Развитие сравнительной политологии

Наряду с проведением социально-политических исследований на базе нашей или любой иной отдельно взятой страны весьма целесооб­разным представляется их проведение и в пределах нескольких стран, развитие сравнительных социально-политических исследований, или, иными словами, сравнительной политологии.

Нет необходимости доказывать важность сравнительного анализа таких, например, явлений, категорий и понятий, как политические институты и процессы, политические нормы, традиции и обычаи, пол­итические отношения, политические режимы и программы, политиче­ское поведение и воспитание, политическая власть и другие. Сама жизнь, политическая практика утверждают их актуальность.

Сравнительные исследования полезны и необходимы всегда, осо­бенно когда речь идет о политических теориях и системах. Совершенно прав болгарский ученый Е.Танчев, отрицающий догматический подход к буржуазным политическим теориям и институтам, когда пишет, что развитие материалистической диалектики невозможно как при голом отрицании новейших достижений, так и при механическом копирова­нии политических институтов и принципов, в которых выкристаллизо­вался социальный опыт различных общественных слоев и классов.

Данное утверждение представляется тем более справедливым, ког­да касается глубокого и всестороннего анализа теории, а вместе с ней и практики функционирования не только отдельных политических инс­титутов, но и всех ныне существующих политических систем.

Проведение сравнительного исследования теории и практики фун­кционирования различных политических систем позволяет решить по крайней мере следующие основные задачи. Во-первых, лучше понять их основные особенности и черты, социально-классовую природу, сущ­ность, социальное содержание и назначение. Во-вторых, четче опреде­лить их сильные и слабые стороны, их плюсы и минусы для прогрессив­ного развития общественной теории и практики. И, в-третьих, глубже изучить экономические, социально-политические и идеологические ос­новы различных политических систем, механизм их адаптации к посто­янно изменяющейся внутренней и внешней среде; лучше понять их движущие силы, факторы торможения и развития, основные мировоз­зренческие и иные мотивы.

В отечественной юридической, социологической и философской литературе нет достаточного опыта проведения сравнительных полити­ческих исследований. Однако есть определенный опыт проведения сравнительно-исторических, правовых и иных исследований. Отрабо­тана «технология», приемы, методы и формы сравнительного анализа. В частности, в истории и юриспруденции достаточно широко использу­ются историко-типологическое, историко-генетическое сравнение, а также сравнительно-сопоставительный метод.

Накоплен некоторый опыт проведения сравнительных исследова­ний в различных сферах общественной жизни (например, в сфере тру­довых отношений, быта, социального обеспечения), а также на их раз­ных уровнях и срезах. Сравнительные исследования проводятся, как правило, не только на микроуровне (на уровне отдельных норм, отрас­лей права и институтов), но и на макроуровне (на уровне целых право­вых и общественных систем).

Имея опыт успешного применения сравнительно-сопоставитель­ного метода в исторической науке, юриспруденции, философии, фило­логии и социологии, его можно было бы с успехом использовать и в политологии. Ведь известно, что еще Ленин не только допускал, но и практически использовал метод сравнительного анализа при рассмот­рении различных политических явлений, процессов, институтов и уч­реждений. «Сравнение политического и экономического развития раз­ных стран, — писал он по этому поводу, — а также их марксистских программ имеет громадное значение с точки зрения марксизма, ибо несомненны как общая капиталистическая природа современных госу­дарств, так и общий закон развития их»².

Сравнительный метод анализа познания широко использовался В.И. Лениным, например, при исследовании различных форм государ­ственного устройства и правления, существующих в тех или иных стра­нах; различных социальных революций; политических режимов; пар­тий; политических программ предпринимались попытки применения данного метода анализа и при исследовании различных экономических (хозяйственных) и социально-политических систем. Однако, сравни­вая отдельные политические институты и системы, Ленин настоятельно предупреждал, что подобное сравнение надо производить умеючи. Аз­бучным условием при этом, писал он, является «выяснение вопроса, сравнимы ли исторические эпохи развития сравниваемых стран»^[49].

Азбучным условием сравнительного исследования является также сравнимость и сопоставимость самих объектов изучения. Мы недоуме­ваем, писал Ленин в работе «Тактическая платформа меньшевиков», по поводу попыток сравнения и сопоставления разнопорядковых, а потому трудно сопоставимых или вообще несопоставимых явлений. «Как мож­но сравнивать и сопоставлять классы (либеральная буржуазия) с уче­ниями (социализм)? Практическую политику (поползновения) с взгля­дами (предрассудки)?? Это верх нелогичности. Чтобы связать концы с концами в тактической платформе, надо противопоставить: 1) один класс другому, — например, либеральную буржуазию демократическому (или реакционному?) крестьянству; 2) одну политику другой, — например, контрреволюционную—революционной; 3) одни учения, взгляды и пред­рассудки — другим учениям, взглядам и предрассудкам» .

Кроме названных существуют и иные «азбучные условия» прове­дения сравнительных исследований политических явлений, институтов и учреждений, соблюдение которых необходимо независимо от того, тде, когда и в каких целях — академических или сугубо практических — они проводятся. Среди них можно указать, например, на необходимость сопоставления или противопоставления политических объектов — сис­тем или отдельных институтов не самих по себе, а во всей совокупности их взаимосвязей и взаимодействий с окружающим миром, с экономи­ческой и социальной средой; проведения сравнительного анализа не вообще, а строго дифференцированно, по таким аспектам или направ­лениям, как институциональное, функциональное, нормативное, ком­муникативное и др. ; глубокого и разностороннего знания не только методики, техники проведения сравнительных исследований, но и са­мого исходного материала — сравниваемых друге другом политических систем.

В западной юридической, социологической и политической лите­ратуре в плане развития сравнительных исследований в области пол­итики и права неоднократно указывалось на то, что «прописной исти­ной» было и остается признание эволюционного характера развития политической и правовой компаративистики, изменение ее в соответст­вии с темпами и характером изменений самого политического мира. Сравнительная политическая наука, подчеркивается в ряде западных политологических изданий, должна стать непременным «отражением изменяющегося мира и развивающихся международных условий»^[50]. Она традиционно выступала и выступает как одна из семи важнейших сфер исследования в системе общей политологии. В их числе имеются в виду исследования «национальной» (американской, английской и др.) поли­тической теории, «публичной администрации», международных отно­шений, публичного права, местного управления и самоуправления^[51].

