Всевидящее око 3 страница
– Ты сынишка Сейерза, – уверенно констатировал Фрейзер. – Он нам нужен на пару слов.
– Я помню вас, сэр! Вы еще приходили тогда насчет того ученого джент...
– Папашу, Джем, и побыстрее! – оборвал его Фрейзер, не дав парню объявить собравшимся, что в зале присутствует фараон.
– Он там, наверху, организует освещение, сэр, – ответил Сейерз-младший.
– Молодец, – сказал Олифант, вручая молодцу шиллинг.
Олифант и Фрейзер поднялись по широкой деревянной лестнице в помещение, бывшее когда-то гостиной.
– Какого хрена, яма закрыта! – рявкнул толстяк с рыжими бакенбардами.
Яма состояла из круглого деревянного помоста футов шести в диаметре, обнесенного высоким, примерно по пояс, барьером. Выкрашенный белой краской помост был залит светом восьмирожковой газовой люстры. Шарообразное брюхо мистера Сейерза, хозяина “Красного кабана”, было туго обтянуто шелковым жилетом, в левой его руке судорожно билась крыса.
– Ах, это вы, мистер Фрейзер. Мои извинения, сэр! – Ухватив несчастную тварь за горло, он ловко выломал ей клыки – безо всяких приспособлений, кроме ногтя большого пальца. – Вот, заказали дюжину беззубых. – Бросив изувеченную крысу в ржавую проволочную клетку к нескольким ее товаркам, он повернулся к нежданным гостям. – Чем могу служить, мистер Фрейзер?
Фрейзер продемонстрировал сделанный в морге снимок.
– Знаю такого, знаю, – кивнул Сейерз. – Крупный малый, длинноногий. И дохлый, судя по этой картинке.
– Вы в этом уверены? – Теперь Олифант явственно чувствовал запах крыс. – Это он убил профессора Радвика?
– Да, сэр. У нас тут публика самая разная, но аргентинские великаны встречаются не так уж и часто. Я прекрасно его помню.
Фрейзер уже вынул блокнот и что-то в нем писал.
– Аргентинские? – переспросил Олифант.
– Он говорил по-испански, – развел руками Сейерз, – или мне так показалось. Только вы поймите, никто же из нас не видел, чтобы он там кого резал, а вот что он был в заведении той ночью, так это точно.
– Капитан пришел! – крикнул от двери сын Сейерза.
– Вот же мать твою! А я еще не повыдергивал зубы и у половины его крыс!
– Фрейзер, – сказал Олифант, – мне что-то захотелось теплого джина. Давайте спустимся в бар и позволим мистеру Сейерзу завершить приготовления к вечерним боям. – Он нагнулся, чтобы поближе рассмотреть большую клетку, сплетенную из толстых железных полос и чуть не до половины заполненную копошащейся серой массой.
– Осторожно пальцы, сэр, – предостерег Сейерз. – Цапнет какая, так надолго запомните. А эти к тому же не из самых чистых...
В общем зале молодой офицер, очевидно – тот самый капитан, угрожал покинуть заведение, если его будут тут мурыжить.
– На вашем месте я не стал бы этого пить, – сказал Фрейзер, с сомнением глядя на кружку подогретого джина. – Намешают там всякого.
– Вообще-то очень даже неплохо, – ответил Олифант. – Чуть-чуть отдает полынью.
– Одурманивающий яд.
– Совершенно верно. Французы применяют его в травяных настойках. А что вы скажете об отважном капитане? – Олифант указал кружкой на означенного молодого человека, который возбужденно метался по залу, разглядывая лапы то одной, то другой собаки, и кричал, что уйдет немедленно, если не откроют арену.
– Крым, – сказал Фрейзер.
Капитан наклонился взглянуть на когти молодого терьера, сидящего на руках у смуглого, довольно тучного человека, чьи напомаженные локоны крыльями выпирали из-под котелка.
– Веласко, – злорадно пробормотал Фрейзер и в мгновение ока оказался рядом с напомаженным типом.
