Что сказал король и что сказала королева

Жильбер самым добросовестным образом исполнил двойное обещание, данное Мирабо.

Вернувшись в Париж, он повстречал Камила Демулена, живую газету, воплощение журналистики того времени.

Он сообщил ему о болезни Мирабо, намеренно сгустив краски относительно теперешнего состояния больного. Затем он отправился в Тюильри и о том же рассказал королю.

Король удовольствовался замечанием:

— Ах, бедный граф! И что же, он потерял аппетит?

— Да, государь, — ответил Жильбер.

— Тогда дело серьезное, — изрек король.

И заговорил о другом.

Выйдя от короля, Жильбер заглянул к королеве и повторил ей то же, что и королю. Лоб высокомерной дочери Марии Терезии собрался в складки.

— Почему, — сказала она, — эта болезнь не приключилась с ним в тот день, когда он произносил свою прекрасную речь о трехцветном знамени?

Потом, словно раскаявшись в том, что при Жильбере не удержалась от замечания, выдающего всю ее ненависть к этому символу французской нации, она добавила:

— Тем не менее, если его недомогание усилится, это будет большим несчастьем для Франции и всех нас.

— По-моему, я имел честь сообщить вашему величеству, что это не просто недомогание, это серьезная болезнь, — повторил Жильбер.

— Но вы с нею справитесь, доктор, — подхватила королева.

— Сделаю все от меня зависящее, государыня, но ручаться не могу.

— Доктор, — сказала королева, — вы будете сообщать мне, как себя чувствует господин де Мирабо, слышите? Я на вас рассчитываю.

И она заговорила о другом.

Вечером в означенный час Жильбер поднимался по лестнице особнячка Мирабо.

Мирабо ждал его, возлежа в шезлонге; но сперва Жильбера попросили немного подождать в гостиной под предлогом того, что следует предупредить графа о его приезде; поэтому Жильбер успел осмотреться и глаза его остановились на белом кашемировом шарфе, забытом в одном из кресел.

Но Мирабо, не то желая отвлечь внимание Жильбера, не то приписывая большую важность вопросу, который должен был последовать за обменом приветствиями, сказал:

— А, это вы! Знаю, что вы уже исполнили часть вашего обещания. В Париже известно, что я болен, и вот уже два часа, как бедному Тайчу приходится каждые десять минут сообщать о моем здоровье друзьям, которые приезжают спросить, не стало ли мне лучше, а быть может, и врагам, которые являются узнать, не стало ли мне хуже. С первой частью все ясно. Теперь скажите, исполнили ли вы вторую?

— Что вы имеете в виду? — с улыбкой спросил Жильбер.

— Сами знаете.

Жильбер пожал плечами в знак несогласия.

— Вы были в Тюильри?

— Был.

— Видели короля?

— Видел.

— А королеву?

— Тоже.

— И сообщили им, что скоро они от меня избавятся?

— Во всяком случае, сообщил, что вы больны.

— И что они сказали?

— Король осведомился, не потеряли ли вы аппетита.

— А когда вы подтвердили что так оно и есть?

— От души посочувствовал вам.

— Добрый король! В день моей смерти он скажет друзьям, как Леонид:

«Нынче я ужинаю у Плутона.» А что же королева?

— Королева посочувствовала вам и с интересом о вас расспросила.

— В каких выражениях, доктор? — спросил Мирабо, придававший, по-видимому, большое значение ответу Жильбера.

— В очень благожелательных.

— Вы дали мне слово, что повторите буквально все, что она вам скажет.

— Но я не могу вспомнить все буквально.

— Доктор, вы все прекрасно помните.

— Клянусь вам…

— Доктор, вы обещали; неужели вам хочется, чтобы я считал вас человеком, который не держит слова?

— Как вы требовательны, граф!

— Да, я таков.

— Вы настаиваете на том, чтобы я воспроизвел вам все, что сказала королева?

— Слово в слово.

— Ну хорошо же, она сказала, что лучше бы эта бо-лезнь приключилась с вами утром того дня, когда вы с трибуны защищали трехцветное знамя.

