Завещание великого евразийца
Начиная читать последнюю книгу Л. Н. Гумилева «От Руси до России: очерки этнической истории» — ту, которая сейчас перед вами,—я испытывал чувство неуверенности. Ведь сюжеты, о которых в ней идет речь, неоднократно излагались автором, не говоря уже о других ученых и писателях. Как в этом случае можно избежать повторов, и прежде всего повторов самого себя? Ну, например, фигура Чингисхана, ведь она уже выписана, и блестяще, высокохудожественно выписана, Гумилевым в книге «В поисках вымышленного царства» (М., Наука, 1970). Но страх увидеть повторы рассеялся при прочтении — я с удовлетворением отметил, что практически везде найдены редкие возможности рассказать об известном совершенно по-новому.
Гумилевский способ изложения вообще какой-то неповторимый. Вот и в книге «От Руси до России» идет разговор об очень далеких по времени событиях и вдруг вставляется вполне современное словечко. Кажется — дикий диссонанс, популярщина? Но у Гумилева это всегда к месту, всегда естественно и органично. Книга написана так, что создает эффект живого, эмоционального рассказа, разговора с автором. Она воскрешает в памяти его беседы по телевидению, какие-то неспешные, домашние и вместе с тем необычайно глубокие и информативные.
В то же время книга «От Руси до России» — не учебник по истории. Это скорее «начертание» истории России, в чем-то похожее на давнюю работу Г. В. Вернадского «Начертание русской истории», вышедшую в Праге в 1927 г. «От Руси до России» — это книга анализа и раздумий, результат очень личностного, а значит — нового осмысления всей русской истории.
Основная ценность этой работы Л.Н.Гумилева, на мой взгляд, в ее цельности, что является выражением верности автора главной идее его творчества. Такой генеральной идеей для Л.Н.Гумилева было евразийство — значительное направление русской исторической мысли, возникшее в первой половине нашего века. «Вообще меня называют евразийцем — и я не отказываюсь, — говорил сам Лев Николаевич в одном из интервью, — ...это была мощная историческая школа. Я внимательно изучал труды этих людей. И не только изучал. Скажем, когда я был в Праге, я встретился и беседовал с Савицким, переписывался с Г.Вернадским. С основными историко-методоло-гическими выводами евразийцев я согласен» («Наш современник», 1991, №1, с. 132.).
Евразия, по Гумилеву, — это «не только огромный континент, но и сформировавшийся в центре его суперэтнос с тем же названием». Обобщая результаты своих исследований по евразийской истории, Л.Н.Гумилев пишет: «Этот континент за исторически обозримый период объединялся три раза. Сначала его объединили тюрки, создавшие каганат, который охватывал земли от Желтого моря до Черного. На смену тюркам пришли из Сибири монголы. Затем, после периода полного распада и дезинтеграции, инициативу взяла на себя Россия: с XV в. русские двигались на восток и вышли к Тихому океану. Новая держава выступила, таким образом, «наследницей» Тюркского каганата и Монгольского улуса.
Объединенной Евразии во главе с Россией традиционно противостояли: на западе — католическая Европа, на Дальнем Востоке — Китай, на юге — мусульманский мир».
Ядро концепции евразийства — в объективном характере единства суперэтноса, единства страны, возникшей на огромной территории от Балтийского моря и Карпат до Тихого океана. Именно поэтому идея евразийства одновременно является для Л.Н.Гумилева критерием оценки тех или иных фигур российского прошлого. И поэтому он — «антипетровец». Это ощущается уже по заголовку раздела, посвященного реформатору Руси, — «Петровская легенда» — и еще более четко из самого текста: «При Екатерине II родилась петровская легенда — легенда о мудром царе-преобразователе, прорубившем окно в Европу и открывшем Россию влиянию единственно ценной западной культуры и цивилизации». Но, критикуя многие шаги Петра I, Л.Н.Гумилев в то же время смягчает оценки, отмечая, что отношение русского самодержца к Европе, «при всей его восторженности, в известной мере оставалось, если можно так выразиться, «потребительским». А о реформах Петра Л.Н.Гумилев замечает, что все они «были, по существу, логическим продолжением реформаторской деятельности его предшественников».
