хардинга, впрочем, вряд ли может быть исчерпывающей для сколько-нибудь конкретного понимания перспектив китайской политики - хотя бы потому, что политический и внешнеполитический процесс в КНР во многом остается таким же «черным ящиком», каким он был в СССР и остается в России. Поэтому трудно предвидеть, какой шаг внешнего мира будет или может быть расценен в Пекине как затрагивающий внутреннюю гармонию Китая в той или иной ее интерпретации.

В связи с этим, не отвергая мнение Х.Хардинга, стоит учитывать и иные - менее академичные, но и менее романтические - предположения, такие, скажем, как точка зрения другого американского исследователя Д.Вортцеля, который замечает: «Китай, как кажется, нацелился на новый 'великий поход', задача которого в том, чтобы сделать КНР первой среди примерно равных держав; страной, которая могла бы обеспечить себе свободу действий в духе неоимпериализма - посредством мощного военного присутствия и приобретения сильных позиций»²³. По-видимому, желая смягчить эффект от несколько шокирующего упоминания о «неоимпериализме», автор, впрочем, поясняет, что не считает Китай органически склонным к экспансии и агрессивности. Напротив, он полагает, что политическая философия китайского руководства тяготеет, скорее, к своеобразной «оборонительности», которая, однако, прочно ассоциируется с необходимостью создания вокруг Китая буферных зон. Как полагает Д.Вортцель, цель КНР - не столько доминирование, сколько свобода действий и международное влияние через энергичное участие в международной политике.

Как бы то ни было, многое из практических действий Китая, как минимум, не противоречит анализу Д.Вортцеля. Разумеется, у КНР есть собственные озабоченности в связи с региональной ситуацией. Хотя угроза с севера перестала рассматриваться как реальная в свете слабости России и улучшения российско-китайских отношений, Китай озабочен безопасностью своих прибрежных провинций, дающих около 70% ВНП страны. Актуальной, с точки зрения китайских экспертов, может оказаться и задача защиты районов морских акваторий в зоне о. Хайнань и провинции Гуандун, где сосредоточены нефтеперерабатывающие предприятия КНР. Отсюда - усиление внимания китайских стратегов к возрастанию военно-морских возможностей Японии, а также Индии, боевые корабли которой, между делом, уже демонстрировали флаг в Южно-Китайском море.

Предположительно из предубеждений против предполагаемых намерений Индии, КНР по согласованию с правительством Мьянмы (Бирмы) участвует в проектах модернизации портов и военно-морских баз на бирманском побережье Бенгальского залива и Андаманского моря, которые в будущем он, возможно, сможет арендовать, получив таким образом шанс проводить океаническую стратегию (стратегию «голубой воды») непосредственно на просторах Индийского океана²⁴. С этим стратегическим интересом «уравновешивания» потенциального индийского присутствия у тихоокеанского побережья КНР сопрягаются чисто экономические потребности Китая. Напряженные отношения с Вьетнамом уже более 10 лет лишают южные провинции КНР возможности пользоваться, как это было до того, вьетнамскими портами на коммерческой основе. Поэтому в настоящее время китайское правительство тратит большие средства на модернизацию коммуникаций с Мьянмой (строительство шоссе и железнодорожных веток). Осуществление этих планов позволит осуществлять сухопутную транспортировку китайских грузов из провинции Юньнань в КНР к столице Мьянмы, Рангуну, и далее к портам Бенгальского залива²⁵.

В совокупности меры по модернизации портов в Мьянме и коммуникаций через ее территорию в юго-западном направлении объективно представляют собой важнейший комплекс стратегических мероприятий, реализация которых позволит Китаю при необходимости достаточно эффективно проецировать свое присутствие в зоне, непосредственно приближенной к южным и юго-восточным районам индийского побережья.

Наконец, КНР вовлечена в территориальные споры со своими южными соседями. Речь прежде всего идет о конфликте вокруг островов Спратли. Этот архипелаг (230 мелких островов и рифов общей площадью 250 тыс. кв. км) расположен в Южно-Китайском море между Вьетнамом, Филиппинами и Малайзией. В годы второй мировой войны он был захвачен Японией, которая отказалась от него по Сан-Францисскому миру в 1951 г., но в тексте договора ничего не было сказано о том, к кому переходят права на острова. Парасельские острова, как уже говорилось, являются частью архипелага Спратли.

Долгие годы вопрос о принадлежности островов не вызывал существенных разногласий, будучи затененным более актуальными региональными проблемами. Однако по мере развития технических средств освоения ресурсов (нефтяных и иных) морского дна и шельфов страны региона стали проявлять все больший интерес к правам на обладание той или иной частью архипелага. Выявилось и стратегическое значение данных территорий - так как по оценкам специалистов на этих островах возможно создание баз ВВС, позволяющих контролировать ситуацию в зоне важнейших морских путей, связывающих регион с Ближним Востоком.