Жильберу хотелось оценить, какое влияние на Мирабо оказывает королева.

Тот так и привскочил в своем шезлонге, словно прикоснувшись к вольтовой дуге.

— Как неблагодарны короли! — прошептал он. — Этой речи ей хватило, чтобы забыть о двадцати четырех миллионах, полученных по цивильному листу королем, и еще четырех, составляющих ее часть. Так, значит, эта женщина не знает, так, значит, этой королеве неведомо, что мне для этого пришлось вновь завоевывать популярность, которой я лишился из-за нее же!

Так, значит, она уже не помнит, что я предложил Франции отсрочку авиньонского собрания, чтобы поддержать короля, терзавшегося угрызениями совести из-за религии! Какая ошибка! Значит, она уже не помнит, что, когда я председательствовал в Якобинском клубе, все три месяца, что длилось мое председательство, стоившее мне десяти лет жизни, я защищал закон о составе национальной гвардии, ограниченном активными гражданами!

Опять ошибка! Значит, она уже не помнит, что, когда в Собрании обсуждали проект закона о присяге священнослужителей, я потребовал, чтобы для духовников, принимающих исповеди, присяга была сокращена! Опять ошибка! О, эти ошибки! Эти ошибки! Я заплатил за них сполна, — продолжал Мирабо, а между тем погубили меня вовсе не эти ошибки: бывают такие времена, когда никакие промахи не приводят к падению. Однажды я выступил на защиту дела правосудия, дела гуманности, хотя это также было ради королевского семейства: пошли нападки на бегство теток короля; кто-то предложил принять закон против эмиграции. «Если вы примете закон против эмигрантов, — вскричал я, — клянусь, что никогда не подчинюсь ему!.. И проект этого закона был единодушно отвергнут. И вот то, чего не могли совершить мои неудачи, совершил мой триумф. Меня назвали диктатором, меня вынесла на трибуну волна ярости — для оратора ничего не может быть хуже этого. Я восторжествовал во второй раз, но мне пришлось обрушиться на якобинцев.

Тогда якобинцы, эти глупцы, поклялись меня убить! Эти люди — Дюпорт, Ламет, Барнав — не понимают, что, если они меня убьют, диктатором их шайки станет Робеспьер. Им бы следовало беречь меня как зеницу ока, а они раздавили меня своим идиотским большинством голосов; они заставили меня проливать кровавый пот; они заставили меня испить до дна чашу горечи; они увенчали меня терновым венцом, вложили мне в руку трость и, наконец, распяли! Я счастлив, что претерпел муки, подобно Христу, за дело человечности… Трехцветное знамя! Как же они не видят, что это их единственное прибежище? Что, если они прилюдно, с открытым сердцем воссядут под сенью трехцветного знамени, эта сень еще, быть может, и спасет их? Но королева не желает спасения, она желает мести; любая благоразумная мысль для нее нестерпима. Единственное средство, которое я советую, потому что оно еще может возыметь действие, вызывает у нее наибольшее отвращение: оно состоит в том, чтобы соблюдать умеренность, быть справедливой и по мере возможности не совершать промахов. Я хотел одновременно спасти монархию и свободу — неблагодарная борьба, и веду ее я один, всеми покинутый, и против кого? Если бы против людей — это бы еще ничего, против тигров — это бы тоже ничего, против львов — ничего, но я сражаюсь со стихией, с морем, с набегающей волной, с наводнением! Вчера вода доходила мне до щиколоток, сегодня уже по колено, завтра поднимется до пояса, послезавтра захлестнет с головой… Вот смотрите, доктор, мне следует быть с вами откровенным. Сперва меня охватило уныние, потом отвращение. Я мечтал о роли третейского судьи между революцией и монархией.