Не вдаваясь в подробности анализа и интерпретации высказанных в западной и отчасти восточноевропейской литературе положений от­носительно понятия, содержания, современного состояния и перспек­тив развития сравнительной политологии, отметим лишь некоторые моменты.

1. Анализ многочисленных политологических и социологических работ, теории и практики проведения политических исследований, на­конец, истории становления и развития политической компаративисти­ки на Западе со всей убедительностью свидетельствует о том, что не следует преувеличивать, а тем более абсолютизировать, накопившийся опыт проведения сравнительных политологических исследований. На­ряду с несомненными успехами и даже достижениями в становлении и развитии сравнительной политологии на Западе нельзя не видеть и отрицательный опыт и не извлекать уроки из него. Важно учитывать, в частности, то, что за долгий и далеко не всегда прямой путь становления в XIX веке в США и других странах Запада сравнительной политоло­гии как науки и «самостоятельной академической дисциплины» были периоды ее медленных подъемов и спадов, стремительных взлетов и падений.

Даже на примере послевоенного (50-80-е годы) периода развития сравнительной политологии в США можно видеть, как в 50-60-е годы, по широкому признанию западных авторов, в этой стране бурно развивались сравнительные политологические исследования. Росла популярность этой отрасли знаний и дисциплины. Широкую известность получили имена и работы Г.Алмонда, Д.Аптера, КДойтча, Г.Экстайна, Д.Истона и многих других ученых политологов и социологов^[52].

Иная картина наблюдается в 80-е и во все последующие годы. По сравнению с прежними годами сравнительная политология в США и ряде других капиталистических стран, по наблюдениям западных исс­ледователей, «переживает довольно трудное время». Термин «кризис» гораздо точнее, чем «величие», характеризует состояние данной отрас­ли знаний и дисциплины в настоящее время^[53].

На современном этапе развития сравнительной политологии на Западе, по мнению многих авторов, она отличается скорее такими чер­тами и особенностями, как формализм, усилившаяся поверхностность исследований, «фрагментация и автоматизация сферы исследования», нежели ее единство как науки и учебной дисциплины. «В рамках данной отрасли знаний и дисциплины сейчас, — отмечает известный американ­ский политолог С. Верба, — так много выделилось специальных инте­ресов, так много частных, узко сфокусированных исследовательских устремлений и так не хватает хотя бы одного интеллектуального грави­тационного центра»^[54].

В этой области также «не видно на горизонте сравнительной поли­тологии, — заключает автор, — ни новых, политологических Ньюто­нов, ни Эйнштейнов, ни Кейнсов»^[55]. В сравнительной политологии За­пада над фундаментальным, академическим подходом в настоящее вре­мя, по мнению С. Вербы и других известных исследователей, домини­рует прикладной, прагматический подход.

2. В процессе накопления отечественного опыта проведения срав­нительных политологических исследований весьма важным представ­ляется учитывать не только общее, но и особенное, а также специфиче­ское, единичное в сравниваемых политологических системах, отдель­ных институтах, явлениях, процессах и учреждениях. Это тем более необходимо, когда речь идет о сравнении политических явлений, инсти­тутов и учреждений, функционирующих в пределах не одной, а двух или более общественно-экономических формаций. В противном случае это чревато ошибочными выводами, несостоятельными суждениями и обобщениями.

Так, основной порок и уязвимость появившихся за последние годы в марксистской и немарксистской литературе сравнений «горбачевской революции» — перестройки в 90-е годы в СССР^[56] — с «рузвельтовскими радикальными реформами» в 30-е годы в США, «великой депрессии» или кризиса 30-х годов на Западе с «глобальным кризисом» 90-х годов на Востоке, на наш взгляд, заключаются, помимо всего прочего, в том, что: а) сравниваются трудносравнимые по своей социально-классовой природе и направленности явления и процессы; б) за основу в процессе сравнения берутся не их внутренние, сущностные особенности и черты, а лишь внешние, поверхностные признаки; в) не учитываются специ­фические признаки и черты, а также неповторимые исторические усло­вия, в которых развиваются рассматриваемые явления и процессы.

3. Рассматривая сравнительную политологию как важнейшую, но все же лишь как составную часть общей политологии, следует, тем неменее, исходить из того, что она имеет свой относительно самостоятель­ный предмет, точнее, свою собственную сферу приложения, в качестве которой можно рассматривать, как это делают западные авторы, «срав­нительное изучение наций (стран, народов) и их политических сис­тем»^[57], свой метод (методы) исследования, свое содержание и целевое назначение².

Конечно, по ряду параметров весьма трудно, а иногда и практиче­ски невозможно провести четкую грань между общей и сравнительной политологией. Ведь некоторые грани и аспекты рассматриваемых дис­циплин весьма условны и относительны. Но тем не менее они сущест­вуют и время от времени проявляются в сравнительном плане, в про­цессе отграничения одних явлений от других, одной сферы знаний и академической дисциплины от другой.

Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к методу или мето­дам исследования в рамках общей и сравнительной политологии. В самом деле, что общего и что особенного в историческом или логическом методе, методе подведения менее общего под более общее или других многочисленных методах, которыми пользуются авторы в рамках об­щей и сравнительной политологии? Содержание метода в обоих приме­нениях одно и то же, целевое назначение (получение нового знания) одно и то же, «технология» использования совпадает. На первый взгляд все видится только общим. А где же особенное? Где та малозаметная грань, которая позволяет судить о том, используется ли метод в преде­лах одной дисциплины — общей политологии — или же он применяется в рамках другой дисциплины — сравнительной политологии? Эта грань, как представляется, в первую очередь определяется спецификой и ха­рактером самих исследуемых объектов, их принадлежностью к одной и той же нации (стране, народу) и ее политической системе или же, наоборот, к разным нациям (странам, народам) и их политическим системам.

