Таким образом, уголовное законодательство страны состоит из суммы обобщенных постановлений, характеризующих типы преступных деяний, воспрещенных под страхом наказания. 19 страница

Конечно, подробный разбор всех этих попыток был бы излишен; но казалось бы, не бесполезно познакомиться с важнейшими из них, в осо­бенности с теми, которые остались не без влияния на законодательства и практику.

Все попытки могут быть сведены к трем основным типам: 1) попытки чисто объективные, отрицающие наказуемость такого рода покушения; 2) попытки субъективные, признающие полную наказуемость всех случаев, и 3) попытки смешанные, пытающиеся различать два вида такового покушения — наказуемый и ненаказуемый.

Представителем первого направления является прародитель вопроса, Фейербах, утверждавший, что признание в этих случаях наказуемости повело бы к смешению права и нравственности. Покушение, говорит он, тогда только наказуемо, когда само деяние, по своим внешним свойствам, находится в причинной связи с преднамеренным преступлением, когда оно объективно опасно, так как иначе, наказывая дачу мнимого яда или поку­шение на убийство трупа, мы смешаем область нравственности с правом, начало карательное с принципами полиции.

Иначе отнеслись к вопросу, конечно, теории субъективные, видевшие в покушении такую деятельность, которая с очевидностью дозволяла распознать преступную волю, так как в этом отношении несомненно, что негодность употребленных средств не может ни в чем изменить понятия о покушении и его наказуемости, причем, будучи последовательными, сто­ронники этого воззрения должны были применять это положение и к покушению со средствами, выбранными только по невежеству и суеве­рию: из действия лица, подносящего другому наколдованную воду, при из­вестных условиях можно также заключить о наличности намерения убить,

12. Таганцев Н.С. 1 том

12*

как Из факта взлома или взлеза о намерении украсть. Впрочем, нельзя не прибавить, что большинство сторонников этого направления, хотя и в ущерб последовательности, не делали таких выводов, несомненно ука­зывающих на практическую непригодность основного начала и на невоз­можность совершенно игнорировать при покушении объективное значение деятельности.

Наиболее распространенными являются теории различия средств аб­солютно и относительно негодных, понимающая под первыми те сред­ства, которые ни при каких условиях не могут привести к же­лаемому результату, которые, так сказать, негодны по своему существу, а под вторыми те, которые оказались негодными только благодаря особенным условиям данного случая. Попытка действовать с абсолютно негодными средствами, например попытка выстрелить из незаряженного ружья, отравить наколдованной водой и т.д., признается по этой теории не наказуемой, а попытка с относительно негодными средствами, на­пример попытка влезть для учинения кражи в окно по лестнице, которая оказалась коротка, или отпереть замок плохо подобранным ключом — наказуемой.

Но имеет ли твердое основания самое различие абсолютно и относи­тельно негодных средств? С одной стороны, много ли средств мы можем назвать абсолютно негодными? В большинстве исследований, например, признается абсолютно негодным средством отравления дача сахара, но любой медик возразит на это, что существуют такие болезненные состоя­ния организма, при которых введение в организм даже незначительной дозы сахара может причинить расстройство здоровья и самую смерть; даже пресловутый пример дачи нашептанного питья не имеет решающего значения, так как несомненно, что на натуру нервную и такой способ может оказать вредное действие. С другой стороны, что такое недоста­точное средство? Самый сильный яд, данный в ничтожной дозе или в таком составе, который лишает его вредоносности, есть такое же абсо­лютно негодное средство, как сахар или магнезия; лестница в два аршина есть несомненно абсолютно негодное средство для того, чтобы влезть в окно, отстоящее от земли на две сажени.