Капитан вскинул голову, его красивое молодое лицо передернулось в мучительном тике, и перед глазами Олифанта поплыл кровавый Крым – полыхающие города, белые цветы человеческих рук, распускающиеся в липкой, взбитой снарядами грязи. Он содрогнулся, сделал над собой усилие и выкинул страшные видения из головы.
– Разве мы знакомы, сэр? – осведомился капитан у Фрейзера; в его голосе звенело хрупкое, опасное веселье.
– Джентльмены! – крикнул с лестницы мистер Сейерз.
Возглавляемое капитаном общество, за исключением Олифанта, Фрейзера, смуглого в котелке и еще одного, четвертого человека, двинулось наверх, к яме. Четвертый, сидевший скрестив ноги на ручке потрепанного кресла, закашлялся. Только теперь Олифант заметил, что Фрейзер крепко держит его за руку, чуть повыше локтя.
– Зря вы это, Фрейзер. Пожалеете. – Сидевший на ручке кресла распутал свои длинные ноги и встал.
Олифант отметил про себя продуманность тона, каким были сказаны эти слова. Как и смуглый в котелке, четвертый был экипирован во все с иголочки, по последней моде Оксфорд-стрит. На левом лацкане cветлосинего, почти лавандового сюртука поблескивал эмалевый значок с “Юнион-Джеком”.
– Пожалею, мистер Тейт? – переспросил Фрейзер тоном школьного учителя, который не совсем еще решил – то ли устроить ученику разнос, то ли уж сразу выпороть мерзавца.
– Честное предупреждение, Фрейзер, – сказал смуглый. – Мы здесь по парламентскому делу! – Его маленький коричневый терьер зябко дрожал.
– Вот как? – мягко поинтересовался Олифант. – И какие же это такие дела у парламента в крысиной яме?
– А у вас какие? – нагло спросил высокий, ничуть не пасуя перед свирепым взглядом Фрейзера, и снова зашелся кашлем.
– Фрейзер, – повернулся Олифант, – а не этих ли джентльменов вы упоминали в связи с доктором Мэллори как конфиденциальных агентов?
– Тейт и Веласко, – мрачно кивнул Фрейзер.
– Мистер Тейт, – Олифант сделал шаг вперед, – позвольте представиться. Лоренс Олифант, журналист.
Тейт сморгнул, заметно ошарашенный приветливостью Олифанта. Фрейзер понял игру и неохотно выпустил руку Веласко.
– Мистер Веласко, – улыбнулся Олифант. По лицу Веласко мелькнула тень подозрения.
– Журналист? Какой еще журналист? – спросил он, переводя взгляд с Олифанта на Фрейзера и обратно.
– Путевые заметки, по большей части, – отозвался Олифант. – Хотя в настоящее время я занят – с неоценимой помощью мистера Фрейзера – составлением популярной истории Великого смрада.
– Мэллори, говорите? – прищурился Тейт. – А он тут при чем?
– Я взял интервью у доктора Мэллори перед его отъездом в Китай. То, что пришлось ему тогда пережить, представляется исключительно любопытным и в высшей степени наглядным примером опасностей, подстерегающих каждого из нас в периоды хаоса, подобного недавним беспорядкам.
– Подстерегающих каждого? – иронически переспросил Веласко. – Вздор! Неприятности Мэллори были связаны с его учеными делами, и вашему мистеру Фрейзеру это прекрасно известно!
– Да-да. Вот именно, – согласился Олифант. – И вот почему я так рад, благодарен случаю, который свел меня с вами, джентльмены.
Веласко и Тейт переглянулись.
– Благодарны? – неуверенно спросил Тейт.
– Несказанно. Видите ли, я знаю о прискорбных разногласиях, возникших между доктором Мэллори и его ученым коллегой, Питером Фоуком. Создается впечатление, что даже в самых избранных кругах в период столь беспрецедентного стресса...
– Вы больше не увидите, – прервал его Веласко, – чтобы этот ваш Питер долбаный Фоук при всех его долбаных барских замашках вращался в этих ваших долбаных кругах. – Он выдержал театральную паузу. – Его застали в постели с девочкой, которой не было и двенадцати, вот так-то!