Разумеется, что результаты использования одного и того же метода могут быть далеко не одинаковыми. Например, широкое применение известного всем политологам и юристам разноуровневого подхода с акцентом на макроуровень и меньшим вниманием среднему и микро­уровню при исследовании различных явлений, институтов и учрежде­ний, ассоциирующихся с одной и той же страной или политической системой, может дать весьма высокий результат. При этом недостаток научных разработок и информации на данном макроуровне с лихвой компенсируется научными исследованиями более узкого профиля иэмпирическим материалом, получаемым через высокоразвитую систе­му смежных дисциплин на среднем уровне и микроуровне.

Совсем иной результат может быть, и это случается нередко, когда этот же метод применяется в сравнительном анализе при сопоставлении и противопоставлении различных политических систем и составляю­щих их институтов, особенно когда такое исследование проводится лишь в «само общем плане» или только на макроуровне. При отсутст - вии иных в полной мере компенсирующих недостаток информации каналов — через другие уровни исследования или смежные академиче­ские дисциплины — возникает реальная опасность скатиться в болото самых общих, ни к чему не обязывающих рассуждений и абстрактных умозаключений. Несомненно правы те западные политологи и социоло­ги, которые предостерегают от чрезмерного выхолащивания конкрет­ного социально-политического содержания сравнительных исследова­ний, от сведения «разговоров о сравнительной политологии к разгово­рам обо всем и ни о чем»^[58].

Очевидно, именно этим в значительной мере обусловлена та кри­тика, которая адресована ряду компаративистских работ, опубликован­ных в разное время на Западе, как, например, получившей в начале 60-х годов широкую известность книге Зб.Бжезинского и С.Хантингто­на «Политическая власть: США / СССР». Задуманная как глобальное компаративистское исследование, работа во многом свелась лишь к общим рассуждениям о политических системах СССР и США в после­военный период (ч. I — «Политическая система») и о динамике полити­ческой власти сравниваемых супердержав (ч. II — «Динамика власти: реакция на общие кризисы»)^[59].

Разумеется, подобного рода сравнительные политологические исс­ледования и подходы без широкого привлечения и обобщения конкрет­ного эмпирического материала мало что дают, кроме новых вариаций на старые идеологические темы, для дальнейшего развития политиче­ской теории и практики. Иное дело те сравнительные методы и подходы, которые строятся на конкретном социологическом, статистическом и ином эмпирическом материале. Сохраняя свои общие параметры и чер­ты, они каждый раз независимо от того, используются ли в процессе сравнения однотипных или разнотипных политических явлений, инс­титутов и учреждений, наполняются новым социально-политическим содержанием и приобретают новый смысл.

Например, взятый сам по себе метод определения уровня «полити­ческой веры» или доверия к тем или иным политическим институтам, включая правительство, мало чем может оказаться полезным и эффек­тивным, если он не наполняется при проведении сравнительных иссле­дований конкретным содержанием. Можно, конечно, говорить и спо­рить о методологической или иной важности самой постановки вопроса определения политического доверия, о значимости вытекающих из нее практических выводов и общетеоретических положений, о содержании процесса и методике определения степени политического доверия.

В частности, можно дискутировать, соглашаясь при этом или оспа­ривая правомерность, а точнее, эффективность выявления меры поли­тического доверия с помощью, как это предлагается американскими политологами, заранее сформулированных вопросов типа: «Что вы ду­маете по поводу того, много ли люди в правительстве тратят попусту наших денег, которые мы платим в качестве налога, или мало, или же совсем мало?»; «Насколько прочно и продолжительно вы верите в то, что вашингтонское правительство действует в правильном направле­нии — всегда, почти всегда или иногда?»; «Считаете ли вы, что полити­ку правительства определяет небольшая группа людей, которая думает только о своих собственных интересах, или же правительство действует в интересах нас всех?»; «Что вы скажете по поводу того, много ли в федеральном правительстве сидит нечестных людей или мало и в какой степени они погрязли в своих бесчестных делах?» и др.^[60]

Однако как бы там ни было, какие бы споры ни велись и какие бы вопросы ни задавались, социальная ценность и значимость данного метода, равно как и других методов и подходов, определяется и может определяться только его конкретным содержанием. Только определен­ный эмпирический материал наполняет тот или иной метод или подход вполне определенным смыслом и содержанием.

В отношении, например, значимости и ценности метода определе­ния политического доверия применительно к США можно сказать со значительной долей уверенности, что в политической теории и практи­ке этой страны он играет немаловажную роль. Этот метод позволяет в процессе выработки или корректировки политического курса прини­мать в расчет наряду с обычной информацией отношение различных слоев населения к новым или традиционным политическим институ­там, к президенту страны как главе правительства и государства, к старым и новым политическим ценностям и т.д.

Проведенные, например, в 1988 году Институтом Гэллапа опросы, целью которых было выявление степени доверия американцев к своим государственным и общественным институтам, позволили учесть, что 59 % опрошенных питают «сильное доверие» к церкви (в 1979 г. их было 65%), 58 — к вооруженным силам (в 1979 г. их было 54%), 56 — к Верховному суду (в 1979 г. — 45%), 49 — к банкам (в 1979 г. — 60%), 36 — к прессе (в 1979 г. — 51 %), 35 — к конгрессу (в 1979 г. — 34%), 26 — к «организованным рабочим» (в 1979 г. — 36%) и 25% — к крупному бизнесу (в 1979 г. — 32%)'.

Проведенные в том же году опросы с целью выявления ожиданий населения от президентства Буша показали, что 70% из числа опро­шенных надеются, что администрация Буша «сможет уберечь нацию от войны»; 65% ожидают, что администрация «обеспечит процветание Америки»; 64% выражают надежду на то, что «возрастет уважение к США за границей»; 61 % — что «повысится уровень образования»; 36% — что «уменьшится уровень преступности в стране» (52 % не верят этому); 33% —что «уменьшится дефицит федерального бюджета» (52% выска­зали сомнение) и т.д.