На иную почву становится другая посредствующая теория, начала которой можно найти еще у Кестлина, положенная, между прочим, и в основание нашего действующего права. Границы наказуемого и ненака­зуемого покушения, говорит она, нужно искать прежде всего не в свой­ствах средств, так как средства во всех таких случаях оказываются негодными для выполнения задуманного, а в самих основаниях их выбора. Такие основания могут быть двояки: или виновный прибег к таким средствам случайно, когда безвредный характер его деятельности зависел от обстоятельств, вне его воли и усмотрения лежащих, или же эти сред­ства были выбраны им самим.

В первом случае, когда выбор негодных средств обусловливался случайностью, эта -негодность не имеет никакого значения, и виновный подлежит наказанию за учиненное им покушение, и притом безразлично, проявилась ли эта негодность в момент выполнения деяния, когда винов­ный случайно схватил не заряженный пистолет вместо заряженного, или

же в момент подготовительных действий, когда виновный влил в питье предполагаемый яд из такой склянки, в которой он не находился. Такая деятельность, по этому взгляду, заключает в себе все элементы нака­зуемого деяния: со стороны объективной это действие представляет на­чало воспроизведения законного состава, а со стороны субъективной — в нем обнаруживается реальная злая воля, а потому не усматривается и оснований признавать такое покушение ненаказуемым.

Но если средства, оказавшиеся негодными, были сознательно выбраны виновным, так что он действовал на основании неудачно составленного плана, то может ли он быть наказан за свою попытку? На это существует двоякий ответ.

Одна группа писателей, представителем которой может быть назван Бар, отрицает наказуемость всех тех случаев этого рода, где выбор данных средств противоречил общепризнанной логике и общему здравому смыслу. Сущность преступного умысла, говорит Бар, заключается не только в установлении определенного пути или цели деятельности, но и в выборе средств и способов действия, пригодных для достижения заду­манного, согласно с общими указаниями жизненного опыта и здравого че­ловеческого смысла; этой целесообразностью предположенной деятель­ности и отличается реальная, а потому и преступная злая воля, от фанта­стических, хотя бы и безнравственных планов. Поэтому попытка действо­вать такими средствами, которые, при предполагаемых условиях, по законам природы и логики, не могут вести к желаемому результату, не может рассматриваться, как осуществление действительно преступной во­ли, и не может почитаться наказуемым покушением.

Гораздо уже смотрят на условия безнаказанности покушения с негод­ными средствами представители другого оттенка той же группы, которые признают безнаказанность в том случае, когда выбор средств объясняется только крайним невежеством виновного, благодаря чему воля его утрачи­вает опасный характер. К числу таких не наказуемых попыток должна быть, конечно, отнесена и деятельность при помощи так называемых суеверных средств. Конечно, с объективной стороны, и эта деятельность может заключать в себе начало воспроизведения законного состава пре­ступного деяния; но со стороны субъективной воля, проявленная винов­ным, не представляется опасной для общества. Самое решение вопроса о том, объясняется ли выбор известных средств крайним невежеством или суеверием лица, может быть сделано не а рпоп, а только при рассмотре­нии судом каждого отдельного акта.

Разноречие взглядов, проявившееся в доктрине, должно было отра­зиться и на законодательствах, и на судебной практике.

Свод законов вовсе не упоминал об этом вопросе, точно так же и Уложение 1845 г. не затронуло его ни в тексте, ни в мотивах, а наша судебная практика представила в этом отношении значительные коле­бания.

Все эти недоразумения были устранены прямым указанием закона 9 марта 1864 г., вошедшем в ст. 115 уложения изд. 1866 г.

На основании текста ст. 115 (изд. 1885 г.) покушение признавалось оконченным и в том случае, когда предположенное зло не воспоследовало

только по безвредности употребленных средств; но в примечании к этой статье было прибавлено: "если при покушении подсудимым, по крайнему невежеству или суеверию, были употреблены средства, вполне и очевидно недействительные для совершения преступления, как-то: нашептывания, наговоры, заклинания и т.п., то он подвергается наказанию, как за пре­ступный умысел, по ст. 111 уложения".