– Не может быть! – столь же театрально отшатнулся Олифант. – Фоук? Но, конечно же...
– Так оно и было, – заверил его Тейт. – В Брайтоне. И те, кто застукал этого козла, начистили ему хлебало до блеска, а потом вышвырнули на улицу без порток!
– Но мы тут ни при чем, – решительно заявил Веласко. – И никто не докажет обратного.
– У нас теперь новый образ мышления, – Тейт выпятил свою цыплячью грудь, чтобы лучше был виден значок; покрасневший от джина кончик его носа влажно поблескивал, – теперь нет терпимости к декадансу, хоть среди ученых, хоть где. При Байроне тайный разврат расцвел махровым цветом, и кому это знать, как не вам, Фрейзер!
Фрейзер буквально онемел от подобной наглости, а Тейт уже повернулся к Олифанту:
– Этот смрад был делом рук Неда Лудда, мистер, вот вам и вся его история!
– Саботаж в гигантских масштабах, – многозначительно возгласил Веласко, словно читая по бумажке, – при подстрекательстве заговорщиков из самых высших кругов общества! Но среди нас еще остались истинные патриоты, готовые искоренить это зло!
Веласков терьер истерически заскулил; по лицу Фрейзера было видно, что он готов придушить обоих – и человека, и собаку.
– Мы – парламентские следователи, – сказал Тейт, – пришедшие сюда по служебным делам. Не думаю, чтобы вы решились нас задержать.
Олифант предостерегающе положил руку на рукав Фрейзера.
Веласко торжествующе ухмыльнулся, успокоил своего нервического кобелька и гордо направился к лестнице; Тейт последовал за напарником. Сверху доносился бешеный лай, едва не заглушаемый хриплыми выкриками.
– Они работают на Эгремонта, – сказал Олифант. Фрейзер брезгливо поморщился. Брезгливо и, пожалуй, удивленно.
– Идемте, Фрейзер, больше нам здесь делать нечего. Полагаю, вы позаботились о кэбе?
* * *
Мори Аринори, самый любимый из японских учеников Олифанта, безмерно восхищался всем британским. В обычные дни Олифант завтракал очень легко либо не завтракал вовсе, но иногда он подвергал себя испытанию плотным “английским” завтраком на радость Мори, который ради таких случаев наряжался в костюм из самого толстого, какой только бывает, твида и с галстуком в клеточку цветов “Королевского ирландского ордена паровых механиков”.
Парадокс, парадокс забавный и печальный, думал Олифант, глядя, как Мори намазывает тост джемом. Сам он испытывал ностальгию по Японии. Пребывание в Эдо, где Олифант служил первым секретарем при Резерфорде Олкоке [[131]], привило ему любовь к приглушенным краскам и тончайшим текстурам мира ритуала и полутонов. Теперь он тосковал по стуку дождя о промасленную бумагу, по кивающим головкам полевых цветов вдоль крошечных аллей, по тусклому свету бумажных фонариков, по запахам и теням Нижнего Города...
– Орифант-сан, тосты очень хорошие, просто великолепные! Вы печальны, Орифант-сан?
– Нет, мистер Мори, вовсе нет. – Олифант взял еще ломтик бекона, хотя и не испытывал ни малейшего голода. Он решительно изгнал из головы мелькнувшее было воспоминание об утренней ванне, о черной липкой резине. – Я вспоминаю Эдо. Этот город полон бесконечного очарования.
Мори дожевал хлеб, глядя на Олифанта черными блестящими глазами, потом умело промокнул губы салфеткой.
– “Очарование”. Ваше слово для старых обычаев. Старые обычаи связывают руки моему народу. Не далее как на этой неделе я отослал в Сацуме свою статью против ношения мечей.
Его глаза скользнули по левой руке Олифанта, по скрюченным пальцам. Скрытый под манжетой шрам отозвался тянущей болью.
– Но мистер Мори, – Олифант отложил серебряную вилку, с радостью позабыв о беконе, – в вашей стране меч является узловым символом феодальной этики и связанных с нею чувств, его почитают почти наравне с сюзереном.
