Лекция 29. Природа как фактор культуры России
Важную роль в историческом формировании локальной цивилизации и конкретной культуры играют геополитические и природные (ландшафтные, климатические, биосферные) факторы. С одной стороны, это внешние по отношению к культуре факторы (экстракультурные), характеризующие, так сказать, внекультурный контекст становления и развития каждой конкретной культуры; с другой – это та органическая для нее контекстуальность, которая, будучи освоенной сознанием и поведением людей, оказывается интериоризована культурой, т.е. становится ее внутренней структурой и отличительной для нее семантикой. В этом отношении национальная картина природы, отображенная в языке, мифологии, фольклоре, обыденном миросозерцании и исконной религиозности народа, а позднее в формах специализированной культуры – в философии, искусстве, словесности, а также в образе жизни и культуре повседневности, становится частью культуры, притом относящейся к ее глубинным пластам, т.е. включается в менталитет.
Великий русский историк В. Ключевский не случайно начинал свой «Курс русской истории» с анализа русской природы и ее влияния на историю народа: именно здесь, в природном наследии закладываются основы национального менталитета и национального характера любого народа, в том числе и русских. Русская равнина и ее почвенное строение, пограничье леса и степи, река и бескрайнее поле, речная сеть и междуречье, овраги и летучие пески, суровый климат и сложные взаимоотношения с соседними народами (в частности, кочевыми народами Великой степи) – все это формировало и мировоззрение русского народа, и фольклорные фантастические образы, и народную философию, и характер земледелия, и тип преимущественной хозяйственной деятельности, и образ жизни, и тип государственности. Иными словами, все эти природные явления, пережитые и осмысленные в их системности как социо- и культурогенные факторы, своеобразно отразились в менталитете русской культуры и составили тем самым фундамент становления будущей российской (и евразийской) цивилизации.
Аналогичную роль в становлении менталитета других народов и цивилизаций сыграли поймы великих рек, архипелаги и скопления островов, горы, в том числе вулканического происхождения, степи, пустыни, морское или океаническое побережье, тундра и тайга, тропические джунгли и т.д. Различие природных условий соответственно порождало различный образ жизни; разные типы трудовой и хозяйственной деятельности; разнообразные культы, ритуалы, обряды, мифологию; отличные друг от друга формы общественного самоуправления и государственного устройства – словом, разные типы культур и цивилизаций.
Лес и степь как жизненное и смысловое пространство восточных славян находились во взаимном противоречии, символизируя самим своим соседством и противостоянием соперничество оседлого и кочевого образа жизни; охоты, собирательства и земледелия, скотоводства; антиномию напряженной тесноты и широкого раздолья, контрасты тьмы и света, закрытости и открытости взору горизонта и т.д. Впрочем, и сами по себе, вне взаимной соотнесенности друг с другом, лес и степь воспринимались русским человеком амбивалентно, двусмысленно. И то и другое было, по-своему, и жизненно важно, полезно, притягательно, и опасно, вредоносно, страшно для человека, а потому не могло однозначно быть принятым как родная среда, органическая стихия или отвергнутым как чуждое пространство, а значит, не могло быть оцененным только положительно или отрицательно, не могло стать в народном сознании полностью освоенным, очеловеченным или раз и навсегда отринутым.
Русский лес давал местному населению разнообразные материалы и продукты, согревал, кормил и одевал восточных славян; служил надежным убежищем от внешних врагов, но в то же время он таил для человека многочисленные опасности, оставаясь для него чужим, отсюда «недружелюбное» или «небрежное» отношение русского человека к лесу, отмеченное В. Ключевским; всевозможные страхи, запечатленные в мифологии и фольклоре. Лес грозил русскому человеку и его домашнему скоту медведями и волками; по лесам гнездились разбойники; отвоевывание у леса все новых территорий для хлебопашества давалось с огромным трудом и большими временными затратами. Русский фольклор вслед за восточно-славянской мифологией населял лес зловещими существами, недоброжелательными к людям и «русскому духу», – бабой-ягой, лешим и другими представителями «нечистой силы», «кромешного», потустороннего мира. Русский человек одновременно и сотрудничал с лесом, пользовался его дарами, и боролся с ним, силой добывая из него средства для существования, видел в нем источник жизни и обитель смерти.
Не менее важна для русской ментальности и степь. С одной стороны, степь символизировала волю, удаль, разгул, широту, не ограниченные никакими узами или запретами, это зримый образ безмерности и безудержности, свободы и самостоятельности, одновременно влекущий и пугающий самим отсутствием норм и границ; с другой – степь – это воплощение бездомности и бездолья русского человека, его брошенности на произвол судьбы и трудной задачи одинокого выживания; кроме того, это опасное пространство, заселенное хищными кочевниками и гуляками-ворами, в равной мере непредсказуемыми в своем поведении, несущими разорение и разрушение любой социокультурной стабильности, определенности, оседлости, делающими надежды на лучшее будущее проблематичными, нередко иллюзорными или слишком долгосрочными.