Таким образом, этот закон примкнул всецело к последней из разобран­ных выше теорий и признал покушение не наказуемым только в том случае, когда негодные средства были именно выбраны виновным по его крайнему невежеству или суеверию.

При этом для применения примечания к ст. 115 безразлично, было ли покушение еще не окончено или виновный уже сделал все, что считал нужным, и зло не воспоследовало только благодаря негодности средств.

Но особое указание закона на то, что в этих случаях виновный отве­чает за злой умысел, представлялось неудачньш. Конечно, в подобных случаях проявляется злой умысел; но можно ли признать такое прояв­ление наказуемым? Можно ли было, например, применить уголовное наказание, и притом самое тяжкое, к человеку, который колдовал на жизнь Государя или членов царствующего дома?

Действующее уложение также вносит в текст закона особое поста­новление по данному вопросу, совершенно аналогичное со ст. 115, говоря: покушение учинить преступное деяние очевидно негодным средством, выбранным по крайнему невежеству или суеверию действовавшего, не наказуемо. В подобных случаях, как замечает объяснительная записка, можно говорить о преступных помыслах, пожеланиях, но не об опасной для общества воле.

170. Другим объективным условием, препятствующим довершению преступного замысла, является непригодность объекта, дающая содержа­ние учению о покушении над негодным объектом.

Но представляет ли этот вопрос самостоятельное значение, или же к нему должны быть вполне применимы только что приведенные положения относительно покушения с негодными средствами? Действительно, несом­ненно существуют такие случаи, в коих мы с трудом можем сказать, что создало непригодность данной деятельности — средства или объект. Ес­ли кто-либо стрелял из «монте-кристо» в человека, одетого в хорошую дубленку, или и из большого пистолета, но в человека, на котором панцирная сетка, то что мы имеем в данном случае: негодность средств или объектов? Такое же затруднение представит, например, разрешение этого вопроса в случае дачи мышьяка в дозе, оказавшейся недействи­тельной только потому, что жертва постоянно употребляла мышьяк, и т.д.

С одной стороны, средства действия за немногими исключительными случаями не имеют значения для состава преступного деяния; напротив того, объект, его юридические и физич^ с:сие свойства обусловливают не только квалификацию деяния, но и самое его юридическое бытие. С другой стороны, негодность средств исключает возможность довершения задуманного, а негодность объекта может устранять преступность содеян-

ного даже и в том случае, когда виновным воспроизведен весь законный состав преступного деяния. В силу этого обстоятельства, данное учение тесно соприкасается с понятием мнимого преступного деяния, т.е. с разобранными выше случаями посягательства на несуществующую норму или на несуществующее субъективное право.

Оба признака представляются настолько существенными, что приме­нение приведенных выше положений относительно наказуемости покуше­ния с негодными средствами к разбираемому вопросу приведет к практи­чески несостоятельным результатам. Так, признавая все случаи покуше­ния на негодный объект наказуемыми¹, мы должны будем признать, например, наказуемой попытку оскорбить в печати какое-либо несу­ществующее общество, а признавая все эти посягательства/Д1енака-зуемыми, мы должны будем освободить от ответственности вора, залез­шего в карман, как скоро в кармане не оказалось ни бумажника, ни какой-либо иной вещи. Поэтому мы должны обратиться к самостоятельному рассмотрению случаев этого рода.

Простейшие случаи данного рода представить посягательство на несуществующий предмет. Если объект посягательства не существует физически, то очевидно, что и всякая попытка посягнуть на него бу­дет мнимой: она заключает в себе голую злую волю, но не имеет свойств преступного деяния, тем более что в большинстве случаев и самое покушение при подобных условиях бывает невозможно, по крайней мере в тех деяниях, которые предполагают непосредственное воздействие субъекта на объект. Поэтому, нельзя наказывать покушение на поджог несуществующего дома, на подделку акций несуществующего общества, попытку оклеветания несуществующего лица и т.д.; к этой же группе, по моему мнению, следует отнести выстрел, сделанный с целью лишить жиз­ни, в оказавшегося мертвым, посягательство на вытравление плода у небеременной женщины; так как в первом случае объектом является не тело человека, а жизнь, а во втором — не женщина, а зародыш.