– Отвратительный обычай грубой и дикой эпохи, – улыбнулся Мори. – Будет очень полезно от него избавиться, Орифант-сан. Век прогресса! – (Его любимое выражение.)
Олифант тоже улыбнулся. Мори сочетал в себе смелость и способность к состраданию с почти трогательной бесцеремонностью. Неоднократно, и к полному ужасу Блая, он платил какому-нибудь кэбмену полную стоимость проезда плюс чаевые, а потом приглашал его к Олифанту на кухню перекусить.
– Всему свое время, мистер Мори. Кто бы спорил, что ношение меча – варварский обычай, однако ваша попытка искоренить такую, собственно, мелочь может спровоцировать сопротивление другим, более важным реформам, более глубоким преобразованиям, какие вы желали бы произвести в вашем обществе.
– Ваша политика имеет несомненные достоинства, Орифант-сан, – серьезно кивнул Мори. – Хорошо бы, например, обучить всех японцев английскому. Наш скудный язык бесполезен в огромном мире. Близок день, когда пар и вычислитель проникнут во все уголки нашей страны, после чего английский язык должен полностью вытеснить японский. Наш умный, жаждущий знаний народ не может зависеть от такого слабого и ненадежного средства общения. Мы должны приобщиться к бесценной сокровищнице западной науки!
Олифант склонил голову набок, внимательно разглядывая пышущего энтузиазмом японца.
– Мистер Мори, – сказал он наконец, – простите мне, если я неверно вас понял, но не хотите ли вы отменить японский язык?
– Век прогресса, Орифант-сан, век прогресса! Наш язык должен исчезнуть!
– Поговорим об этом потом, серьезно и не торопясь, – улыбнулся Олифант, – а сейчас, мистер Мори, я хочу спросить, не занят ли у вас сегодняшний вечер. Я предлагаю вам немного развлечься.
– С радостью, Орифант-сан. Английские общественные празднества великолепны, – расцвел Мори.
– Тогда мы отправимся в Уайтчепел, в театр “Гаррик” на очень необычное представление.
* * *
Согласно паршиво отпечатанной программке, клоунессу звали Швабра Швыряльщица, что было отнюдь не самым странным в спектакле “Мазулем-полуночница”, предлагавшемся вниманию почтеннейшей публики манхэттенской женской труппой “Красная пантомима”. В число персонажей входили Билл О'Правах, чернокожий парень, Леви Прилипала, коммерсант, предлагающий две сигары за пять центов, Янки-лоточник, Магазинная воровка, Жареный гусь и заглавная “полуночница”.
Программа сообщала, что в спектакле участвуют исключительно женщины – и хорошо, что сообщала: угадать половую принадлежность некоторых бесновавшихся на сцене существ было попросту невозможно. Атласный костюм Швабры был обильно усыпан блестками, из пышного жабо нелепо торчал лысый, как яйцо, череп, на трагически белом лице Пьеро пламенели яркие, широко намалеванные губы.
Короткое вступительное слово огласила некая Элен Америка, чей пышный, не сдерживаемый ничем, кроме нескольких полупрозрачных шарфиков, бюст приковал внимание аудитории, состоявшей по большей части из мужчин. Ее речь состояла из лозунгов, скорее загадочных, чем воодушевляющих. Ну как, например, следовало понимать ее заявление, что “нам нечего носить, кроме своих цепей”?..
Заглянув в программку, Олифант узнал, что все представляемые труппой фарсы – и сегодняшняя “Полуночница”, и “Панаттахахская арлекинада”, и “Алгонкинские черти” – сочинены этой самой Элен Америкой.
Музыкальный аккомпанемент обеспечивала луноликая органистка, в чьих глазах сверкало то ли безумие, то ли безумное пристрастие к лаудануму.
Занавес разъехался, представив зрителям нечто вроде гостиничной столовой. Жареный гусь, роль которого исполняла карлица, бродил по сцене с кухонным ножом в руке и поминутно пытался зарезать кого-нибудь из обедающих. Олифант быстро потерял нить повествования, если таковая вообще имелась, в чем он сильно сомневался. Время от времени кто-либо из персонажей начинал швырять в окружающих бутафорскими кирпичами. Кинотропическое сопровождение состояло из грубых политических карикатур, не имевших ничего общего со сценическим действием.