Более того, Л.Н.Гумилев почти «амнистирует» Петра I. Почему? Ответ на этот вопрос, мне кажется, можно найти в следующих словах: «Весь XVIII в. соседние народы по инерции воспринимали Россию как страну национальной терпимости — именно так зарекомендовало себя Московское государство в XV—XVII вв. И поэтому все хотели попасть «под руку» московского царя, жить спокойно, в соответствии с собственными обычаями и с законами страны». Это означает, что и в петровский период продолжался процесс становления империи, а поскольку в империю влился еще «целый ряд этносов, органично вошедших в единый российский суперэтнос», расширив территорию его расселения от Карпат до Охотского моря, значит, можно «амнистировать» даже «западника» Петра...
Читая Л.Н.Гумилева, на фактах убеждаешься в том, что вопрос: «Запад или Восток?» — вечный вопрос нашей истории. Вот Русь эпохи Александра Невского. Александр и Батый — союзники. «Русские княжества, принявшие союз с Ордой, полностью сохранили свою идеологическую независимость и политическую самостоятельность... Русь была не провинцией Монгольского улуса, а страной, союзной великому хану». Но в то же время существовала и «программа западников» — «объединить силы всех русских князей и изгнать монголов». При этом «рыцари Ордена, купцы Ганзы, папа и император вовсе не собирались тратить свои силы на объединение чужого им государства». Так, анализируя прошедшее, Л. Н. Гумилев показывает, что для России евразийское единство всегда предпочтительнее союза с Западом.
Но Гумилев не был бы Гумилевым, если бы ограничился лишь популяризацией концепции евразийства. Он отнюдь не стал эпигоном своих великих предшественников. В 1979 г. — не так уж давно — было опубликовано серьезнейшее произведение Льва Николаевича «Этногенез и биосфера Земли». В нем, а также в книгах, вышедших в последние годы («Древняя Русь и Великая степь». — М., Мысль, 1989; «География этноса в исторический период». — Л., Наука, 1990.), изложена целостная теория этногенеза с ее ключевым звеном — учением о пассионарности и ее носителях — пассионариях.
Пассионарии — это конкистадоры, устремлявшиеся вслед за Колумбом за океан и погибавшие там. Пассионарии — это Жанна д'Арк, Кутузов и Суворов. А субпассионарии, у которых перевешивает «импульс инстинкта», — это почти все чеховские персонажи. «У них как будто все хорошо, а чего-то все-таки не хватает; порядочный, образованный человек, учитель, но... «в футляре»; хороший врач, много работает, но "Ионыч"» («География этноса в исторический период».
Пассионарность проявляется у человека как непреоборимое стремление к деятельности ради отвлеченного идеала, далекой цели, для достижения которой приходится жертвовать и жизнью окружающих, и своей собственной. Именно сила пассионарности создает такие специфические человеческие коллективы, как этносы (народы), а изменение во времени числа пассионариев изменяет и возраст этноса, то есть фазу этногенеза.
Мне нет нужды пересказывать здесь теорию этногенеза своими словами, тем самым упрощая, примитивизируя ее, ибо вкратце она изложена самим Л. Н. Гумилевым в разделе «Вместо предисловия». Более того, в книге «География этноса в исторический период» суть достаточно сложного понятия «пассионарность» раскрывается на простых примерах. Эта книга, как представляется, может быть своеобразным комментарием к другим, более сложным трудам автора. В отличие от работ, написанных «академическим способом», ее стиль, по выражению Г. Державина, — «забавный русский слог», то есть простой разговорный язык. Ибо нет научной идеи, которую нельзя было бы изложить ясно и четко любому человеку со средним образованием.
Здесь я хотел бы коснуться лишь одного аспекта теории этногенеза. Гумилевская концепция неподготовленным читателем чаще всего воспринимается как чисто историческая, а это не совсем верно. На мой взгляд, создавая теорию этногенеза, Л. Н. Гумилев выступал прежде всего как географ. Ведь эта теория неразрывно связана с понятием «кормящий ландшафт». «Новые этносы, — писал он, — возникают не в монотонных ландшафтах, а на границах ландшафтных регионов и в зонах этнических контактов, где неизбежна интенсивная метисация»5. Поэтому первым параметром всей этнической истории он называет «соотношение каждого этноса с его вмещающим и кормящим ландшафтом, причем утрата этого соотношения непоправима: упрощаются, а вернее, искажаются, и ландшафт, и культура этноса»".