В 1974 г., пользуясь военной несостоятельностью Южного Вьетнама, под управлением которого тогда находились Парасельские острова, КНР оккупировала практически всю их группу. Северный Вьетнам (ДРВ) рассматривал действия Китая как посягательство на свои законные права, поскольку, в соответствии с договорно оформленным в ХIХ в. размежеванием владений Китая и Французского Индокитая, территория Парасельских островов была включена в индокитайскую зону, так же как и весь Вьетнам. Но тогда северовьетнамское руководство не решилось открыто конфликтовать с КНР из-за островов, так как все силы ДРВ были направлены на политическое поглощение Южного Вьетнама. Ханой ограничился тем, что также высадил свои войска на одном (14-ом) из Парасельских островов, на котором еще не были размещены китайские части, и закрепился там. В 1988 г. из-за неурегулированности вопроса в районе островов возникло кратковременное вооруженное столкновение КНР с Вьетнамом.

Ситуация в связи с островами Спратли приобрела особую остроту в 1992 г., когда, в соответствии с новым законом о морских владениях, КНР провозгласила свой суверенитет над всей акваторией Южно-Китайского моря. Проблема в том, что в основу нового закона Китай официально положил принцип «естественного продолжения суши», в соответствии с которым суверенитет КНР был в одностороннем порядке распространен на обширные районы континентального шельфа Южно-Китайского моря, которые рассматриваются китайской стороной как естественное продолжение материка под морскими водами. Таким образом, фактически КНР стала претендовать на участки, удаленные от континента в ряде случаев на расстояние 800 морских миль²⁶. Общая площадь акваторий, на которые претендует КНР, составляет 3 млн. кв. км, из них, по мнению Пекина, около 1 млн. незаконно эксплуатируются другими странами²⁷.

КНР подкрепила свои претензии практическими действиями, приступив в 1992 г. в сотрудничестве с американской нефтяной корпорацией «Крестон» к подводной разведке на нефть в зоне островов Спратли, в том числе в районе Тонкинского залива - всего в 70 милях от побережья Вьетнама, что вызвало новые энергичные протесты последнего²⁸ и вспышку подозрений в сопредельных странах в отношении намерений КНР.

Сложность конфликта вокруг Спратли усугубляется тем, что все претендующие на острова государства, за исключением Брунея, имеют в той или иной зоне архипелага свои вооруженные силы. Наиболее крупными при этом, конечно, являются военные гарнизоны КНР и Вьетнама. Но их примеру стремятся следовать и другие страны.

Так, свои войска на некоторых из 60 островов и рифов архипелага (группа островов Калаяан) держат Филиппины. Манила считает население этих островов своими гражданами и предоставила ему право голоса при проведении парламентских и президентских выборов. На восемь островов и рифов претендует Малайзия, которая также разместила на трех из них свои войска²⁹.

До сих пор военно-морская активность КНР в основном направлена на сдерживание Вьетнама и стран Юго-Восточной Азии. Но вполне очевидно, что Китай склонен защищать свои интересы далеко за пределами 200-мильной зоны территориальных вод. КНР обладает подводными лодками со стратегическими ядерными ракетами на борту. Они могут оперировать в Индийском океане и водах морей, омывающих страны ЮВА. Но эти лодки не представляют угрозы для США и России, так как в силу технического несовершенства за их передвижением легко наблюдать средствами разведки³⁰. Поэтому потенциальная угроза со стороны КНР в краткосрочной перспективе адресована, скорее, малым и средним странам региона, а не лидерам - что и теми, и другими хорошо осознается.

Причем беспокойство малых государств связано не столько с мнением о реальности попыток КНР силовым путем утвердить свое доминирование в зоне Южно-Китайского моря, сколько с упорным нежеланием Китая всерьез рассмотреть требование стран региона провести справедливое размежевание спорных районов. Одновременно, в принципе не отвергая выдвинутую малыми странами компромиссную идею совместной разработки ресурсов зоны островов Спратли, Пекин выражает готовность начать ее лишь при условии, что другие государства формально признают суверенитет КНР над разрабатываемыми участками. Параллельно Китай также предлагает приступить к совместному освоению некоторых секторов, лежащих в глубине шельфовых зон своих соседей, при этом отказываясь предоставить для совместного использования какой-либо из секторов, подконтрольных ему³¹.

Как справедливо отмечает немецкий исследователь Йоахим Глаубитц, «Китай последовательно отказывается обсуждать вопрос о суверенитете над морскими пространствами и отвергает идею создания международного органа для урегулирования территориальных конфликтов в этом районе. КНР настаивает, что такие споры должны быть урегулированы непосредственно между заинтересованными сторонами, то есть на двусторонней основе, - при такой процедуре преимущество всегда будет на китайской стороне»³².

К вопросу о территориальных спорах Китая так или иначе примыкает проблема присоединения Тайваня. Остров фактически является независимым государством с 1950 г., и его отношения с материковым Китаем большую часть этого времени отличались острой взаимной враждебностью. Однако после смерти Чан Кайши, а затем и его сына, Цзян Цзинго, сменившего его на посту президента, новое руководство Тайваня стало проводить в отношение КНР более прагматичный курс. Со своей стороны и Пекин скорректировал тайваньскую политику.