Олифант искоса взглянул на сидящего рядом Мори – драгоценный цилиндр на коленях, лицо абсолютно бесстрастно. Аудитория буйно ревела, отзываясь, впрочем, не столько на суть фарса, в чем бы там она ни состояла, сколько на буйные, поразительно беспорядочные пляски коммунарок, чьи голые щиколотки и лодыжки отчетливо различались под обтрепанными подолами их размахаистых балахонов.
У Олифанта заныла спина.
Темп все нарастал, танцы превратились уже в натуральное побоище, картонные кирпичи летели сплошным потоком – и вдруг все остановилось, “Мазулем-полуночница” закончилась.
Толпа кричала, аплодировала, свистела. Олифант обратил внимание на громилу с лошадиной челюстью, околачивавшегося у входа за кулисы. Вооруженный массивной ротанговой тростью, он хмуро наблюдал за расходящейся толпой.
– Идемте, мистер Мори. Я чувствую, журналисту тут есть чем поживиться.
Подхватив левой рукой цилиндр и тросточку, Мори последовал за Олифантом.
– Лоренс Олифант, журналист. – Олифант протянул громиле карточку. – Не будете ли вы любезны передать мисс Америке, что я бы хотел взять у нее интервью?
Охранник скользнул по карточке взглядом и уронил ее на пол. Шишкастые пальцы угрожающе сжались на рукояти трости – и в этот самый момент сзади раздалось резкое шипение, будто выпускали из котла пар. Олифант обернулся. Мори, успевший уже надеть цилиндр, перехватил прогулочную тросточку двумя руками и принял боевую стойку самурая. На гибких смуглых запястьях сверкали безупречные белые манжеты с золотыми искорками запонок.
Из-за кулисы высунулась встрепанная, ослепительно рыжая голова Элен Америки. Глаза актрисы были густо подведены сурьмой.
Мори не шелохнулся.
– Мисс Элен Америка? – Олифант извлек вторую карточку. – Позвольте мне представиться. Я – Лоренс Олифант, журналист...
Элен Америка яростно зажестикулировала перед каменным лицом своего соотечественника. Громила еще секунду испепелял Мори взглядом, а затем неохотно опустил палку. Конец этой палки, как сообразил теперь Олифант, был залит свинцом.
– Сэсил глухонемой. – Актриса произнесла имя на американский манер, через “э”.
– Прошу прощения. Я дал ему мою визитную карточку...
– Он не умеет читать. Так вы что, газетчик?
– От случая к случаю. А вы, мисс Америка, – первоклассная писательница. Позвольте представить вам моего друга, мистера Мори Аринори, прибывшего в нашу страну по поручению японского императора.
Бросив убийственный взгляд в сторону Сэсила, Мори грациозно перехватил трость, снял цилиндр и поклонился на европейский манер. Элен Америка глядела на него с восхищенным удивлением, как на цирковую собачку или что-нибудь еще в этом роде. Одета она была в серую конфедератскую шинель, латанную-перелатанную, нечистую; на месте медных полковых пуговиц тускнели обычные роговые кругляшки.
– Никогда не видела, чтобы китайцы так одевались.
– Мистер Мори – японец.
– А вы – газетчик.
– В некотором роде.
Элен Америка улыбнулась, сверкнув золотым зубом.
– И как вам понравилось наше представление?
– Это было необычайно, просто необычайно. Ее улыбка стала шире:
– Тогда приезжайте к нам на Манхэттен, мистер. Восставший народ взял в свои руки “Олимпик”, это на восток от Бродвея, на Хьюстон-стрит. Лучше всего мы смотримся дома, в родной обстановке.
Среди спутанного облака рыжих от хны кудряшек поблескивали тоненькие серебряные сережки.
– С огромным удовольствием. А еще большим удовольствием для меня было бы взять интервью у автора...
– Это не я написала, – качнула головой Элен. – Это Фоке.
– Прошу прощения?