Эти и иные им подобные политологические опросы и исследования, несомненно, оказывают в той или иной степени влияние как на развитие американской политической теории, так и на совершенствование наци­ональной политической теории. Этого, к сожалению, нельзя сказать ни в отношении процесса развития политологии — теории и практики в нашей стране, ни о развитии сравнительной политологии во всем мире. Дело заключается в том, что такого рода политологические и социоло­гические опросы и обобщения, имеющие своей целью, в частности, определение степени политического доверия населения к функциони­рующим институтам, в нашей стране находятся лишь в зародышевом виде, а в рамках сравнительного анализа вообще или, точнее, почти не проводятся.

Исключения составляют лишь сравнительные исследования про­блем безработицы в развитых капиталистических странах, инфляции, роста цен, бездомности и некоторых других вопросов .

4. B процессе развития сравнительной политологии в нашей стране весьмаважными представляются тщательный учет всех тех трудностей и проблем, с которыми сталкивалась сравнительная политология на Западе, и выделение в данной отрасли знаний и дисциплине главного, решающего на том или ином этапе развития мирового сообщества звена; определение наиболее актуальных в академическом плане тем.

Какие, в частности, темы на современном этапе развития цивили­зованного мирового сообщества имеются в виду? Судя по отзывам за­падных экспертов-политологов, наряду со многими традиционными по­литологическими темами, касающимися оценки деятельности выдви­нувшихся в данный момент на первый план политических институтов и процессов, имеются в виду также современные проблемы политиче­ского участия, становления или возрождения в ряде стран политической культуры, политических прав и свобод, использования средств массо­вой информации и различных технических средств для развития поли­тической демократии («теледемократия» и пр.), проблемы создания и развития механизма или системы политических консультаций, обоб­щения и распространения практики коллективной и индивидуальной министерской ответственности и др.

Что же касается главного, решающего звена в структуре современ­ной сравнительной политологии, то в качестве такового применительно к нам можно было бы назвать решение проблем оптимального сочетания политической статики с политической динамикой общества, полити­ческой стабильности и устойчивости, политической консервации и трансформации различных политических систем и составляющих их институтов .

Безусловно, решение данных проблем имеет непреходящее значе­ние для любой политической системы и любого института, в какой бы стране и на какой бы стадии своего развития они ни находились. Однако важность и актуальность их несравнимо повышаются, приобретая ста­тус центральных, решающих для судеб народа.

Данная проблематика является главной, решающей в настоящее время не только для нашей страны, но и практически для всех называв­шихся социалистическими до недавнего времени восточноевропейских стран.

В период «великой депрессии» в 30-е годы она была таковой для США и всех других (именуемых ныне, по меткому выражению журна­листа, «историческими скворцами перестройки» в противоположность нецивилизованной России) «цивилизованных» стран.

С изменением ситуации в отдельно взятых странах и во всем мире меняется и приоритет тем, рассматриваемых в рамках сравнительной политологии.

Наряду с нахождением и выделением главной и актуальной тема­тики в рамках сравнительной политологии существует масса и других не менее важных проблем. Своевременное их выявление и решение является непременным условием становления и развития общей и срав­нительной политологии в нашей стране.

Лекция 7.

ПОЛИТИЧЕСКАЯ ВЛАСТЬ

ПОНЯТИЕ ВЛАСТИ

В отличие от примитивного животнообразного водительства, вер­ховенства, привычки, спонтанных позывов первенствовать, власть — сдобренная цивильностью, облагороженная способность, порожденная внутренней организованностью, иерархированностью человеческих са­мопроявлений, которые реализуются в контексте заданных на них от­ношений побуждения и принуждения, управления и контроля, подчи­нения и соподчинения, координации и субординации, зависимости, взаимозависимости и полной и частичной независимости, т.е. всего того, в границах, при явном и скрытом, однако активном участии чего, развертывается обмен деятельностью, обработка людьми друг друга.

Структурный разрез предмета поставляет полифундаментальную картину со множеством таких измерений власти.

Социальный аспект: власть есть силовое отношение, выражающее доминирование — «не для того принимают участие в правлении, чтобы приобрести власть, но принимают участие в правлении потому, что чувствуют себя для того достаточно сильными» (Кнудсен). Необходи­мость фактора силы вытекает из общей логики отправления властных функций как функций социальных. Поскольку власть величина соче­тательная — можно властвовать над другими и нельзя над собой (собой можно владеть), — власть означает способность проявлять свободу действий согласно своим целям и своей воле, что в отношении вторых лиц создает определенную систему ущемлений. Распространяя пер­сональную модель мира на окружающих, вовлекая их (с их автоном­ной чувственностью, сознанием, действием) в кильватерный строй своего самополагания, тем самым подрывая суверенитет себе подобных, мы властвуем.

Психологический аспект: власть есть отношение лидерства. Уста­навливается в межличностном взаимодействии, где обосабливается ве­дущая и ведомая сторона. Первая — субъект, господин, вторая — объ­ект, раб власти. Неравнозначный союз между ними крепится на сугге­стии в обилии форм персональной и социальной «алхимии» от обмана, лавирования, демагогии до вымогательства и шантажа; от воздействия авторитетом, угрозы силой до откровенного подавления. Сопряжен­ность власти с насилием подготавливает почву для прямого уподобле­ния власти пороку: в необозримости своих ветвлений порок — альфа и омега власти; традиционные и не так уж несправедливые коннотации: власть — кровь, политика — запачканные грязью руки. Отгладывая обсуждение этой темы, подчеркнем: как бы там ни было, тактика вла­ствования требует соответствующего личностного антуража, подра­зумевая обострение чувства само- и честолюбия, склонности повеле­вать и т.п.