Я думал, что смогу приобрести влияние на королеву как мужчина; думал, что, если когда-нибудь она неосторожно пустится вброд через реку и поскользнется, я по-мужски брошусь в воду и спасу ее. Но нет, никто и не думал, доктор, всерьез пользоваться моей помощью; меня хотели просто ославить, лишить народного признания, погубить, уничтожить, обессилить, обескровить. И вот теперь, доктор, я скажу вам, что бы мне следовало сделать: умереть вовремя — это было бы для меня лучше всего; а главное проиграть красиво, как античный атлет, с непринужденностью подставить шею и достойно испустить последний вздох.

И Мирабо, вновь распростершись в шезлонге, яростно укусил подушку.

Теперь Жильбер знал то, что хотел: он знал, от чего зависит жизнь и смерть Мирабо.

— Граф, — спросил он, — что бы вы сказали, если бы завтра король прислал справиться о вашем здоровье?

Больной передернул плечами, словно говоря: «Мне это было бы безразлично!.»

— Король… или королева, добавил Жильбер.

— А что? — И Мирабо приподнялся в шезлонге.

— Я говорю, король или королева, — повторил Жильбер.

Мирабо приподнялся, опершись на руки, похожий на присевшего перед прыжком льва, и устремил на Жильбера взгляд, пытаясь проникнуть в самую глубину его сердца.

— Она этого не сделает, — сказал он.

— А если все-таки сделает?

— Вы думаете, — произнес Мирабо, — что она опустится так низко?

— Я ничего не думаю, я только предполагаю, строю домыслы.

— Ладно, — сказал Мирабо, — я подожду до завтрашнего вечера.

— Что вы хотите сказать?

— Понимайте мои слова в их прямом смысле, доктор, и не усматривайте в них ничего, кроме того, что сказано. Я подожду до завтрашнего вечера.

— А что завтра вечером?

— Ну что ж, завтра вечером, если она пришлет, доктор… если, например, придет господин Вебер, тогда вы правы, а я ошибался. Но если, напротив, он не придет, ну, тогда… тогда, значит, вы ошиблись, доктор, а я был прав.

— Ладно, в таком случае до завтрашнего вечера. А покуда, любезный Демосфен, спокойствие, отдых и никаких волнений.

— Я не встану с шезлонга.

— А этот шарф?

Жильбер указал пальцем на предмет, который первым делом привлек его внимание в этой комнате, Мирабо улыбнулся.

— Слово чести! — сказал он.

— Ладно, — отозвался Жильбер, — постарайтесь провести спокойную ночь, и я за вас ручаюсь.

И он вышел.

У дверей его ждал Тайч.

— Ну что ж, дружище Тайч, твоему хозяину лучше, — сказал доктор.

Старый слуга уныло покачал головой.

— Как! — удивился Жильбер. — Ты сомневаешься в моих словах?

— Я сомневаюсь во всем, господин доктор, пока рядом с ним остается его злой гений.

И он со вздохом пропустил Жильбера на узкую лестницу.

В углу лестничной площадки Жильбер увидел какую-то тень, которая ждала, прячась под вуалью.

Заметив его, эта тень негромко вскрикнула и юркнула в дверь, которая оставалась полуоткрытой, чтобы облегчить ей путь к отступлению, похожему на бегство.

— Что это за женщина? — спросил Жильбер.

— Это она, — ответил Тайч.

— Кто — она?

— Женщина, которая похожа на королеву.

Жильбер второй раз испытал потрясение, услыхав одну и ту же фразу; он сделал было два шага вперед, словно решив преследовать этот призрак, но остановился и прошептал:

— Не может быть!

И продолжил свой путь, оставив старого слугу в отчаянии оттого, что доктор, такой ученый человек, не попытался изгнать этого демона, которого Тайч искренне считал посланцем преисподней.

Мирабо провел ночь довольно спокойно. На другой день спозаранку он кликнул Тайча и велел отворить окна, чтобы подышать утренним воздухом.

Старого слугу беспокоило только одно — что его господин, казалось, снедаем лихорадочным нетерпением.

Когда в ответ на его вопрос Тайч сказал, что времени еще только восемь часов, Мирабо отказался этому верить и потребовал, чтобы принесли часы.