– Джордж Вашингтон Лафайет Фоке [[132]] – марксистский Гримальди [[133]], Тальма [[134]] социалистического театра! Это труппа решила поставить на афише мое имя, а я была и остаюсь против.
– Но ваша вступительная речь...
– А вот ее действительно написала я, сэр, и горжусь этим. Несчастный Фоке...
– Я и не знал... – смущенно перебил ее Олифант.
– Это все от непосильного труда, – продолжила Элен. – Великий Фоке, в одиночку возвысивший социалистическую пантомиму до нынешнего уровня, поставивший ее на службу революции, надорвался, сочиняя все новые и новые пьесы, – публика переставала ходить на них после одного-двух представлений. Он довел себя до полного изнеможения, изобретая все более броские трюки, все более быстрые трансформации. Он начал сходить с ума, его гримасы стали жуткими, отвратительными. Он вел себя на сцене просто похабно. – Элен отбросила театральную патетику и заговорила с нормальными, будничными интонациям. – Мы уж чего только не делали, даже держали наготове костюмера, наряженного гориллой, чтобы выбегал на сцену и вламывал хорошенько бедняге Фоксу, если тот слишком уж разойдется, – да все попусту.
– Мне очень жаль...
– Как это ни печально, сэр, Манхэттен – не место для помешанных. Фоке сейчас в Массачусетсе, в соммервилльской психушке, и если вам захочется это напечатать, прошу покорно.
Олифант смотрел на нее, не зная, что и сказать. Мори Аринори отошел в сторону и наблюдал за выходящей из “Гаррика” толпой. Глухонемой Сэсил исчез, забрав с собой свой груженный свинцом отрезок ротанга.
– Я готова съесть целую лошадь, – весело объявила Элен Америка.
– Позвольте мне пригласить вас. Где бы вам хотелось пообедать?
– Да есть тут за углом одно местечко.
Элен направилась к выходу, не дожидаясь, пока джентльмен предложит ей руку; Олифант и Мори двинулись следом. Только сейчас Олифант заметил на ногах актрисы армейские резиновые сапоги – чикамоги [[135]], как называют их американцы.
Она провела их один квартал, а затем, как и пообещала, свернула за угол. Ярко освещенная кинотропическая вывеска каждые десять секунд перещелкивала с “АВТОКАФЕ МОИСЕЙ И СЫНОВЬЯ” на “ЧИСТО БЫСТРО СОВРЕМЕННО” и обратно. Элен Америка обернулась и сверкнула улыбкой, ее роскошный зад плавно перекатывался под конфедератской шинелью.
В переполненном кафе было шумно и душно; забранные мелким, как тюремная решетка, железным переплетом окна запотели так, что казались матовыми. Олифант даже не представлял себе, что бывают подобные заведения.
Элен Америка без слов продемонстрировала местные обычаи, взяв прямоугольный гуттаперчевый поднос из стопки ему подобных и толкая его по блестящей оцинкованной дорожке, над которой располагались десятки миниатюрных, окантованных медью окошек. Олифант и Мори последовали ее примеру. За каждым окошком было выставлено свое блюдо, Олифант заметил щели для монет и полез в карман за кошельком. Элен Америка выбрала картофельную запеканку с мясом, мясо в тесте и жареную картошку – монетами ее обеспечивал Олифант. За дополнительный двухпенсовик она получила из латунного крана щедрую порцию бурого, крайне сомнительного соуса. Мори взял печеную картошку, предмет страстной своей любви, а от соуса отказался – с некоторым даже, как показалось Олифанту, содроганием. Олифант, подрастерявшийся в столь необычной обстановке, ограничился кружкой машинного эля.
– Клистра меня убьет, – заметила Элен Америка, ставя свой поднос на анекдотически маленький чугунный столик. Стол и четыре стула вокруг него были намертво привинчены к бетонному полу. – Не разрешает нам разговаривать с господами из прессы – и все тут.
Она капризно повела плечиками, еще раз сверкнула золотым зубом, а затем, покопавшись в звякающей груде, вручила Мори дешевый железный нож и такую же трезубую вилку.
– Вы бывали в городе под названием Брайтон, мистер?