Любовь русского человека к реке, как ее характеризует В. Ключевский, позволяла преодолеть подобную «двусмысленность» леса и степи. Она была соседкой и кормилицей, воспринималась как член или даже глава семьи (например, Волга-«матушка»; Амур-«батюшка» и т.п.). Река служила водяной и ледяной дорогой, воспитывала в народе «чувство порядка» и общественность, приучала своих прибрежных обитателей к общению с «чужими людьми» (в том числе с соседними народами), воспитывала дух предприимчивости, навыки артельных действий, сближала разбросанные части населения, приучала меняться товаром и опытом. Если что и способствовало формированию в русском народе навыков предпринимательства и торговли, раннекапиталистического духа, то таким фактором являлась на Руси именно река (ср. географию русского купечества: Великий Новгород и Псков, Киев, Владимир, Москва, города Поволжья – Ярославль, Тверь, Нижний Новгород, а затем и множество других).
Один из ярких представителей евразийства Г.В. Вернадский писал в своем труде «Начертание русской истории» о месторазвитии русского народа как об определяющем характер его культуры и истории факторе. Месторазвитие вообще понимается им как совокупность социально-исторических и географических признаков определенной среды обитания, которая налагает печать своих особенностей на человеческие общежития, развивающиеся в этой среде. В процессе исторического исследования, по Вернадскому, может быть установлена система сменяющихся типов месторазвитий для каждой конкретной цивилизации, обладающая тем не менее на всем протяжении национальной истории преемственностью и типологической определенностью.
«Географической основой» русской истории, как показывал Г. Вернадский, является соотношение лесной и степной зоны, борьба леса и степи, граница между которыми была и остается до сих пор размытой – ив ландшафтном, и в хозяйственном отношении. Лесная зона с древнейших времен – область охотников; степная – область скотоводов. Земледелие вбивало «клин между лесом и степью», одновременно и разделяя, и сближая «охотничью» и «скотоводческую» культуры Евразии. Русский народ выступал в истории Евразии преимущественно носителем земледельческой культуры, однако наряду с земледелием он был посредником между лесными промыслами и степным скотоводством. Называя русский народ не только «народом-пахарем», но и лесопромышленником, и скотоводом, Г. Вернадский в то же время утверждал, что это еще и «народ-посредник» между разными хозяйственно-природными областями, различными этносами и народностями, живущими по соседству; «народ-торговец», для которого большое значение имели торговые пути, и прежде всего естественные пути, объединяющие лес и степь, т.е. великие реки с их притоками. Так, образы пути, реки, лесостепи, межкультурного посредничества стали сознаваться как составная часть менталитета русской культуры вообще.
В каждый момент исторического развития конкретной культуры мы имеем дело со своеобразной модификацией культурного пространства и того ценностно-смыслового целого, которое представляет собой культура данного времени. Именно в этом семантическом пространстве мыслит, чувствует и действует человек как субъект и объект культуры; здесь складываются определенные представления о природе и общественных отношениях, о государстве и праве, об искусстве и науке, о мифологии и религии, о смысле жизни и направленности истории. В каждый исторический период складывается своя иерархия и типология ценностей («вертикаль» и «горизонталь»), свои интеграционные и дифференциальные процессы, определенные смысловые тяготения, ускорения и замедления и т.п. Рождаются определенные мотивы и образы, идеи и ассоциации, жанры и стили, характеризующие разные исторические этапы и периоды жизни нации и отдельных ее классов, слоев, страт. В то же время можно говорить и о хронотопе всей национальной культуры в метаисторическом плане, т.е. помимо дробных исторических дифференциаций по векам, десятилетиям и годам, как об одном из существенных аспектов национального менталитета культуры.
Сложное действие оказывала на менталитет русского человека его бескрайняя равнина, отличающаяся пустынностью и однообразием, протяженностью и неопределенностью; она рождала чувство покоя, сна, пустынности, одиночества, уныния. Равнинность ландшафта порождала противоречивый культурно-семантический комплекс русского народа: душевная мягкость и скромность дополнялись смысловой неопреоделенностью и робостью; невозмутимое спокойствие граничило с тягостным унынием; отсутствие ясной мысли, вытекающее из предрасположенности к духовному сну, порождало отвлеченную мечтательность, оправдывавшую лень; аскетизм пустынножительства, родственный беспредметности творчества, приводил к глубокому предубеждению в отношении житейских удобств и бытового благоустройства. Все эти свойства русской духовности получили в истории отечественной культуры далеко идущие последствия.
