Нынешнее состояние теории международных отношений

Признавая, что революционные изменения, связанные с окончанием хо­лодной войны, произвели беспорядок в мире, И. Фергюсон и Р. Мансбах высказали мнение, что «сегодня, возможно, анархии меньше в мировой по­литике, чем в ее теориях» (Ferguson, Mansbach, 1991, р. 363). Многие теорети­ки, учитывая последние изменения международной системы, считают, что потенциал теоретического развития, предсказанный авторами «Политической науки: основных направлений», снизился еще больше, чем когда об этом писал в 80-х годах Холсти. Дж. Л. Гаддис вынес суровый приговор науке о МО, утверждая что, поскольку ни одна из крупных теорий о международных отношениях — поведенческая, структурная или эволюционная — не смогла предсказать окончание холодной войны, то эти теории были либо артефакта­ми холодной войны (в таком случае они не универсальны), либо они просто неверны (Gaddis, 1992, р. 53). Утверждая, что предвидение будущего — глав­ная цель всех основных теоретических подходов к анализу международных отношений, Гаддис относит эту неудачу на счет неуместных попыток теоре-

тиков добиться «научной» легитимности. В своих поисках объективности и предсказуемости, которые И. Лапид называл «неоправданным преклонением перед естественными науками» (Lapid, 1989, р. 246), теоретики международ­ных отношений, по мнению Гаддиса, используют традиционные методы фи­зики и естественных наук, в то время как естествоиспытатели обращаются к новым теориям, способным учитывать неопределенность, непостоянство и непредсказуемость.

Многие современные авторы разделяют скептицизм Гаддиса относительно возможности построения единой объективной и предсказательной науки о международных отношениях. Разногласия распространяются все шире; иссле­дуя новые проблемы и новых акторов, многие авторы начинают сомневаться в эпистемологических основаниях данной научной дисциплины. Провозгла­шая начало «третьей волны дискуссий», бросающей вызов позитивистскому консенсусу начала 70-х годов, Лапид предвидел «крушение надежд эмпириз­ма и позитивизма» (Lapid, 1989: р. 236)². «Научные» претензии на «истину», «рациональность», «объективность» и «действительность» попадают под огонь обновленной критики, и это результат сдвига от стремления к механическим, причинно-следственным объяснениям к предпочтению исторически сложив­шихся объяснительных теорий³. Постпозитивисты, сталкиваясь с тем, что они называют миром многообразных реалий, пытаются произвести «деконструкцию» традиционной науки и изучаемых ею отношений, пересматривают ее фундаментальные посылки. Многим из них наука о МО представляется слиш­ком увязанной с интересами безопасности Соединенных Штатов, чтобы дать сколько-нибудь значимое понимание международной политической жизни. Отрицая позитивистское мнение о возможности судить об объективном мире с позиций отдельного нейтрального наблюдателя, Дж. Джордж изображает реализм в виде политической практики, создающей и перестраивающей мир в собственном воображении (George, 1994).

По мысли Р. Уокера, более удачные объяснения вряд ли появятся без серь­езного переосмысления принципиальных теоретических и философских уста­новок, под воздействием которых формировались традиционные теории меж­дународных отношений (Walker, 1993). Парные категории типа внутреннее-внешнее, тождество—различие и пространство—время, содержащиеся в прин­ципе суверенитета, а также закрепление суверенитета территориальными границами не позволили дать такое определение мировой политике, которое вобрало бы в себя множественность локального и глобального пространства и конкретных обстоятельств, в которых протекает наша жизнь.

Некоторые постпозитивисты приветствуют появление новых точек зрения и подходов в теории международных отношений. Давая, по выражению Лапида, «знаменательный» ответ, эти авторы ставят под сомнение утверждение, что сходство взглядов — необходимый признак зрелости науки, и изучают, можно ли совместить разнообразие точек зрения с научной рациональностью и объективностью. Лапид убежден, что не следует стремиться к открытию некоего универсального научного метода или к достижению объективно ис­тинных знаний о мировой политике. Напротив, следует «поддерживать более

² Лапид обозначил дискуссию о реализме и идеализме «первой волной», а вторую волну он связывал со спорами сторонников исторического и научного подходов в 50—60-х годах.

³ О сравнительном анализе этих теоретических направлений см.: Hollis, Smith, 1991. Р. Кеохейн признал эти два направления, называя их в своем президентском обращении к Ассоциации международных исследований рационалистским и рефлективным (Keohane, 1988).

интеллектуальную атмосферу, в которой может существовать свобода дискус­сий, критики и новаций» (Lapid, 1989, р. 250). Однако возможность конструк­тивной дискуссии многими оспаривается. Велико различие между теми, кто убежден, что позитивистский проект в социальных науках в целом не внуша­ет доверия, и теми, кто считает, что методологический плюрализм тормозит процесс накопления научного знания. Рассмотрим ряд недавних попыток пре­одолеть это различие.

Перспективы?