– Да, приходилось.
– И что это за место?
Мори с глубоким интересом рассматривал прямоугольную тарелку из грубого серого картона, на которой лежали его картофелины.
– Приятный город, – сказал Олифант, – очень живописный. Особенно знаменит водолечебный павильон.
– Это в Англии? – Элен Америка говорила с набитым ртом, а потому не очень внятно.
– Да, в Англии.
– Там много рабочих?
– Думаю, нет – в том смысле, как вы это понимаете. Однако там очень много людей, работающих в гостиницах и ресторанах, лечебных и увеселительных заведениях.
– Здесь, в Лондоне, к нам почти не ходят рабочие, совсем не та аудитория. Ладно, будем есть.
Чем Элен Америка и занялась. Застольные беседы, как понял Олифант, ценились в красном Манхэттене не слишком высоко.
Она вымела картонные “тарелки” подчистую, умудрившись даже собрать остатки соуса прибереженным ломтиком картошки.
Олифант вынул из записной книжки плотную белую картонку с машинной копией полицейского портрета Флоренс Бартлетт.
– Вы ведь знакомы с Флорой Барнетт, американской актрисой, мисс Америка? Мне говорили, что она невероятно популярна на Манхэттене... – Олифант показал карточку.
– Никакая она не актриса. Да и не американка, к слову сказать. Она – южанка, а может, даже из этих гребаных французов. Восставшему народу такие, как она, не нужны. Мы их знаете сколько вздернули!
– Таких, как она?
– Что? – уставилась на него Элен. – Да какой ты на хрен журналист, расскажи своей бабушке...
– Мне очень жаль, если...
– Ну да, всем вам жаль. Да вам на все начхать, вам лишь бы....
– Мисс Америка, прошу вас, я просто хотел...
– Спасибо за кормежку, мистер, но со мной вам ничего не отколется, ясно? И этот бронтозаврус, ему тут тоже не хрен делать! У вас нет на него никаких прав, и когда-нибудь он будет стоять в манхэттенском “Метрополитене”, поскольку принадлежит восставшему народу! С чего это вы, лимонники [[136]], взяли, что можете разгуливать повсюду и выкапывать наши природные сокровища!
И тут, словно по подсказке суфлера, в дверях появилась сама Швабра Швырялыцица, великая и ужасная. Лысый огромный череп клоунессы был замотан веселенькой косынкой в горошек, на ее ногах красовались такие же, как у Элен, но размера на три побольше чикамоги.
– Сию минуту, товарищ Клистра, – затараторила Элен.
Клоунесса испепелила Олифанта взглядом, после чего обе женщины удалились.
– Своеобразный вечер, мистер Мори, – улыбнулся Олифант.
Мори, погруженный в созерцание суеты и грохота “Автокафе”, отозвался лишь через пару секунд:
– У нас тоже будут такие заведения, Орифант-сан! Чисто! Быстро! Современно!
* * *
Возвратившись на Хаф-Мун-стрит, Олифант направился прямо в свой кабинет,
– Можно мне войти на минуту, сэр? – спросил сопровождавший его до самых дверей Блай.
Заперев за собой дверь собственным ключом, он подошел к миниатюрному наборному столику, где размещались курительные принадлежности Олифанта, открыл сигарницу и вынул оттуда черный жестяной цилиндрик, невысокий и довольно толстый.
– Это доставил к черному ходу некий молодой человек, сэр. Сообщить свое имя он не пожелал. Памятуя о варварских покушениях, предпринимавшихся за границей, я взял на себя смелость открыть...
Олифант взял кассету и открутил ее крышку. Перфорированная телеграфная лента.
– А молодой человек?..
– Младший служитель при машинах, сэр, судя по состоянию его обуви. Кроме того, на нем были белые нитяные перчатки.
– И он не просил ничего передать?
– Просил, сэр. “Скажите ему, – сказал он, – что больше мы ничего не можем сделать – слишком опасно. Так что пусть и не просит”.
– Понятно. Не будете ли вы добры принести мне крепкого зеленого чаю?