Гносеологический аспект: власть есть целенаправленный способ утилизации знания. Подводная масса айсберга, подспудье власти — голый инстинкт, подсознательные интенции самодавления. Они редко исчерпывающи, но, как правило, весьма сильны. Сильны укорененным в нас природно врожденным влечением, соблазном вершить судьбы мира, господствовать, возвышаться, преобладать, стяжать право «рас­пять или отпустить», невзирая на желание и возможность окружающих понять и принять нас, воспоследовать нам. Надводная вершина айсбер­га, лицо власти — твердое знание и твердая же воля. По своей природе власть — сущность двусоставная. В плоскости «знание» актуализирует­ся сознательный расчет действий и их последствий в заданных обстоя­тельствах, учреждается рациональность. В плоскости «воля» оформля­ется жесткая подчиненность действий целям, складываются целеуст­ремленность, настойчивость. Знание и воля — равнообязательны, рав- ноприсущи власти. Без знания власть дика — необуздана, импульсивна; без воли она отрешенна — мягкотела, недееспособна. Знание наделяет власть осмотрительностью, предсказуемостью; воля сообщает ей пафос активизма. Нарушение оптимума знания и воли во власти при всех обстоятельствах чревато дисфункциями, крайними выражениями которых оказываются волюнтаризм и дереализован- ность, рахитичность и умозрительность.

Организационный аспект: власть есть негэнтропийный ресурс, воп­лощающийся в наращивании порядка, уровня организации. Синергетический эффект власти (в идеале) связан с квалификацией и адекватным чувством жизни властедержателей, повышающими их созидательные возможности. Однако дело вовсе не ограничивается компетентными усилиями exofficio. Нюанс заключается в том, что устанавливаемый властью порядок обеспечивает простор деятельности преимущественно репродуктивной, несомненно сковывая творчество личностей и масс. В результате новаторская инициатива, ео ipso властью не утвержденная, ищет обходные пути, рождаясь вне исходной организации и установ­ленного порядка. Последнее подрывает наличную власть, заставляя модифицировать ее формы.

Политический аспект: власть есть способ осуществления влияния, подчинения, принуждения, побуждения в соответствии с фактическим балансом сил. «Непосредственная обязанность профессиональных «мыслителей», — указывает Вебер, — состоит... в том, чтобы сохранять трезвость перед лицом господствующих идеалов, какими бы величест­венными они ни казались, сохранять способность «плыть против тече­ния», если в этом окажется необходимость»^[61]. Ничего подобного не мо­жет позволить себе профессиональный властитель, погруженный в конъюнктуру, которая подрывает принципиальность его решений и действий, подтачивает гарантии предсказуемости в отношении превы­шения полномочий. Отсутствие четких ориентиров, ручательств перед собой и подвластными, неотвратимость произвольных или насильствен­ных действий в практике власти придают своеобразный динократический колорит властной сфере как области социально и персонально значимых реализаций. Воистину страшно то, что существуют обшир­ные жизненные пространства, где нет ничего страшного.

ГЕНЕЗИС ВЛАСТИ

Подлинные корни власти — в объективном ходе социогенеза, где посредством обрядов, обычаев, традиций, законов, иных внешних ры­чагов практической организации целесообразной человеческой общежительности мало-помалу кристаллизуется и закрепляется специали­зированный механизм регуляции индивидов. С этой точки зрения власть упрочивается как инструктивная канва межиндивидной коопе­рации, возникающая вследствие натуральной необходимости упорядо­чения, структурирования дифференцированной групповой деятельно­сти. Отслеживание последовательности звеньев, влекущих оформление важнейших слагаемых властного антуража общественного существова­ния в виде гаммы отношений, действий, реакций parprocuration, ква­лифицируемых в терминах должностного, регулируемого, санкциони­руемого, направляемого, дает такую картину.

Набор реквизитов власти (бюрократическая иерархия) устанавли­вается в коллективе вследствие высокой социализированно его чле­нов, логики и архитектоники совместного производства жизни. В исто­ках власти — объективная неоднородность положения людей в социуме, расчлененность их ролевых функций. При тотальном равенстве (фик­ция) власти нет; власть произрастает из объективных различий. В ро­мантическую эпоху контрактивизма (модель общественного договора) муссировалась идея подчиненности власти праву: на базе права-де вы­растают властные (государственные) институты. Правовой генезис вла­сти отстаивали Гоббс, Локк, Спиноза, Руссо, Кант. Иную линию рас­суждений прорабатывали Гегель и Джентиле, привязывавшие властно-политический фактор к морально-нравственному. Мы не вполне пони­маем аргументы указанных мыслителей и не разделяем их в той мере, в какой понимаем.

На наш взгляд, право, власть, мораль — косубстанциальны, что означает их невыводимость друг из друга: нет ни логической, ни хроно­логической приоритетности одного явления перед другим; они рядоположны, однопорядковы, вырастают из единого естественного ствола, каким выступает стихия человеческого общения. С позиций саморегу­ляции и самоорганизации этой стихии одинаково важны и морально- этические механизмы воздействия на индивида, затрагивающие со­весть; и правовые рычаги, апеллирующие к множеству общеобязатель­ных правил поведения, инспирируемых вначале преданием, а затем государством; и властные инструменты, обусловленные динамикой вза­имодействия субъектов в обществе, его горизонтальной и вертикальной структурированностью. Поскольку без этих комплексов, вместе взя­тых, возможность нормальной, не говоря уже оптимальной, межиндивидной коммуникации представить нельзя, способы внутренней (мо­раль), внешней (право) корректировки деятельности наряду с ее дис­циплинарным упорядочением (власть) обязательны, неустранимы. От­сюда фундирование каких-то компонентов обозначенной тройки самими собой несостоятельно, некритично. Нет общества без морали, права, власти; в противном случае нет общества.

Происхождение социальности, а вместе и наряду с ней аксессуаров власти, регуляризации жизни нельзя выводить из подавления природ­ной агрессивности, зоологизма человека. Такая линия, противореча прямым наблюдениям, не соответствует фактам, не отличается логиче­ским совершенством, в концептуальном отношении не продвигает в понимании становления ни общества, ни ценностей.

Возникновение социальности и координированных с ней властных, правовых, этических, а впоследствии морально-ценностных структур правильно связывать с упорядочением взаимодействия особей в первич­ных формах первобытного человеческого стада во всех ипостасях про­явления коллективной жизни от труда до совокупления.