В последней своей книге Л. Н. Гумилев остается верен этим положениям. Рассматривая успешное продвижение русских «встречь солнца» — в Сибирь, — он замечает, что предпосылкой успеха похода Ермака, экспедиций С. Дежнева и Е. Хабарова была не только пассионарность русских того времени, но и то, что, «продвинувшись в Сибирь, наши предки не вышли за пределы привычного им кормящего ландшафта — речных долин. Точно так же, как русские люди жили по берегам Днепра, Оки, Волги, они стали жить по берегам Оби, Енисея, Ангары и множества других сибирских рек». Кстати, современная картина расселения, цепочек городов, транспортных магистралей подтверждает большую инерционность этой приверженности к «кормящему ландшафту», несмотря на всю грандиозность перемен века научно-технического прогресса.
Идею о Евразии как о едином целом Л. Н. Гумилев подкрепляет соображениями о «кормящем ландшафте» — разном, но всегда родном для данного этноса. «Разнообразие ландшафтов Евразии благотворно влияло на этногенез ее народов. Каждому находилось приемлемое и милое ему место: русские осваивали речные долины, финно-угорские народы и украинцы — водораздельные пространства, тюрки и монголы — степную полосу, а палеоазиаты — тундру. И при большом разнообразии географических условий для народов Евразии объединение всегда оказывалось гораздо выгоднее разъединения».
В еще недавнее «время догматов» за подобные высказывания модно было упрекать Л. Н. Гумилева в географическом детерминизме. Замечу, однако, что географический детерминизм не представляет собой какой-то единой концепции. Он менялся со временем, вбирая в себя новый естественно-научный материал. Можно предложить читателю, предвзято относящемуся к этой проблематике, проделать необычный эксперимент, который позволит ему по-другому взглянуть на стереотипы: взять наугад отрывок из предлагаемой книги и отрывок из первой части «Курса русской истории» В. Ключевского, сравнить их, отвлекаясь от имен авторов, а потом ответить на вопрос: кто больший географический детерминист?
Конечно, воззрения Л. Н. Гумилева — это далеко не традиционный географический детерминизм, а очень сложная система, в которой взаимодействуют не локальные объекты, а Космос и биосфера Земли в целом. В этой системе представлен весь комплекс взаимоотношений этноса и «его» ландшафта. Достигнутый автором уровень обобщений и выводов просто поражает.
Но истинный масштаб сделанного Львом Николаевичем невозможно верно оценить, не принимая во внимание обстоятельств его личной жизни. А были эти обстоятельства непомерно тяжелыми. О лагерях и четырнадцати годах, проведенных там, Лев Николаевич рассказывал неохотно, никогда не вспоминая о своих страданиях, все больше — о людях, с которыми там сталкивался. И не было у него ни озлобленности, ни неприятия всей той страшной для него эпохи. А могла бы быть — ведь первую свою диссертацию, как и первую книгу, он «писал» в лагерях, то есть обдумывал концепцию, строил повествование, держа в голове даты, имена, события... Между двумя лагерными сроками Гумилева пролегли война, фронт, и дошел Лев Николаевич до Берлина. Но вместо ожесточения у него была большая доброта к людям, желание поделиться всем, что знает сам, воспитать достойных учеников. (И это ему удалось — у Л. Н. Гумилева остались очень верные и способные ученики.)
И после освобождения трудностей хватало с избытком. Когда Лев Николаевич блестяще защитил вторую докторскую диссертацию, уже по географии (первая была по истории), последовал вызов в Высшую аттестационную комиссию. И там «черным рецензентом» был задан нелепый вопрос: «А Вы кто — историк или географ?» И второй докторской степени он не был удостоен. Бюрократы от науки не поняли, что уже тогда началась эпоха интеграции наук, а Л. Н. Гумилев был интегратором в лучшем смысле этого слова. И не только истории и географии, но и этнографии, востоковедения, психологии. Он был, в отличие от ревнителей «чистых» наук, энциклопедистом и высоко ценил В. И. Вернадского, который еще в 30-е годы сказал знаменитую фразу: «Мы все более специализируемся не по наукам, а по проблемам».