Как только дверь за слугой закрылась, Олифант подошел к своему личному телеграфному аппарату, ослабил четыре медных барашка, снял тяжелый стеклянный колпак, отставил его подальше, чтобы случаем не разбить, и взялся за изучение инструкции. Необходимые инструменты – заводная ручка с ореховой рукояткой и маленькая позолоченная отвертка, украшенная монограммой компании “Кольт и Максвелл”, – не сразу, но все же обнаружились в одном из ящиков письменного стола. Отыскав в нижней части аппарата рубильник, он разорвал связь с Министерством почт, а затем взял отвертку, произвел требуемые инструкцией изменения настройки, надел рулончик ленты на шпильку, зацепил краевую перфорацию за зубчики подающих шестеренок и глубоко вздохнул.
И тут же услышал стук своего сердца, почувствовал молчание ночи, навалившееся из темноты Грин-парка, и немигающий взгляд Ока. Вставив шестигранный конец заводной ручки в гнездо, Олифант начал медленно, равномерно поворачивать ее по часовой стрелке. Он не смотрел, как поднимаются и падают буквенные рычажки, расшифровывающие перфорационный код, не смотрел на телеграфную ленту, выползающую из прорези.
Готово. Вооружившись ножницами и клеем, он собрал телеграмму на листе бумаги:
“ДОРОГОЙ ЧАРЛЬЗ ЗПТ ДЕВЯТЬ ЛЕТ НАЗАД ВЫ ПОДВЕРГЛИ МЕНЯ ХУДШЕМУ БЕСЧЕСТЬЮ ЗПТ КАКОЕ ТОЛЬКО МОЖЕТ ВЫПАСТЬ ЖЕНЩИНЕ ТЧК ВЫ ОБЕЩАЛИ СПАСТИ МОЕГО НЕСЧАСТНОГО ОТЦА ЗПТ А ВМЕСТО ТОГО РАЗВРАТИЛИ МЕНЯ ДУШОЙ И ТЕЛОМ ТЧК СЕГОДНЯ Я ПОКИДАЮ ЛОНДОН В ОБЩЕСТВЕ ВЛИЯТЕЛЬНЫХ ДРУЗЕЙ ТЧК ИМ ПРЕКРАСНО ИЗВЕСТНО ЗПТ КАК ВЫ ПРЕДАЛИ УОЛТЕРА ДЖЕРАРДА И МЕНЯ ТЧК НЕ ПЫТАЙТЕСЬ РАЗЫСКАТЬ МЕНЯ ЗПТ ЧАРЛЬЗ ТЧК ЭТО БУДЕТ БЕСПОЛЕЗНО ТЧК Я ВСЕМ СЕРДЦЕМ НАДЕЮСЬ ЗПТ ЧТО ВЫ И МИССИС ЭГРЕМОНТ УСНЕТЕ СЕГОДНЯ СПОКОЙНО ТЧК СИБИЛ ДЖЕРАРД КНЦ”
Олифант просидел над телеграммой целый час, абсолютно неподвижно, словно в трансе, не заметив даже, как Блай принес поднос, поставил его на стол и бесшумно удалился. Затем он налил себе чашку едва теплого чая, взял бумагу, самопишущее перо и начал составлять – на безупречном французском – письмо в Париж некоему месье Арсло.
* * *
В воздухе стоял едкий запах магния.
Принц-консорт оставил хитроумную, швейцарского производства стереоскопическую камеру и со всей своей тевтонской серьезностью приветствовал Олифанта по-немецки. На нем были аквамаринового цвета очки с круглыми, не больше флорина, стеклами и безукоризненно белый лабораторный халат. Коричневые пятна на его пальцах были обязаны своим происхождением отнюдь не никотину, но нитрату серебра.
Олифант поклонился, пожелал его высочеству доброго дня на том же, принятом в августейшем семействе языке и сделал вид, что осматривает швейцарскую камеру – замысловатое сооружение, чьи объективы слепо пялились из-под гладкого медного лба. На мгновение камера напомнила Олифанту мистера Карта, мускулистого швейцарца, служившего у принца-консорта камердинером, – такие же широко посаженные глаза.