На стадии ранних гоминид на ценностный строй жизни (власть, право, этика) в форме системы «этикетных» отношений влияет множе­ство сугубо определенных природных факторов: лабильность положе­ний членов групп ближайших предков человека, или древнейших лю­дей, их (групп) численность, соотношение, подвижность полов, коли­чество самцов, самок, интенсивность перехода особей из групп в группы и т.п. Они-то (отмеченные факторы), собственно, и образуют исходную канву архаичной организации, упорядочения жизни: та же функцио­нальность деятельности, вынесение половых связей за рамки коллекти­ва (начала экзогамии), прочная, длительная сцепка детей с матерью (начала матрилокальности), табуация кровосмесительства, редкость спаривания представителей разных поколений и т.д. На этой базе уже складывается некая примитивная система норм, регулирующая инте­ракцию ранних гоминид и дающая начало функционально-социаль­ным, ценностно-этическим связям. Дальнейшая логика их совершенст­вования подчиняется необходимости эффективизации всех типов со­вместной коммуникационной и производительной активности, умно­жающих число неинстинктивных реакций и благоприятствующих офор­млению негенетического — этико-культурного вида наследования.

Возникший как отвлечение от конкретных бытовых процессов (всей реализующейся в жизни палитры самоутверждений и самопрояв­лений) властный, правовой, этический истеблишмент выполняет важ­нейшие цивилизационные и социализационные функции: завязанный на опробованные и легализованные адаптацией оптимальные, целесо­образные программы действий, взаимонеущербные и взаимонеущемляющие, он несет в себе некий гуманитарный пафос, обязывая усваивать и присваивать досконально отработанный рациональный кодекс, уклад, устой жизни. Процесс социализации, таким образом, сопряжен с про­цессами империализации, юридизации и этизации; первый без по­следующих невозможен. В дальнейшем повышающие адаптацион­ный потенциал человека правила внешней регуляции поведения (власть, право, этика) дополняются механизмом внутренней его ре­гуляции — моралью.

Санкции права управляют деяниями личностей как социальных людей, граждан. Морально-этические санкции управляют деяниями личностей как цивильных существ; регуляция в этом случае идет по линии нормативов, инспирированных не коллективной, а частной жиз­нью. Координированные с этими двумя видами санкций властные регулятивы синтетичны: они управляют деяниями личностей как индиви­дуальных общественных существ (социальных индивидов).

Связанное по генеалогии с правовым и морально-этическим созна­нием властное сознание согласуется и с нормами права, и совестливо­стью, утонченным чувством «Я» HomoHumanus, имеющим обязатель­ства и перед законом и перед самим собой. Вообще говоря, неотврати­мость санкций вызвана неизбежностью раскаяния приобщенного к культуре индивида. Но не в этом одном дело. Санкции обостряют гума­нитарную рецепцию личности, поступающей добропорядочно не по корысти (ожидание воздаяния ли, покаяния и подобных им чувств), а по призванию — ввиду самоуважения, непозволяющего падать в собст­венных глазах и обязывающего поддерживать духовное благородство, соблюдать самоидентичность, не раздваиваться, пребывать целостным и цельным, соответственным своему предназначению представителем высшей сферы мироздания.

ГРАДИЕНТЫ ВЛАСТИ

Возникая из ролевой неоднородности людей, власть сводится к системе преимуществ, представляющих дополнительные степени сво­боды и дающие право одним влиять на самоутверждение других. Операционализируют власть позитивные (стимулирующие добровольное подчинение) и негативные (осуществляющие принуждение) санкции, которые усиливают асимметрию субъекта и объекта власти. Вообще говоря, наличие подобной асимметрии — стандартное место в ситуации власти. Между тем обнаруживается нюанс, упускать из виду который недопустимо. Все упирается в предел полномочий властных функций, переступать который нежелательно, опасно: там, где баланс кардиналь­ных целей и средств поддержания власти подрывается, власть вырож­дается.

Цель власти состоит в том, чтобы посредством прямого или косвен­ного воздействия на людей, их объединения или разъединения: а) про­тиводействовать деструкции, кризису, упадку, нейтрализовывать на­пряжения, конфликты; б) стремиться к максимуму стабильности обще­ственного целого, способствовать его совершенствованию, упрочению, прогрессу. Средство власти — богатый арсенал тактики: от безобидных вольтфасов, патронажа до администрирования, устрашения, приме­нения силы. Поскольку небезболезненные механизмы власти сосре­доточиваются у отдельных лиц, реализующих основные цели власти в соответствии с законом ее укрепления, возможно противоречие между субъектом власти — властедержателями и ее объектом — народными массами.

Развращаясь властью, субъект власти обнаруживает заинтересо­ванность в наращивании и продлении господства, тогда как объект власти — народ, жаждущий увеличения свободы и благосостояния, стремится к независимости, достоинству, достатку. Настает момент, когда массы перестают санкционировать власть; последняя утрачивает почву для своего существования. Понимание зависимости силы власти от поддержки народа определяет необходимость балансировки оппозиции субъекта и объекта власти: искусство власти — в умении гибко и быстро реагировать на запросы масс, что собственно, позволяет предот­вращать политические катаклизмы. Взаимодействие власти и масс (в идеале) должно быть легальным и легитимным. Лишь в этом случае народ живет, а не прозябает, власть правит, а не насилует.

ДИФФЕРЕНЦИАЦИЯ ВЛАСТИ

Три вещи способны подчинить себе все — насилие, хитрость, лице­мерие. Предотвращению перерождения власти во всевластие и самовла­стие способствует учреждение продуманной системы контроля. От про­извола власть удерживает не источник (скажем, большинство голосую­щих) , а ограничения.

Поиск приемлемого регламента, слаженного, согласованного взаи­модействия властей начинается с древности, где исподволь, постепенно кристаллизуются две значимых идеи: идея права как властного фактора благодаря поддержке права публичной властью и идея правовой госу­дарственной власти благодаря признанию публично-властной силой обязательных правовых норм. Именно эти две идеи заложили фунда­мент конструкции совершенно организованной власти, обеспечиваю­щей свободу личности в условиях правовой государственности. «Свобо­да людей, находящихся под властью правительства, — указывал Локк, — заключается в том, чтобы иметь постоянное правило для жизни, общее для каждого в этом обществе и установленное законодательной вла­стью, созданной в нем; это — свобода следовать моему собственному желанию во всех случаях, когда этого не запрещает закон, и не может быть зависим от постоянной неопределенной, неизвестной самовласт­ной воли другого человека»^[62].