Но, как мы видели, право не всегда охраняет всякое конкретно существующее благо или интерес; очень часто для такой охраны требу­ется, чтобы этот предмет имел известные юридические свойства, при наличности коих он только и становится правоохраненным интересом; без этого условия этот интерес будет существовать физически, а не юриди­чески, а потому и посягательство на него должно рассматриваться как покушение на несуществующий объект. Если кто-либо пытался украсть чужую вещь, а в действительности посягнул на собственное имущество, то его попытка не может считаться преступной².

Таким образом, покушение на объект, не существующий физически или

¹ Такую теорию защищает Колоколов (с. 242), основываясь на таком аргументе: "очевидно само собою, что негодности предмета, над которым выполнена преступная деятельность, отнюдь не лишает нас права признавать виновного несомненно способным на нарушение правового порядка и констатировать, таким образом, серьезную опасность, угрожающую от него обществу".

² Конечно, если условие, отсутствовавшее в объекте, влияло не на преступность, а на наказуемость, на подсудность, на порядок преследования, то покушение остается нака­зуемым, но только сообразно изменяются мера ответственности, порядок преследования и т.д.

юридически, будет мнимо преступным, но могут ли быть случаи пося­гательства на существующий объект, который бы, однако, оказался негодным для выполнения задуманного? Я полагаю, что ответ должен быть отрицательный.

Живой человек есть всегда годный объект убийства, были бы только выбраны надлежащие средства действия и посягательство было бы учи­нено; чужая вещь есть безусловно годный объект кражи или истребления и т.д.

Когда господствующая доктрина говорит о различии абсолютно и относительно негодных объектов, признавая покушение над последними наказуемым, то в действительности все примеры абсолютной негодности относятся к несуществующим объектам, а относительной — к недоста­точности употребленных средств.

Иначе, конечно, ставится вопрос, когда, говоря о покушении на суще­ствующий объект, выделяют случаи посягательства на объект, находив­шийся не в том месте или положении, как предполагал виновный, если притом это обстоятельство было причиной неудачи задуманного. По мо­ему мнению, и в этих случаях нельзя говорить о годности или негодности объекта, который несомненно годен, а нужно решить другое положение: есть ли в данном случае общие признаки покушения или нет, а это, как было указано ранее, будет зависеть от конкретной обстановки отдельных преступных деяний, от их состава, от способа действия¹. На этом осно­вании нельзя говорить о покушении на изнасилование лица, находивше­гося в момент действия в другом городе или доме, потому что покушение в этом случае предполагает начало физического насилия над жертвой, чего в действительности не было; но лицо, стрелявшее в комнату, где находилась жертва, однако, не в том направлении, в каком она стояла, или запустившее, ради кражи, руку в сундук, в коем предполагаемой вещи не оказалось, должно быть наказано по общим правилам за поку­шение.

Из новых западноевропейских кодексов ни один не содержит по дан­ному вопросу никаких особых постановлений, предоставляя его разре­шение судебной практике, причем последняя, так же как и доктрина, представляет полнейшее разногласие.

В нашем Уложении 1845 г. не содержалось также указаний по этому вопросу.

Действующее Уголовное уложение, которое содержит общее поста­новление, что не почитается преступным деяние, направленное на объект несуществующий или безусловно негодный для учинения того рода преступного деяния, которое виновным задумано, причем самое поста­новление не включено в статью о покушении, так как деятельность виновного в подобных случаях может представляться сама по себе не попыткой, а вполне законченным актом, а отнесено к отделу о причинах, исключающих преступность деяния.

Н. Сергеевский (с. 294) находит, что случаи именно этого рода должны быть рассматриваемы как покушение с негодными средствами.