Романовский Ленинград также не жаловал Л. Н. Гумилева. Жил он до последних лет в комнатке неподалеку от станции метро «Владимирская», в коммунальной квартире. В эпоху догматов и разносной критики ни одно «светило» официальной науки не снисходило до прямых попыток опровергнуть концепцию этого ученого, а научные работники рангом пониже ограничивались «ловлей блох» — поиском ошибок в датах или именах. И это замалчивание научной концепции, носившее тотальный характер, было формой самых злых и беспощадных нападок на ее автора. Представляется, что господствовавший тогда в официальной науке рефрен: «Читать Гумилева не надо» — был рожден в том числе и завистью.
Основной труд его жизни — «Этногенез и биосфера Земли» — был опубликован как бы полулегально — депонирован в ВИНИТИ. Там эту книгу можно было заказать, но для этого надо было знать, что она существует. Купить же ее было почти невозможно. Помнится, сам Лев Николаевич очень гордился тем, что на небогатом «черном» книжном рынке той поры ее можно было приобрести лишь по очень высокой цене..
Л. Н. Гумилеву часто шли приглашения из-за границы от университов и академий — приехать, прочитать лекции. Но он никуда не ехал, по-моему, он просто не хотел получать отказов «в соответствующих органах». В одном-единственном письме в ЦК КПСС, написанном Гумилевым уже в 80-е годы, он просил о самом простом: разрешении «быть как все» — читать лекции, печататься, пропагандировать свои научные идеи.
В середине 80-х годов опала с Л. Н. Гумилева была снята, но с победой «демократии»... все вернулось на круги своя. Только на последнем году жизни стал Лев Николаевич академиком, но Академии естественных наук, а не Российской академии наук — туда прошла новая номенклатура, а его опять «не сочли». Впрочем, внешние знаки признания волновали Л. Н. Гумилева мало. Для него важно было другое. И уже в больнице, за месяц до смерти, он сказал мне об этом: «А все-таки я счастливый человек, я всегда писал то, что думал, то, что хотел, а они (случайные в науке люди. — С.Л.) — то, что им велели».
Безусловно, в жизни Льва Николаевича, в том числе и в послевоенной и послелагерной эпопее, встречались и добрые люди. Один из них — А. А. Вознесенский, в 40-е годы ректор Ленинградского университета, — помог ему вернуться в город, другой — академик А. Д. Александров, ставший ректором после расстрелянного Вознесенского, — принял опального ученого на работу в университет. С тех пор тридцать лет Л. Л. Гумилев работал на географическом факультете ЛГУ и считал факультет и Географическое общество СССР своей «экологической нишей», где его любили, где не было гонителей и врагов, а были друзья и ученики, где можно было отвлечься от внешних неприятностей («Советская культура», 15 сентября 1988 г.). И если появлялись где научные статьи Л. Н. Гумилева в ту пору, полную «табу», так это в «Известиях Географического общества» и в университетских «Вестниках».
У Льва Николаевича была не только своя научная концепция, но и четкая политическая позиция, обнародованная им в последние годы. Для людей, не знавших Гумилева, это было действительно странно: ведь он всегда подчеркивал, что занимается только историей до XVIII в., и вдруг выступил... в передаче «600 секунд». А тем не менее понять это довольно просто, принимая во внимание то, что политические оценки Л. Н. Гумилева не существовали в отрыве от его нравственных и научных убеждений, сформировавшихся отнюдь не за последние годы, а за всю многотрудную жизнь.
Еще в юности, в начале 30-х годов, когда он работал в Таджикистане малярийным разведчиком, произошло знакомство Л. Н. Гумилева с Востоком. Потом лагерная эпопея прервала востоковедческие исследования почти на три десятка лет, и только в 60-х годах родилась его знаменитая «Степная трилогия» (Это масштабное произведение Л. Н. Гумилева по издательским соображениям вышло в виде четырех книг: «Хунну». — М., Изд-во восточной литературы, 1960; «Древние тюрки». — М., Наука, 1967; «Поиски вымышленного царства». — М., Наука, 1970; «Хунны в Китае».— М., Наука, 1974.).
Л. Н. Гумилев первым возвысил свой голос в защиту самобытности тюрко-монгольской истории. Первым выступил против евроцентристской легенды о татаро-монгольском иге, об извечной вражде кочевников Степи с оседлыми земледельцами. И выявил, что не было некоей непрерывной войны не на жизнь, а на смерть, а была система динамичных и сложных политических отношений при неизменности симпатий и уважении этнического своеобразия друг друга. «Плоды пылкой фантазии, воспринимаемые буквально, — заключал автор, — породили злую, «черную» легенду о монгольских зверствах».