Дополнительный момент в представлении о разделении властей привнес Монтескье, выступивший с концепцией взаимного сдержива­ния законодательной, исполнительной и судебной власти: «Для того, чтобы предупредить... злоупотребление властью, необходимо, как это вытекает из самой природы вещей, чтобы одна власть сдерживала дру­гую... Когда законодательная и исполнительная власти объединяются в одном и том же органе... не может быть свободы... С другой стороны, не может быть свободы, если судебная власть не отделена от законодатель­ной и исполнительной... И наступит конец всему, если одно и то же лицо или орган... станет осуществлять все три вида власти» .

Смысл разделения властей в гарантиях от неправовых норм приме­нения силы. Поскольку факт законотворчества сам по себе не влечет наличия или исполнения закона, порукой от произвола и бесправия является сила контроля суда и общественного мнения.

ФОРМЫ ВЛАСТИ

Система власти глубоко эшелонирована, слагается из сети полити­ческих, экономических, военных, дипломатических, бюрократиче­ских, финансовых, правовых институций, придающих дисциплинар­ную организованность общественным связям и очерчивающих значи­мое пространство власти. В нем обосабливаются центральные инстан­ции (административный аппарат), непосредственно подчиненные им структуры (управление среднего уровня) и предметы манипулирования — индивиды, малые группы, прочий «человеческий материал» — масса.

Если власть обладает безраздельной монополией социальных ини­циатив на выработку, принятие и реализацию решений, она приобре­тает вид жестко централизованной (интегральной) власти. Если же сферы приложения власти регламентированы (итог давления оппози­ции, волнений демоса и тому подобного), радиусы ее действия обозна­чены (совершенство законодательства), локализованы (механизм сдер-жек и противовесов), власть отправляется в режиме дифференцирован­ной (интеркурсивной) власти. Основанием такой типологизации, оче­видно, является интенсивность властных потоков, степень силового влияния властных структур на элементы социума. Пограничными точ­ками в диапазоне властного регулирования общественной жизни соот­ветственно будут абсолютизм — гипертрофированная государственная (этатизм) или личная (авторитаризм) власть и анархия — универсаль­ное отрицание консолидирующей ценности властного фактора. По­скольку и всевластие, и властный нигилизм — нетерпимые социально- политические аномалии, на значительных временных интервалах ци­вильной жизни воплощаются гораздо более умеренные формы.

Логика властной организации общества, включающая формы прав­ления, типы политических режимов, виды государственного устройст­ва, в целом векторизована. На масштабных промежутках истории от­четливо направленное движение от безграничной к ограниченной вла­сти. Безграничная власть вбирает многочисленные модификации политико-государственного абсолютизма от моно- до полидержавности. Абсолютизм (самодержавно-тиранический строй) как разновидность апостольства в вопросах власти представляет самовластное всевластие, во многом бессмысленный политический произвол, в принципе свойст­вен добуржуазному состоянию, однако, в варианте диктаторских, де­спотических, авторитарно-хунтистских, феодально-монархических клик, фундаменталистских, бонапартистских тираний реставрируется в современности. Характерные предпосылки абсолютизма — слияние зако­нодательных и исполнительных структур, организующих и контролиру­ющих инстанций, узурпация власти одним лицом (группой лиц), беспо­щадное и беззаконное ущемление прав и свобод подвластных.

Абсолютизму противостоит опирающийся на либерализм и пар­ламентаризм демократизм, который на деле реализует гражданскую самодостаточность и самодостоинство граждан посредством повсеме­стно гарантируемого и соблюдаемого всеобщего равенства и ответст­венности.

ВЛАСТЬ И МОРАЛЬ

Налицо дилемма «мораль-власть», навеваемая сомнениями, совме­стима ли власть с нравственностью, возможно ли быть политиком с «чистыми руками». Перспектива снятия дилеммы, освобождения обра­за властителя от неблаговидных и непременных криминальных конно­таций видится в следующем.

Верно, не все сферы общественно полезной занятости изначально моральны. Такова, к слову сказать, экономика, крепящаяся на трудно совместимой с моральностью меркантильности: не нравственные кано­ны, а деньги здесь — базис коммуникации. По аналогии с этим возни- каст искус расценить и рабу молвы, расчета и страстей — политику, фундируемую конъюнктурностью, эффективностью, выгодностью.

При всем том, однако, спрашивается: грозит ли смещение акцентов деятельности с моральности к практицизму утверждением вседозволен­ности? Никакой предзаложенности этого при вдумчивом рассмотрении не обнаруживается. Лишь на поверхности власть — имморальная игра без правил. Свой регулятивный, ценностный этос у власти есть (и Аттила ведь богам поклонялся): он обеспечен архизначимой логикой пред­сказуемого функционирования власти как облаченного колоссальной ответственностью за социальное благополучие компетентного институ­та, опирающегося на высокие начала долга и гуманитарного величия. Отсюда убежденность: apriori во власти дефицита морали нет; справед­ливость и власть не взаимоисключающи; властный реализм и морализм не противополагаемы.

Сказанное позволяет развеять некогда пользующиеся кредитом, но бесперспективные, догматические доктрины в философии политики, связанные с именами Макиавелли и Канта.

Проводимая Макиавелли (Штирнером, Ницше) идея морального нигилизма в политике крайне отрешенная. Достаточно принять во вни­мание, что деятельность политических лидеров, предводителей отече­ства вся на виду: она прозрачна и строга, поддаваясь обозрению и управляясь своим неписаным кодексом чести, за соблюдением коего надзирают многочисленные правомочные инстанции — парламентские комитеты и комиссии, располагающие мощными рычагами официаль­ного и неофициального воздействия (вплоть до импичмента).

Спекулятивна и искусственна и линия Канта, сталкивающего принципы государственно-политической и моральной сферы (важная для первой сферы свобода воли, инспирирующая правовой принцип, якобы аналитична, тогда как основоположения добродетели, вменяю­щие цели и не следующие из свободы воли, синтетичны). Откуда выте­кает, что политико-государственная активность держится на разведе­нии права (компетенция светских структур) и морали (компетенция церкви).