Косвенным отражением ландшафта русской равнины как феномена национальной культуры является и хозяйственно-бытовое обустройство ее коренного населения. Вид людских жилищ оставался неизменным на протяжении многих веков. Ключевский, отталкиваясь от особенностей западно-европейского образа жизни, отмечал, что русские крестьянские поселения отличаются примитивностью, отсутствием простейших житейских удобств, пренебрежением к домашнему благоустройству, производят впечатление временных, случайных стоянок переселенцев. Таким образом, полукочевнический быт восточных славян – еще со времен постоянного ожидания разорительных набегов степняков – сохранил свои глубинные основания на протяжении почти всей национальной истории – одиннадцати веков – и даже вошел составной частью в строение цивилизации как ее типологически устойчивая доминанта. Впрочем, эти же особенности домашнего обустройства и быта русских людей классик славянофильства И. Киреевский в свое время объяснял исключительной духовностью русского народа, компенсирующего внешние неудобства своей повседневной жизни и страдания возвышенными нравственно-религиозными идеалами и потусторонними, «неотмирными» устремлениями. Так или иначе с древнейших времен в менталитете восточных славян сложился разрыв между внешними условиями существования, грубостью быта и утонченной жизнью духа, внутренней самоуглубленностью.
Смысловое ядро русской культуры, проанализированное Г. Федотовым на примере творчества А. Блока, – самосознание оседлой, но сохранившей тягу к духовному кочевничеству цивилизации, сознание, обремененное мучительным беспокойством, неразрешимой раздвоенностью, тоской по утраченной и, быть может, никогда более не осуществимой воле, безмерностью пространственной ориентации и следующей отсюда известной русской «широтой духа», соединяющего в себе слишком многое, в том числе принципиально несовместимое. Бесконечность равнины и пролегающего по ней пути с неведомой целью – это и есть характерный и специфический для русской культуры хронотоп, смысловое единство специфических для нее времени и пространства.
Этой русской «неукорененности» в природных и бытовых условиях способствовала и сама русская природа, которая, по характеристике Ключевского, при видимой простоте и однообразии отличается недостатком устойчивости. Русский же человек, сохраняя «бродячее» отношение к своему местожительству и к окружающей природе, проявлял явную «непредусмотрительность» в отношении окружающей среды; в результате явления, бывшие продуктами культуры, становились географическими особенностями страны и физическими ее бедствиями (овраги и летучие пески). Подобное же – небрежное или беспечное – отношение к природе (к лесу и полезным ископаемым, к рекам и водоемам, к охране среды и радиационной опасности) стало характерной особенностью национального природопользования в России (вплоть до XX века) и запечатлелось не только в менталитете русской культуры, противоречивом и драматичном, но и в самом типе российской цивилизации, с одной стороны, почти не дистанцирующейся от природы (ни в хозяйственном, ни в смысловом отношении), гордящейся своей ничем не замутненной «естественностью», отталкивающейся от «технического прогресса» и западной «машинной цивилизации», а с другой – не оберегающей свою природу, не считающей ее ценностью, стремящейся ее «одолеть» – любыми, в том числе самыми варварскими средствами, а потому как бы «не знающей» экологии (вплоть до самого последнего времени, да и то относящейся к ней во многом формально, легкомысленно, по принуждению).
Н. Бердяев вслед за В. Ключевским писал, что «пейзаж русской души» соответствует пейзажу русской земли, подчеркивая безграничность, бесформенность, устремленность в бесконечность, широту национально-русского сознания. Сильный природный элемент, содержащийся в русской душе, по Бердяеву, связан с необъятностью русской земли, с безграничностью русской равнины, с необходимостью и в то же время практической трудностью ее «оформления». Из природных компонентов национально-русского менталитета Бердяев сумел вывести метафизические свойства русской истории и культуры, возведя отдельные связи и соответствия между природными, социальными и культурными явлениями и процессами национальной истории в ранг целой историософии («Русская идея»). Так, развивая идеи С. Соловьева, В. Ключевского, Н. Бердяев утверждал, что деспотический характер русского государства объясняется своеобразием русской ментальности – необходимостью насильственного, идущего от власти, «сверху», оформления огромной, необъятной русской равнины. Фактически, речь шла именно о ментальных основаниях российской цивилизации.
Культ природы (природный календарь с его ярко выраженной цикличностью, круговоротом; устойчивая семантика аграрных праздников и соответствующих обрядовых форм; почитание Земли как всеобщей Матери и т.п.) был настолько важен для становления и развития менталитета русской культуры, общественного строя и государственности на Руси, что это своеобразно отразилось в самоназвании русского народа. Исследователи и самобытные мыслители – уже XX века – обратили внимание на то, что представители различных стран, народов, национальностей называются по-русски именами существительными (француз, немец, лях, финн, грузин, татарин, монгол, турок, китаец, якут, чукча, горец и т.п.), и только русские именуют себя именем прилагательным – как воплощение своей принадлежности сущему, причастности предмету, высшему и самоценному, по сравнению с людьми, составляющими народ. Этот высший предмет, это сущее – Русь, Русская земля.