Он положил эти часы на столик рядом с собой.

— Тайч, — сказал он старому слуге, — побудьте сегодня внизу вместо Жана, а он пускай заменит вас при мне.

— О Господи! — всполошился Тайч. — Неужто я имел несчастье не угодить вашему сиятельству?

— Напротив, мой милый Тайч, — растроганно сказал Мирабо, — я хочу определить тебя на сегодня в привратники именно потому, что ни на кого, кроме тебя, не могу положиться. Всем, кто будет справляться о моем здоровье, отвечай, что мне лучше, но я еще не принимаю; и только если приедут от… — Мирабо промолчал, потом решился:

— Только если приедут из дворца, если приедут из Тюильри, ты впустишь посланца, слышишь? Под любым предлогом не отпускай его, покуда я с ним не поговорю. Видишь, мой милый Тайч, удаляя тебя, я возвышаю тебя до ранга наперсника.

Тайч взял руку Мирабо и поцеловал.

— О ваше сиятельство, — сказал он, — если бы только вы сами хотели жить!

И он вышел.

— Черт побери! — сказал Мирабо, глядя ему вслед, — это как раз самое трудное.

В десять часов Мирабо встал и оделся не без легкого щегольства. Жан причесал его и побрил, затем придвинул для него кресло к окну.

Из этого окна была видна улица.

При каждом стуке молотка, при каждом дребезжании колокольчика из дома напротив можно было бы разглядеть, как из-за шторы показывается его встревоженное лицо и пронзительный взгляд устремляется на улицу; затем штора падала, но снова приподымалась на следующий звон колокольчика, на следующий стук молотка.

В два часа Тайч поднялся наверх в сопровождении какого-то лакея.

Сердце Мирабо бешено забилось; лакей был без ливреи.

Мирабо сразу же предположил, что это бесцветное существо явилось от королевы, а одето таким образом для того, чтобы не компрометировать особу, его пославшую.

Мирабо заблуждался.

— Это от господина доктора Жильбера, — сказал Тайч.

— А… — проронил Мирабо, побледнев, словно ему было двадцать лет и вместо посланца от г-жи де Монье он увидел курьера ее дяди бальи.

— Сударь, — сказал Тайч, — этот человек от господина доктора Жильбера и имеет к вам письмо от него, поэтому я позволил себе сделать для него исключение из общего правила.

— И хорошо поступили, — сказал граф.

Потом он обратился к лакею:

— Письмо?

Гонец держал письмо в руках и немедля подал его графу.

Мирабо развернул его; оно состояло всего из нескольких слов:

Подайте о себе весточку. Буду у вас в одиннадцать вечера. Надеюсь сразу же услыхать от Вас, что я был прав, а Вы заблуждались.

— Скажи своему господину, что застал меня на ногах и что я жду его нынче вечером, — сказал Мирабо лакею. И, обратившись к Тайчу, добавил: Пускай этот парень уйдет от нас довольный.

Тайч сделал знак, что понял, и увел бесцветного посланца.

Шел час за часом. Колокольчик то и дело звонил, а молоток стучал. У Мирабо перебывал весь Париж. На улицах толпились кучки простых людей, которые, узнав новости, отличавшиеся от тех, что сообщали газеты, не желали верить на слово обнадеживающим сводкам Тайча и заставляли проезжавшие кареты сворачивать, чтобы стук колес не беспокоил прославленного больного.

Около пяти часов Тайч счел за благо еще раз подняться в спальню к Мирабо и рассказать ему об этом.

— Ах, — сказал Мирабо, — увидав тебя, мой бедный Тайч, я уж было подумал, что у тебя есть для меня новости получше.

— Новости получше? — удивился Тайч. — Не представляю себе, какие новости могут быть лучше подобных свидетельств любви.

— Ты прав, Тайч, — отвечал Мирабо, — а я неблагодарная тварь.

И как только за Тайчем затворилась дверь, Мирабо открыл окно.

Он вышел на балкон и в знак благодарности помахал рукой славным людям, которые встали у дома на часах, охраняя его покой.