Сшибка политики с этикой утрачивает смысл при понимании того, что вершат судьбы мира не просто венценосные, а достойные люди. Человек властвующий одновременно и моральный человек, погружен в стихию гуманитарности. Данное обстоятельство, отмеченное в древнем «Зеркале князей», послужило основанием демаркации между достой­ным властителем и ничтожным властолюбцем.

Требование моральности в политике свято, но гибко. Стратегиче­ски оно нацеливает на радикальное исключение из активности небла­говидных действий. Тактически же во избежание коллизий от сопри­косновения абстрактных норм с конкретной реальностью (вспомним бесконечный и нерешимый спор ригористов с утилитаристами) оно ори­ентирует на принцип наименьшего зла: слепое следование моральному кодексу (платформа Канта) неразумно и нерационально; нарушение его допустимо, если допущение зла позволяет избежать большего зла (теории легитимного ущемления прав). Как видно, политическая этика распадается на два фрагмента: этику ответственности (понимание не­однозначности моральной регуляции деятельности при принятии судь­боносных решений) и этику убеждений (понимание необходимости ис­ключения — в идеале — из политики неблаговидных действий).

И все же. Все же. Все же.

Как, спросим мы вслед за Оруэллом, человек утверждает свою власть над другим человеком? И ответим: заставляя его страдать. Ина­че, если человек не страдает, как можно удостовериться, что он выпол­няет вашу волю, а не свою собственную? Власть состоит в том, чтобы причинять боль и унижать; в том, чтобы разрывать сознание людей на куски и составлять снова в таком виде, в каком вам угодно. При дейст­вующих структурах власти противоядия этому не дано. Взывания к внутреннему чувству, гуманитарному величию правителей недоста­точно. Гарантия от издержек власти — уничтожение власти.

ВЛАСТЬ И СОБСТВЕННОСТЬ

Власть и собственность функционально разведены в управлении (дивергенцию этих начал констатирует «правило Лэйна»). Подчерк­нем, что речь идет именно о функциональном разведении. На сущност­ном уровне «власть и собственность могут быть разделены на какое-то время, но разлучить их навсегда никогда не удастся, поскольку, поняв болезненность подобного разделения, собственность сразу же купит власть либо власть захватит собственность»^[63].

Как один, так и другой исход прекрасно моделируется на фактуре нашей истории. Достаточно взять смутные времена конца XVI — нача­ла XVII веков (первый вариант) и конца XX века (второй вариант).

Власть и собственность совмещены в докапиталистических архаич­ных системах: власть как насилие, принуждение, подавление встроена в контекст производственных отношений, проявляется через формы внеэкономической зависимости. Рабовладельцы, феодалы единосущно носители как власти, так и собственности; рабы, смерды как безвласт­ны, так и неимущи. Начиная с капитализма власть и собственность расчленяются. Власть обретает черты института, аккумулирующего неэкономические связи; рынок систематизирует связи собственниче­ские. На Западе человек политический возникает одновременно и на­ряду с человеком экономическим. В России ничего похожего не наблю­дается. Политика у нас исторически не оформилась, не закрепилась, не выделилась в специализированную отрасль социальной занятости. Как в архаичном или традиционном обществе к политике у нас причастна каста элитной номенклатуры вначале сословной, наследуемой (госуда­ревой, великокняжеской, боярской, дворянской), затем партийно ини­циированной.

На фазе архаики при синкретизме собственности и власти кризис собственности (экономика) влек кризис власти — крах государственно­сти, имперскости. Позже со стадии обособления власти (бюрократиче­ское государство — машина побуждения, вынуждения, принуждения) и собственности (регулируемая рынком динамика персонального и со­циального богатства) в эпоху капитализма экономические кризисы не вызывают кризисов государственных (не равнозначно — «правительст­венных») . Реалии западной капиталистической социальности от этого застрахованы. Не то в России.

Благотворного функционального двоецентрия власти и собствен­ности у нас не сложилось. С Ивана IV власть стала единодержавной; в борьбе с боярской олигархией опричнина осуществила редистрибуцию богатства с целью концентрации земельной собственности у двора, спо­собствовала трансформации отечественной монархии в имуществен­ную монархию; русский царь отныне — «первый» помещик. С Петра I власть стала имперской, универсальной, неразделяющей первенства ни с каким началом, ни с какой силой; стяжающая монополию духовного водительства церковь превратилась в одну из госконтор — коллегию. С Ленина власть стала всепоглощающей: все относительно, кроме власти — территории, этносы, богатство, благосостояние. Власть преобразова­лась в чистую форму, репрезентируемую функциями партии. Со Ста­лина власть стала тоталитарной — «чистая форма» обрела плоть наци­ональной державности; хлесткий ярлык «враг народа» — ужасное клей­мо, агрегирующее признаки государственности, национальности, пар­тийности.

История России — история не разделения, а соединения, сращения власти с собственностью. На дореволюционной стадии персонификатором власти и собственности был монарх, на послереволюционной стадии — государство. Синкретизм двух капитальных начал влек: а) консервацию внеэкономического принуждения — от патриархальной общины до соци­алистического колхоза, вызывая порочный тандем взаимоусиливающих экономических и политических (властно-государственных), политиче­ских и экономических потрясений; б) импульсивно-авантюристический, валюнтаристски-импровизационный тип правления, сказывающийся в особенности (исключаемой реальностью Запада) обмена пространства на укрепление власти. Соответствующим (антинациональным) обра­зом действовали: Ленин — развал империи ради начала коммунистиче­ского эксперимента; Сталин — отказ от мировой революции, развал интернационала ради продолжения коммунистического эксперимента в отдельно взятой стране; Горбачев — развал Восточного блока (трофея Второй мировой) ради совершенствования построенного социализма в одной стране; Ельцин — отказ от коммунистического эксперимента, развал СССР ради узурпации власти в Российской Федерации ; в) возможность конвертации власти на собственность — самодостаточный слой «рыночно-демократических» нуворишей — прямой продукт но­менклатурной приватизации некогда общенародных богатств.