Оптимизм 70-х годов по поводу построения большой теории МО оказался иллюзией. В каком же направлении тогда следует искать лучшее понимание нашего сложного мира? И. Фергюсон и Р. Мансбах, заявляя, что «сегодня многие научные школы в теории международных отношений соперничают, но лишь немногие действительно общаются между собой», полагали, что за­дача сегодняшнего дня — найти точки соприкосновения представителей ос­новного течения с «инакомыслящими» авторами и сформировать исследова­тельскую проблематику без отказа от эмпирического анализа (Ferguson, Mansbach, 1919, р. 365). Они настоятельно призывали обществоведов осознать тот факт, что в их областях знаний истина в последней инстанции всегда останется непознанной. «В теории отражаются господствующие политические и социальные нормы конкретного времени и места, и исследование междуна­родных отношений неизбежно содержит в себе нормы научных сообществ, в рамках которых оно ведется» (Ibid., p. 366).

Признавая субъективную сторону теории МО, эти ученые убеждены в том, что в ней есть место менее строгому эмпиризму, нежели допускалось позитивистами, причем такому, который в большей мере формировался под воздействием самосознания. Критикуя «научный» подход за скромность по­пыток добиться убедительности объяснений, они считали, что можно «рас­ширить поиски понимания, рисуя картину более детально» и преодолевая отрицание историзма и этноцентризм традиционной теории (Ferguson, Mansbach, 1919, р. 369). Эмпиризм должен допускать возможность учета человеческих стремлений и основываться на понимании того, что людьми движут их созна­ние и ценности.

Поскольку «внутренняя» и «международная» арены политической деятель­ности государств сложным образом взаимосвязаны, теория международных отношений должна приступить к преодолению ограниченности традиционной теории, рассматривавшей их в отрыве друг от друга. Если, как того требуют критики структурного подхода, в теорию надо привнести человеческий фак­тор, то начнется размывание грани между макро- и микроуровнями, между внутренней и внешней политикой, столь важной для неореализма. Для реше­ния этой проблемы требуется пристальное изучение государства. Если актора­ми являются не государства, а люди, то «следует проникнуть вглубь за нор­мативно-правовой фасад, чтобы увидеть, кто или как на самом деле "ведет себя", и факторы, определяющие поведение» (Ferguson, Mansbach, 1919, р. 370). Если ставится цель лучшего понимания сложного мира, то необходимо стремиться к построению теорий, способных свободно переходить с одного уровня на другой, пересекая границы, необходимо учитывать многообразие акторов, участвующих ныне в международной политике.

Феминистский подход

Откликаясь на некоторые из упомянутых тем, Т. Бирстекер утверждал, что теория международных отношений нуждается в критическом плюрализме, способном «побуждать к тщательному изучению основных точек зрения, пре­доставлять возможность высказаться маргинализованным слоям населения и создать основу для появления альтернативных концепций» (Biersteker, 1989, р. 264). Феминистские подходы, новейшие в области международных отноше­ний, вносят важную лепту в решение этих задач, не претендуя на всеобъем­лющие решения всех проблем⁴.

Одна из основных задач феминизма во всех науках — дать возможность тем, кто ранее не был услышан, заявить о себе в полный голос. Поскольку женщины отодвинуты на «обочину» мировой политики, они могут предло­жить свое видение мира с позиций, выходящих за рамки традиционных госу­дарственно-центристских международных отношений западного типа. Поскольку феминистские подходы основаны на опыте женщин, чьи жизненные условия обычно не принимались в расчет при построении теории, они могут способ­ствовать расширению эмпирической базы наших теорий. Феминистская лите­ратура о международных отношениях в значительной части является не запад­ной, что способствует преодолению этноцентричности науки (Sen, Grown, 1987; Alternatives, 1993).

А. Новые факты

В своих критических оценках теоретического плюрализма дискуссий «тре­тьей волны» К. Дж. Холсти высказывался в пользу теоретического прогресса, основанного на кумулятивном и диалектическом накоплении знаний, ибо «интеллектуальный прогресс заключается в значительной степени в следова­нии фактам» (Holsti, 1989, р. 257). Утверждая, что задачей теоретической дея­тельности является расширение нашего понимания международной политики, Холсти продолжал настаивать на том, что теории должны основываться на фактах. Из подобных оценок следует, что многие критически настроенные теоретики не «дотягивают» до подобных стандартов.

Современные сторонники феминизма, согласные в большинстве с тем, что теория должна основываться на фактах, укажут в то же время на множе­ство международных реалий и связанных с ними «фактов», отличных от того, что изучается основным течением науки. Настаивая на том, что человеческие знания всегда отождествляются со знаниями о мужчинах, обычно занимаю­щих привилегированное положение в основных мировых культурах, предста­вители феминизма сомневаются в возможности использования подобных зна­ний и связанных с ними наборов фактов для адекватного и всестороннего понимания «реалий», с которыми вместе и по отдельности сталкиваются муж­чины и женщины.

Предлагая «новые факты», я обрисую ряд альтернативных взглядов на политику, имеющих потенциал для выработки новой теоретически ориенти­рованной исследовательской проблематики. Создание более полной картины реальности, включающей основанное на опыте женщин знание, — задача не

⁴ Я буду ссылаться на различные феминистские подходы, включая эмпирический, пост­модернистский и подход «с позиций наблюдателя».