171. Окончание преступного деяния. Вопрос о том, когда считать пре­
ступное деяние оконченным, по-видимому, не представляет особых за­
труднений. Норма, заключавшая в себе приказ или запрет со стороны
государства, содержит в себе, как свое противоположение, определение
деяния, нарушающего норму. Поэтому из определения понятия преступ­
ного деяния вытекает и понятие об его окончании: оно окончено, как
скоро нарушена норма в ее реальном бытии, или, другими словами, когда
причинен вред правоохраненному интересу, или этот интерес поставлен в
опасность. *

Но в современных законодательствах, как мы знаем, деяние, противополагающееся норме, очерчивается в его существенных при­знаках самим же законом. В силу этого получается другое, так сказать, формальное определение этого момента. Деяние получает значение оконченного преступного деянчя, как скоро воспроизведен весь тре­буемый законом его состав, к коему относятся как признаки, прямо указанные в законе, так и подразумеваемые, т.е. вытекающие или из взаимного отношения прямо указанных признаков между собой, или из соотношения данного деяния с его родовым типом, или, на­конец, из сопоставления отдельных видов данного рода между со­бой.

Конечно, так как на обязанности законодателя лежит точное выяс­нение существа нормы и условий ее нарушения, то формальное понятие об окончании должно бы совпадать с материальным; но такое предпо­ложение далеко не всегда оказывается верным. При этом такое несогла­сие может происходить или от несовершенства законодательной работы, или, еще чаще, он неопределенной постановки в доктрине самого суще­ства нарушаемой нормы, от сложности самой нормы, от исторических условий и т.д.

Понятно, что для судьи, как исполнителя закона, главное значе­ние имеет формальное определение: он должен признать преступное деяние оконченным, как скоро виновный воспроизвел законный состав; но тем не менее и для него установление материального понятия окончания представляется нередко весьма существенным, ввиду возмож­ной неясности текста, необходимости разъяснить его не только грам­матически, но и логически, не только по букве закона, но и по его духу.

Это материальное и формальное понятие об окончании преступного деяния одинаково относится как к содеянию, так и к бездействию, как к умышленной деятельности, так и к неосторожной. Но иногда понятие окончания берется в более узком значении, как известная стадия развития во вне преступной воли, противополагаясь покушению. В этом случае, конечно, понятие окончания может применяться только к умышленным преступным деяниям.

Останавливаясь на этом более узком понятии оконченного деяния, мы должны выяснить некоторые его существенные моменты.

По отношению к субъективному моменту, понятие окончания требует только осуществления преступного намерения, а не цели, которая руко-

водила виновным¹. Это замечание сохраняет свою силу и по отноше­нию к тем преступным деяниям, в состав коих закон вводит известную специальную цель, так как и тогда преступность деяния обусцовлива-ется только наличностью цели, а не ее осуществлением, буде, конечно, в состав деяния не введено именно достижение цели. Так, если за­кон назначает особое наказание за повреждение железной дороги с целью причинить крушение поезда, только в том случае, когда от сего крушение действительно последовало, то, конечно, преступное дея­ние будет окончено, когда осуществлена преступная цель — крушение поезда.

Точно так же понятие окончания не обусловливается осуществлением преступного плана. С одной стороны, заранее составленный план дейст­вия может быть шире того, что предполагается составом данного преступного деяния, так что его полное осуществление не имеет значения: если виновный задумал убить кого-либо и труп бросит в воду, то убийство считается оконченным, хотя бы труп и не был брошен. С дру­гой стороны, отступления от задуманного плана действия, наступив­шие по воле самого действующего или независимо от его воли, если толь­ко в силу этого не прерывается причинная связь наступившего результата с действиями виновного, не устраняют вменения учиненного в умыш­ленную вину и, следовательно, не устраняют признания деяния окон­ченным.