Те узнали его, и по улице Шоссе-д'Антен из конца в конец прогремели крики: «Да здравствует Мирабо!.»

О чем думал Мирабо, пока ему воздавали эти неожиданные почести, которые при других обстоятельствах заставили бы его сердце дрогнуть от радости?

Он думал о высокомерной женщине, которой нет до него дела, и глаза его рыскали вокруг толпившихся перед домом людей в поисках лакея в голубой ливрее, идущего со стороны бульваров.

Он вернулся в комнату с тяжелым сердцем. Начинало темнеть, а он так ничего и не увидел.

Вечер прошел так же, как день. Нетерпение Мирабо сменилось угрюмой горечью. Его отчаявшееся сердце уже не рвалось навстречу колокольчику и молотку. С печатью угрюмой горечи на лице он по-прежнему ждал знака внимания, который был ему обещан, но так и не был им получен.

В одиннадцать дверь отворилась, и Тайч доложил о приходе доктора Жильбера.

Тот вошел улыбаясь. Выражение лица Мирабо его перепугало.

Это лицо с точностью зеркала отражало то, что творилось в его смятенной душе.

Жильбер догадался обо всем.

— Не приезжали? — спросил он.

— Откуда? — осведомился Мирабо.

— Вы прекрасно знаете, что я имею в виду.

— Я? Нисколько, клянусь честью!

— Из дворца от ее имени… от имени королевы?

— Ничего подобного, дорогой доктор; никто не приезжал.

— Не может быть! — вырвалось у Жильбера.

Мирабо пожал плечами.

— Наивный человеколюбец! — изрек он.

Потом, судорожным движением схватив Жильбера за руку, он спросил:

— Хотите, я расскажу вам, что вы сегодня делали, доктор?

— Я? — отозвался доктор. — Я делал, в сущности, все то же, что и в другие дни.

— Нет, потому что в другие дни вы не ездите во дворец, а сегодня вы там побывали; нет, потому что в другие дни вы не видитесь с королевой, а сегодня вы с ней встречались; нет, потому что в другие дни вы не позволяете себе давать ей советы, а сегодня вы подали ей совет.

— Полноте! — промолвил Жильбер.

— Поверьте, любезный доктор, я вижу все, что делалось, и слышу все, что говорилось, словно я сам там был.

— Ну и что же, господин ясновидящий, что делалось и что говорилось?

— Сегодня в час дня вы явились в Тюильри; вы испросили разрешения поговорить с королевой; вы с ней поговорили; вы сказали ей, что состояние мое ухудшается и она сделает верный шаг как королева и как женщина, если пошлет справиться о моем здоровье, если не из беспокойства, то хотя бы из расчета. Она стала с вами спорить, а потом как будто согласилась с вашими доводами; она спровадила вас, пообещав, что пошлет ко мне; вас это очень обрадовало и успокоило, потому что вы доверились королевскому слову, а она и не подумала отказаться от своей надменности и язвительности; она посмеялась над вашим легковерием, не допускающим мысли, что королевское слово ни к чему не обязывает… Ну, начистоту, — сказал Мирабо, в упор глядя на Жильбера, — так все и было, доктор?

— Правду сказать, — признался Жильбер, — будь вы там, вы и то не могли бы все увидеть и услышать точнее, чем теперь.

— Неповоротливые! — с горечь проговорил Мирабо. — Я же говорил вам, что они ничего не умеют делать вовремя… Сегодня человек в королевской ливрее, входящий в мой дом, посреди всей этой толпы, кричащей: «Да здравствует Мирабо!. — перед моей дверью и под моими окнами, прибавил бы им популярности на год вперед.

И Мирабо, покачав головой, проворно поднес руку к глазам.

Жильбер с удивлением увидел, что он утирает слезу.

— Да что с вами, граф? — спросил он.

— Со мной? Ничего! — отвечал Мирабо. — Знаете ли вы, что новенького в Национальном собрании, у кордельеров и якобинцев? Не источил ли Робеспьер новую речь? Не вытошнило ли Марата очередным памфлетом?