из легких, ибо данные о положении женщин встречаются редко. Необходим сбор явно большего числа данных о положении женщин на внутригосудар­ственном и международном уровнях, но таких, которые не основаны на про­водимом заранее разделении этих двух сфер.

В издаваемом ООН «Отчете о развитии человеческих ресурсов» говорится, что ни в одной стране мира (в одних — лучше, в других — хуже) положение женщин в обществе не приравнено к положению мужчин. В индустриальных странах дискриминация по половому признаку проявляется в основном в сфе­ре занятости, где на долю женщин приходится менее двух третей рабочих мест и около половины зарплаты по отношению к мужчинам. В развивающихся странах женщины имеют меньший, нежели мужчины, доступ к услугам сис­темы здравоохранения, образования и к потреблению продуктов питания; женщины составляют две трети от общего числа неграмотных в мире (United Nations, 1993, р. 16—17). Женщины, работающие за минимальную зарплату, служат «послушной» рабочей силой транснациональных корпораций в «экспортоориентированных» зонах. Надомная работа и домашнее хозяйство (чем женщины вынуждены заниматься, чтобы поддерживать материально свои се­мьи) — также источник «недооплачиваемой» и часто эксплуатируемой рабо­чей силы (Enloe, 1990; Peterson, Runyan, 1993).

По оценкам Национальной организации женщин, опубликованным в ре­золюции «Женщины в борьбе» за 1990 г., от 80 до 90% жертв военных конф­ликтов после второй мировой войны — гражданское население, большая часть которого женщины и дети. Хотя эмпирическая основа подобных оценок нуж­дается в уточнении, масштабы бедственного положения женщин очевидны, и возможности улучшения ситуации требуют дальнейшего исследования. Лишь недавно начали признавать, что женщины особенно часто подвергаются наси­лию во время войн. Данные о войнах, собираемые учеными-международника­ми, обычно относятся к людским потерям в период активных боевых дей­ствий. Исследуя долгосрочные последствия войн, мы обнаруживаем, что жен­щины часто становятся жертвами неурядиц и подвергаются воздействию не­гативных экономических последствий. Женщины и дети составляют 80% беженцев, что обычно считается результатом межгруппового насилия или во­енного конфликта (Seager, Olson, 1986, р. 27). Женщины-беженки — самые обездоленные среди всех бедняков мира. Подобные факты подтверждают, что женщины несоразмерно страдают как от физического, так и от структурного насилия во всех обществах.

Ученые феминистского направления считают, что столь существенные и широко распространенные, но различные по своему характеру диспропорции в распределении благ требуют изучения. Однако они также заявляют о том, что это постоянное неравенство не может быть объяснено включением ука­занных данных в существующие теоретические схемы. Только взглянув на эти проблемы сквозь призму женского восприятия, учитывающего этническую, расовую и классовую структуру, можно понять гендерную иерархию, которая увековечивает эти распространенные повсюду, но исторически различающие­ся формы неравенства⁵. Вводя гендерный анализ, феминистский подход от-

⁵ Я определяю тендер как продукт развития общества, означающий неравенство мужчин и женщин. Смысл понятий «мужественность» и «женственность» менялся на протяжении эпох и в зависимости от типа культуры. На Западе такие черты, как сила, независимость, рациональность и социальная активность обычно считались атрибутами мужественности, в то время как противоположные им слабость, зависимость, эмоциональность и ограничен­ность частной жизнью стандартно ассоциировались с женственностью.

крывает широкие перспективы для дальнейших сравнительных и междуна­родных исследований, явно не замеченные предыдущим поколением компа­ративистов и международников.

Подобные «новые факты» говорят о том, что множество женщин находит­ся на социально-экономическом «дне» во всех обществах и непропорциональ­но страдает от «защитников» в военной форме. Они же демонстрируют почти полное отсутствие женщин в сфере принятия внешнеполитических решений. Менее 5% глав государств современного мира — женщины (United Nations, 1991, р. 6). В 1987 г. женщины составляли менее 5% старшего звена служащих внешнеполитического ведомства США и занимали менее 4% ответственных постов в министерстве обороны (Tickner, 1992, р. 1; McGlen, Sarkees, 1993). Отве­чая критикам, приводящим такие примеры исключений из общего правила, как Индира Ганди, Голда Меир или Маргарет Тэтчер, феминистски ориенти­рованные ученые указывают на иерархичные гендерные структуры, способ­ствовавшие продвижению этих «мужеподобных» женщин на вершину власти, и предлагают перенацелить исследовательскую работу на проблемы власти и возможностей изменения таких структур (Peterson, Runyan, 1993). Как и пост­позитивисты в целом, сторонники феминизма говорят о необходимости осно­вывать знания на историческом и культурном материале, обращая особое вни­мание на различные пути создания и «развертывания» гендерных взаимоотно­шений, означающих неравные возможности женщин и мужчин при распреде­лении власти (Enloe, 1993; Sylvester, 1994).