В частности, преступное деяние считается оконченным, хотя виновный воспроизвел только часть предположенного вреда, если, конечно, этот вред делим и осуществление части его дает полный состав преступного деяния. Таким образом, если вор хотел похитить вещей на 10 тыс. руб., а похитил только на 200 руб., то его деяние будет оконченной кражей на сумму менее 500 руб., а не покушение на кражу на сумму свыше 500 руб.

Уложение 1845 г. в ст. 10 определяло это понятие таким образом: "Преступление почитается совершившимся, когда в самом деле после­довало преднамеренное виновным или иное от его действий зло"!

Но эта редакция возбуждала значительные недоразумения в особен­ности в виду того, что для окончания по тексту закона было безразлично, последовало ли зло преднамеренное или же иное.

Действующее уложение, по примеру западных законодательств, отка­залось от всякого определения окончания преступного деяния в том соображении, как сказано в объяснительной записке, что по отношению к этому понятию всякое обобщение, данное в законе, не имея никакого практического значения, может привести только к неверным выводам.

Поэтому внесение в определение окончания условия достижения цели представляется неверным. Так, проф. Спасович (с. 132) говорит: "Совершение преступления будет тогда, когда преступник произвел в мире внешнем ту перемену, которая составляла цель рго деяния. Но, однако, убийство с корыстной целью считается совершившимся, как скоро жертва убита, хотя бы виновный и не успел взять что-либо с убитого; если же понимать под целью ближайшую непосредственную цель, то и тогда это определение будет неверно: если изнасилователь бросает на пол свою жертву, то ближайшая его цель, конечно, уронить данное лицо на пол, но с достижением этой цели изнасилование не может считаться оконченным.

172. Совпадение различных степеней осуществления воли.

В учении о виновности мной были рассмотрены некоторые случаи совпадения в одном преступном действии различных видов вины; совер­шенно аналогичные и весьма разнообразные случаи возможны и отно­сительно внешней стороны, и некоторые из них представляют несом­ненное практическое значение.

Во-первых, каждое из совпадающих преступных деяний может иметь совершенно самостоятельный характер как с внутренней, так и с внешней стороны, так что они соединяются только во времени, как, например, изнасилование и покушение на убийство изнасилованной, учиненное в видах сокрытия первого преступления и т.д.; в этих случаях применяются, конечно, общие правила о совокупности.

Во-вторых, оба деяния представляют осуществление одного преступ­ного умысла и раздельность зависит от того, что деяние было выполнено не над предполагаемым объектом; случаи этого рода были мной разо­браны в учении об аЬегтайо юш$ еггог ш оЬ)есю.

В-третьих, задуманное выполнено над предположенным объектом, но самая деятельность, оставаясь в непосредственной связи с предпола­гаемой, изменилась; когда виновный, предполагая, например, задуманное оконченным, предпринял в связи с этой деятельностью новую, посред­ством которой в действительности было достигнуто задуманное; эти случаи также разобраны выше, в учении о сю1и8 §епегаН8.

Наконец, в-четвертых, задуманное выполнено над предполагаемым объектом так, как предполагал виновный, но самая деятельность с точки зрения уголовного права представляется осложненной и притом в трех видах: а) предположенное осуществилось, а действие, служившее для его осуществления, составляет самостоятельное преступное деяние; б) пред­положенное не осуществилось, а совершенное, составляя самостоятельное преступное деяние, является покушением на предположенное; в) при тех же условиях учиненное составляет только приготовление к предпо­ложенному. Оба последних случая немецкая доктрина называет техни­чески квалифицированным покушением. Разрешение случаев этого рода допускает, в свою очередь, несколько комбинаций.

Прежде всего предположим, что совершенное составляет необходи­мый элемент предположенного, как, например, насилие при изнасило­вании, взлом при краже; в этих случаях совершенное или осуществля­емое поглощает служебное деяние и задумавший учинить кражу со взломом, пойманный в момент взлома сундука, будет отвечать за покушение на кражу со взломом, а не за повреждение; если кража была им окончена, то только — за кражу со взломом, а не совокупность кражи и взлома.