В своей последней книге Гумилев-историк, продолжая борьбу со «злой легендой», дает много нового, нестандартного. Таково, например, разоблачение устоявшейся версии о событиях начала XIII в. в Средней Азии. Версия эта, гласящая: «дикие кочевники разрушили культурные оазисы земледельческих народов в бассейнах Сырдарьи и Амударьи», — создавалась, как отмечает Л. Н. Гумилев, придворными мусульманскими историографами. А действительность была совсем иной. В древнем Хорезме солдаты-тюрки составляли главную военную силу. От них страдало и против них восставало население Самарканда, Бухары, Мерва. При этом хорезмшах Мухаммед сам был инициатором войны с монголами «только из-за того, что степняки не верили в Аллаха». Легендой являются и сведения о Мерве, который восстанавливал численность своих вооруженных отрядов и восставал через год после очередного «тотального разорения».
Лев Николаевич всегда писал правду о евразийских народах, испытывая к ним огромную любовь и симпатию. «Лично мне, — говорил Л. Н. Гумилев, — тесные контакты с казахами, татарами, узбеками показали, что дружить с этими народами просто. Надо лишь быть с ними искренне доброжелательными и уважать своеобразие их обычаев. Ведь сами они свой стиль поведения никому не навязывают» («Известия», 13 апреля 1988 г.). В 1967 г. на титуле одной из своих книг он напишет: «Посвящаю эту книгу нашим братьям — тюркским и монгольским народам Советского Союза». Недаром на гражданской панихиде по Л. Н. Гумилеву, проходившей в Русском Географическом обществе, среди множества телеграмм с соболезнованиями особой теплотой выделялись две: от лидера Татарстана Минтимера Шаймиева и Президента Азербайджана Абульфаза Эльчибея. Для ученого-евразийца и татары, и монголы, и азербайджанцы, вообще все, кто боролся за сохранение единства страны, за единство ее государственности, всегда были «нашими».
Что же касается политических убеждений Л. Н. Гумилева, то они лучше всего проявились в том, что он всегда оставался самим собой. Никогда не менял он своего отношения к миру из конъюнктурных соображений. Он не трансформировал ни свое восприятие советской власти, ни свое отношение к нашей интеллигенции. Он не был фрондером или диссидентом в эпохи культа и застоя, не участвовал в «самиздате». Более того, он никогда не отрицал целиком Маркса и даже в своих последних книгах неоднократно ссылался на него. И поэтому самого Л. Н. Гумилева стоит или не принимать, или — лучше — принимать, но целиком.
Работая со Львом Николаевичем тридцать лет, мы всегда сознавали, что имеем дело с великим ученым. Страна осознала это позже, когда пошли в печать книги, написанные ранее и лежавшие в ящике письменного стола. Вслед за «Этногенезом», но отнюдь не сразу, а уже в пору полного снятия «табу» в годы «перестройки» пошла новая волна книг Л. Н. Гумилева, развивающих эту теорию. Приходилось только поражаться тому, как ученый в довольно преклонном возрасте мог править и обновлять одновременно несколько своих работ. Помогала изумительная память, натренированная в лагерные, самые тяжелые годы. Не меньшее уважение вызывало умение маститого ученого со сложившимися взглядами впитывать новую информацию из работ современных историков (например, из трудов А. М. Панченко и Р. Г. Скрынникова по истории Московской Руси XV—XVII вв.), переосмысливать ее и делать на этой основе оригинальные выводы.
В книге «От Руси до России» Л. Н. Гумилев приоткрывает, на мой взгляд, тайны многих современных противостояний (например, суннитов и шиитов), корни которых — в далеком прошлом. В евразийском контексте, по-своему трактует Л. Н. Гумилев и причины воссоединения Украины с Россией: «Первостепенное значение имела единая суперэтническая принадлежность России и Украины, массовая поддержка «своих», которыми были единоверцы». Как подчеркивает автор, «в отношениях России и Украины ярко проявилось такое качество русского чело- \ века, как терпимость к нравам и обычаям других народов». Л.Н. Гумилев наглядными историческими примерами подтверждает здесь высказывание Достоевского о том, что у русских есть умение понимать и принимать все другие народы. Думается, что в нашу эпоху это звучит более чем актуально.