Сложность проблемы состоит в том, что и КНР, и Тайвань в принципе продолжают выступать за единство Китая и не отказываются вести речь об объединении. Но одновременно Тайвань настаивает на легитимности своей власти, ссылаясь на то, что он является прямым правопреемником Китайской Республики как участницы антитоталитарного блока в годы второй мировой войны и одной из учредительниц ООН. КНР считает эти претензии Тайваня незаконными и безосновательными, рассматривая материковый Китай единственным легитимным представителем китайского народа на международном уровне. Экономические, культурные связи, а также политические контакты между островом и материком развиваются в последние годы достаточно успешно. Тайвань превратился в одного из главных зарубежных инвесторов в китайскую экономику. И в политике КНР нет черт былой нетерпимости в отношении Тайбэя. Однако Пекин все эти годы не желает дать какие-либо гарантии в отношении принципиального отказа от применения силы в целях объединения Тайваня с КНР, стремясь таким образом осуществлять сдерживающее влияние на тайваньскую политику и предупредить развитие ситуации по неблагоприятному для себя сценарию.

Опасения КНР в первую очередь связаны с ростом сепаратистских настроений на Тайване. Вопрос состоит в том, что «старая гвардия» тайваньских политиков - деятели времен существования Китайской Республики как единого государства и их прямые потомки - достаточно сильно привержены идее единого Китая. Для них Тайвань является одной из важных, но все-таки провинцией «Великого Китая», воссоздание целостности которого видится эпохальной национальной задачей.

Для молодого поколения тайваньцев, представленного людьми, родившимися на острове и знающими «большой Китай» по литературе и рассказам, вопрос об объединении с материком лишен сакральности. Им такой вариант развития кажется только одним из возможных - и не обязательно самым лучшим. Политики нового поколения предпочли бы видеть остров «нормальным», то есть полностью независимым и международно признанным, государством, таким, как, например, Южная Корея, представленным, как и она, в ООН. Такие настроения на острове достаточно распространены и оказывают влияние на результаты парламентских и президентских выборов. Поэтому не исключено, что при определенном стечении обстоятельств сторонники формального провозглашения независимости Тайваня, то есть отказа от претензий представлять «прежнюю», гоминьдановскую, давно не существующую Китайскую Республику, и объявления острова новым государством, могут прийти к власти в Тайбэе законным путем и попытаться осуществить свои планы. В этом случае, как можно полагать, материковый Китай и имеет в виду прибегнуть к угрозе силой с целью не допустить последнего, решающего шага тайваньской стороны к полной независимости.

Но пока что можно констатировать, что сепаратистские установки в основном характерны для политических программ тайваньской оппозиции. Правящая элита острова тяготеет к компромиссу с КНР. Объединение в принципе является так или иначе общим моментом в политических программах как китайского, так и тайваньского руководств. Недоверие и разногласия связаны с условиями, формой и сроками объединения, сомнениями тайваньской стороны в возможности сохранить нынешнюю динамику развития экономики острова, высокий уровень жизни населения и устоявшиеся стандарты более либерального, чем на материке, уклада быта и политической жизни.

В этом смысле ключевое различие между Пекином и Тайбэем состоит в том, что КНР предлагает объединение на принципе «одна страна - две системы», в соответствии с которым Тайвань может быть уже немедленно включен в состав КНР на правах одной из ее составных частей при гарантиях сохранения его политической и экономической систем, а тайваньская сторона видит объединение как весьма протяженный во времени, постепенный, стадиальный и демократический процесс слияния равноправных политических единиц; соответственно, первым этапом такого процесса Тайбэй считает признание Пекином Тайваня в качестве своего равного политического партнера³³ - в то время как китайское руководство готово признать равенство тайваньской стороны едва ли не во всех областях за исключением политической.

Тайвань де-факто является полноценным, в высшей степени жизнеспособным процветающим государством, не только имеющим все материальные основания для независимого существования, но практически являющимся таковым на протяжении 45 лет. Процесс либерализации политической жизни острова объективно может быть сопряжен с ростом вероятности формального самоотделения «Тайваня от Китая». При таком сценарии угрозы КНР применить силу перестанут быть чисто гипотетическим и маловероятным вариантом, а международное сообщество окажется в ситуации неподготовленности - психологической и политической - к необходимости адекватно реагировать на очередной конфликт принципа национального самоопределения (среди коренных жителей Тайваня постепенно приобретает сторонников мнение о том, что тайваньцы представляют собой особую этническую общность, отличную от материковых ханьцев) с интересами региональной стабильности. Во многом именно с возможностью неблагоприятного развития тайваньской ситуации Б.Бузан и Дж.Сигал справедливо связывают предположение о том, что в случае неуспеха регионального многостороннего диалога по вопросам безопасности в АТР этот «регион может стать самой важной конфликтной зоной ХХI века»³⁴.