При этой комбинации, служебное деяние может получить самостоя­тельное значение только при двух условиях: во-первых, когда покушение или приготовление к тому деянию, для коего оно должно было служить, не наказуемо, и во-вторых, когда наказуемость этого служебного деяния значительнее, чем наказуемость покушения или приготовления на то деяние, ради коего оно учинено. Таким образом, тот, кто приобрел и носит при себе запрещенное оружие, приготовляясь к убийству, отвечает только

за приготовление к убийству, а тот, кто делал это, приготовляясь к раз­бою, наказывается за ношение запрещенного оружия.

Самый же вопрос о том, составляет ли данное деяние служебную деятельность для другого главного преступления, определяется или на основании самой юридической природы этого деяния, или на основании прямых указаний закона; такое выяснение представляет одну из суще­ственных задач уголовного суда при определении условий и объема ответственности.

Другая возможная комбинация будет та, когда самостоятельное преступное деяние, получившее служебный характер по отношению к позднейшей преступной деятельности, ни по существу этого главного преступления, ни по законной его обрисовке не составляет необходимого элемента задуманного; когда, например, лицо, укравшее пистолет или кинжал, затем совершило при помощи украденного орудия убийство. Я по­лагаю, что при такой комбинации первоначальное действие ни в каком случае не утрачивает своего самостоятельного характера и виновный отвечает по правилам о совокупности, даже если уже в момент перво­начального действия он имел в виду позднейшую преступную деятель­ность.

Действующее уложение по примеру всех новых кодексов не содержит об этом никакого постановления, предоставляя решение его доктрин в судебной практике.

Соучастие

173.Излагая учение о причинной связи, я останавливался на тех слу­чаях, когда к деятельности обвиняемого в учинении преступного деяния привходят, в качестве содействующих сил, действия других лиц, и притом как лично безответственных, так и признаваемых виновными и ответ­ственными за ока'занное ими содействие. В этой последней группе я выделил, как особый тип, так называемое соучастие, отличаю'щееся от общего вида стечения виновных, с одной стороны, тем, что вместо личной ответственности каждого из воссоединившихся лиц за учиненное ими наступает ответственность каждого за общее дело, в полном его объеме, а с другой - тем, что общие изложенные мной положения о прервании причинной связи привходящей умышленной деятельностью присоеди­няющихся лиц, существенно изменяются при наличности соучастия.

Приступая теперь к изложению одного из наиболее запутанных учений теории преступления — к учению о соучастии, я считаю необходимым прежде всего выяснить: во-первых, существуют ли основания для вы­деления этого вида стечения виновных, и, во-вторых, если они сущест­вуют, то в чем именно заключаются отличительные черты соучастия. Рассмотрение этих вопросов представляется мне существенным ввиду появления нового воззрения, представителем которого у нас является проф. Фойницкий, предлагающего выкинуть учение о соучастии как ос­таток схоластической обработки права из изложения общих условий преступления и признать и в этих случаях применимыми общие правила об индивидуальной ответственности, а затем и потому, что смешением особ-

ливого понятия о соучастии с общим понятием стечения преступников объясняется то до некоторой степени хаотическое состояние, в котором находилось это учение в доктрине до недавнего времени и следы которого нетрудно отыскать и в новой литературе'.

Соучастие как вид стечения преступников и в современных зако­нодательствах и в доктрине является самостоятельным понятием, самое наименование коего как технический термин не вполне совпадает с обиходным его употреблением.

Прежде всего соучастие в преступлении должно быть отличаемо от совместного привлечения к ответственности, хотя лиц, одновременно судимых, мы нередко с точки зрения процессуальной рассматриваем как соучастников, имеющих общие права при разборе дела И подходящих под особые по сему предмету постановления устава уголовного судопроиз­водства.