— Как давно вы ели? — спросил Жильбер.

— Не ел с двух часов дня.

— В таком случае отправляйтесь-ка в ванну, дорогой граф.

— И в самом деле, право, вы подали мне превосходную мысль, доктор.

Жан, ванну.

— Сюда, ваше сиятельство?

— Нет, нет, рядом, в туалетную комнату.

Через десять минут Мирабо принимал ванну, а Тайч, как обычно, пошел проводить Жильбера.

Мирабо приподнялся в ванне и проводил доктора взглядом; потом, потеряв его из виду, он прислушался к его шагам; потом замер и дождался, пока не услышал, как открылась и вновь закрылась дверь особняка.

Затем он яростно позвонил.

— Жан, — сказал он, — велите накрыть стол у меня в спальне и ступайте к Оливе, спросите, не соблаговолит ли она отужинать вместе со мной.

Когда лакей уже выходил, Мирабо крикнул ему вслед:

— А главное, цветы, цветы! Я обожаю цветы.

В четыре часа утра доктора Жильбера разбудил неистовый звон колокольчика.

— Ох, — проговорил он, соскочив с кровати, — чует мое сердце, что господину де Мирабо стало хуже!

Доктор не ошибся. Приказав накрыть ужин и украсить стол цветами, Мирабо отослал Жана и приказал Тайчу идти спать.

Потом он затворил все двери, кроме той, что вела к незнакомке, которую старый слуга назвал его злым гением.

Но оба слуги и не думали ложиться; Жан, правда, хоть и был помоложе, прикорнул в кресле в передней.

Тайч не сомкнул глаз.

Без четверти четыре неистово зазвонил колокольчик. Оба кинулись в спальню к Мирабо.

Двери в нее были закрыты.

Тогда они догадались пойти в обход через покои незнакомки и проникли в спальню.

Мирабо, упав навзничь и почти без сознания, крепко сжимал в объятиях эту женщину, несомненно с умыслом, чтобы она не могла позвать на помощь, а она, не помня себя от ужаса, звонила в колокольчик на столе, потому что не могла добраться до другого колокольчика, стоявшего на камине.

Заметив обоих слуг, она стала взывать о помощи, не только для Мирабо, но и для себя: Мирабо в своих конвульсиях душил ее.

Казалось, переодетая смерть хочет увлечь ее за собой в могилу.

Соединив усилия, оба слуги разжали руки умирающего, Мирабо простерся в кресле, а женщина в слезах вернулась в свои покои.

Тогда Жан бросился за доктором Жильбером, а Тайч попытался подать своему господину первую помощь.

Жильбер не стал тратить время на то, чтобы запрячь лошадей или подогнать карету. От улицы Сент-Оноре до Шоссе-д'Антен было недалеко, он поспешил вслед за Жаном и за десять минут добрался до особняка Мирабо.

Тайч ждал внизу, в вестибюле.

— Ну, друг мой, что у вас стряслось? — спросил Жильбер.

— Ах, сударь, — сказал старый слуга, — все эта женщина, опять эта женщина, да еще проклятые цветы; вот увидите, вот увидите!

В этот миг послышалось рыдание. Жильбер стремительно взбежал по лестнице; когда он уже был на верхней ступеньке, дверь, соседняя с дверью Мирабо, отворилась, показалась женщина в белом пеньюаре и бросилась в ноги врачу.

— Жильбер, Жильбер, — простонала она, цепляясь обеими руками за его грудь, — во имя неба, спасите его!

— Николь! — вскричал Жильбер. — Николь! Так это были вы, несчастная!

— Спасите его! Спасите его! — взывала Николь.

На мгновение Жильбер застыл, пронзенный ужасной мыслью.

— Вот как! — прошептал он, — Босир торговал памфлетами, направленными против него, Николь — его любовница! Да, он и в самом деле погиб, потому что за всем этим стоит Калиостро.

И он поспешил в покои Мирабо, хорошо понимая, что нельзя терять ни минуты.