Читая Гумилева, легко убедиться, насколько глубже его анализ истории, чем некоторые современные злобно-безграмотные ее интерпретации. Л. Н. Гумилев не оставляет камня на камне от попыток изобразить русскую историю как «серию покорении», как историю исключительно силового создания «империи», которая закономерно должна была разрушиться... Давайте вспомним еще один яркий пример из интервью Л. Н. Гумилева, озаглавленного «Меня называют евразийцем...». Пример касается Грузии: «Долгое время первые Романовы — Михаил, Алексей, даже Петр — не хотели принимать Грузию, брать на себя такую обузу. Только сумасшедший Павел дал себя уговорить Георгию XIII и включил Грузию в состав Российской империи. Результат был таков: в 1800 году насчитывалось 800 тысяч грузин, в 1900-м их было 4 миллиона... И когда русские войска защитили Грузию от горцев, она много выиграла от этого» («Наш современник», 1991, №1, с. 140.).
К сожалению, «наверху» так и не осознали, насколько Л. Н. Гумилев современен, даже, если можно так сказать, политичен, когда говорит о далеком прошлом. И невольно возникает гнетущая мысль: а если бы евразийские взгляды этого ученого были поняты теми, кто делает национальную политику страны, если бы был воспринят хотя бы дух гумилевской концепции — дух высокого уважения ко всем народам, если бы советниками по национальным вопросам были люди типа и масштаба Л. Н. Гумилева? Может быть, меньше было бы тогда межнациональных конфликтов и пожаров братоубийственных войн, полыхающих сейчас на рубежах России?
Более чем современно звучит и вот эта характеристика внутренних сил, выступавших некогда против единства страны: «Требовали от своих князей проведения политики сепаратизма и жители Минска, Гродно и других городов северо-запада Русской земли. Стремление к самостоятельности стало всеобщим, распад был неминуем». Будь она своевременно услышана, может быть, не началась «война суверенитетов» и предотвратился распад великой державы? Ведь недаром Лев Николаевич любил такой афоризм: «Кто владеет прошлым — тот владеет настоящим, кто владеет настоящим — владеет будущим».
Мне вообще представляется, что в новых исторических условиях идеи евразийства, развитые Л. Н. Гумилевым, могут оказаться актуальнее, чем когда бы то ни было. На крутых поворотах истории (а мы сейчас, безусловно, переживаем такой) всегда встает вопрос: какой должна быть стратегическая линия, какие выбрать ориентиры, с кем быть? Давайте же прислушаемся, пусть и с опозданием, к голосу теперь уже покинувшего нас великого евразийца.
Раздел «Вместо послесловия» последней книги Л. Н. Гумилева можно считать завещанием выдающегося ученого, который, уходя из жизни в смутное, тяжелое время, делится своими мыслями, стремится помочь нам выйти из этой безнадежности и «тупиковое». Далее, как мне кажется, нельзя обойтись без длинной цитаты: «Исторический опыт показал, что, пока за каждым народом сохранялось право быть самим собой, объединенная Евразия успешно сдерживала натиск и Западной Европы, и Китая, и мусульман. К сожалению, в XX в. мы отказались от этой здравой и традиционной для нашей страны политики и начали руководствоваться европейскими принципами — пытались всех сделать одинаковыми. А кому хочется быть похожим на другого? Механический перенос в условия России западноевропейских традиций поведения дал мало хорошего, и это неудивительно. Ведь российский суперэтнос возник на 500 лет позже. И мы, и западноевропейцы всегда это различие ощущали, осознавали и за «своих» друг друга не считали. Поскольку мы на 500 лет моложе, то, как бы мы ни изучали европейский опыт, мы не сможем сейчас добиться благосостояния и нравов, характерных для Европы. Наш возраст, наш уровень пассионарности предполагают совсем иные императивы поведения.
Это вовсе не значит, что нужно с порога отвергать чужое. Изучать иной опыт можно и должно, но стоит помнить, что это именно чужой опыт». И далее: «Конечно, можно попытаться «войти в круг цивилизованных народов», то есть в чужой суперэтнос. Но, к сожалению, ничто не дается даром. Надо осознавать, что ценой интеграции России с Западной Европой в любом случае будет полный отказ от отечественных традиций и последующая ассимиляция».
Думается, что, проведя нас через десять веков русской истории, Л. Н. Гумилев имел право сделать такое заключение.
С. Б. ЛАВРОВ, профессор вице-президент Русского Географического общества