О целомудренной и безнадежной любви

Под какую музыку лучше всего смотреть на звезд­ное небо? Очевидно, под треск цикад или шум прибоя. Это если вживую. А если на экране? А на экра­не только под орган! Слышите? Только! Не смейте впе­рять взгляд в бездну неба, не смейте удивляться гир­ляндам звезд под шансон или диско! Впрочем, и не получится.

Если же не орган, то пусть это будет барокковый кон­церт для гобоя и струнных. Вот он звучит. Автор — Алес­сандро Марчелло. Звучит музыка, начинается фильм. Черно-белая короткометражка «Урок астрономии».

Ночь. Горит костер. Рядом шумит прибой. У костра сидят юноша и девушка. Они молчат так многозначи­тельно и напряженно, как молчат люди, уже выяснив­шие отношения, но еще не расставшиеся. Первой мол­чание прерывает девушка. Она читает Ломоносова—те стихи про бездну, полную звезд; бездну, у которой нет дна. Юноша подхватывает разговор, и оказывается, что перед нами — молодой человек, страстно влюбленный в науку. Быть может, гений. Это ночное небо над голо­вой живое для него. О звездах и галактиках он может говорить часами. Жаль только, что девушка, слушаю­щая его, способна заинтересоваться ненадолго. Ее сердце отдано другому, более простому парню, и скоро он увезет ее из-под этих роскошных звезд на баналь­ном мотоцикле.

Но пока другой увезет ее, пройдет целый фильм. Этот, первый, расскажет ей в двух словах, но очень точ­но, о теории относительности. А еще о том, почему небо черное, если в нем горит так много звезд. Он мимохо­дом скажет ей о том, что Вселенная конечна и имеет форму, и что число звезд тоже конечно, иначе бы они слепились в жуткий ком. Он действительно умен, этот парень, и знает много. Только он не знает главного — как жить дальше под этим небом с его звездами без нее.

Он:

— Я мог бы даже в ореховой скорлупе чувствовать себя властелином бесконечного пространства. Если б только мне не снились дурные сны.

Она:

— Гамлет?

Он:

— Да.

Она:

— Многовато цитат, Буров!

Год выпуска фильма — 1973-й. О, чудный мир, в ко­тором кто-то уже ходил в садик, и в утренней зимней тьме из морозной выси ему уже мелькали эти самые завораживающие звезды. В те годы, кроме примитив­ной и традиционной жажды власти, денег и удоволь­ствий, многие люди были охвачены жаждой знаний. Сотнями тысяч и миллионами исчислялись тогда мо­лодые люди обоих полов, которых манил мир электро­на и атома, звездных скоплений или освоения суровых необжитых земель. В науке была музыка. Физик часто был поэтом, а математик выглядел вдохновленно-рас- трепанным, как композитор. В Бауманку и Политехни­ческий конкурс был больше, чем сейчас в кинозвезды. Тогда-то и снимали подобные фильмы.

В них есть нечто от богословия, поскольку людей влекла тайна мира и его жгучая красота. Умудренный профессор-физик заменил собой на время для многих старца или профессора Духовной академии. Они и вы­глядели часто, как старцы: пожилые, облысевшие, ду­мающие все время о чем-то таком, что простому чело­веку никак не влезет в голову.

«Если бы мы летели со скоростью света, миледи...» (это продолжение диалога в фильме). — «За какое вре­мя мы долетим до Луны? За минуту?» — «Верно. Только в шестьдесят раз быстрее. Одна секунда — и мы на Лу­не. Всего три минуты — и мы на Марсе. Летим дальше. Полчаса до орбиты Юпитера. Три с половиной до пла­неты Нептун, и еще час до орбиты Плутона».

В те годы, кроме примитивной и традиционной жажды власти, денег и удовольствий, многие люди были охва­чены жаждой знаний. Сотнями тысяч и миллионами исчислялись тогда молодые люди обоих полов, которых манил мир электрона и атома, звездных скоплений или освоения суровых необжитых земель. В науке была му­зыка. В Бауманку и Политехнический конкурс был больше, чем сейчас в кинозвезды.

Слушайте, что Буров говорит дальше! «Всего пять часов — и мы у края Солнечной системы. У самой гра­ницы нашего дома (!), нашего малого дома. А большой дом вот он — Млечный путь. По-гречески — “Галакти­ка”. До границ большого дома нам не долететь, миледи. Даже свету для этого нужно сто тысяч лет».

Какой гений снимал эти кадры?! Какое счастье, что их можно видеть! Влюбленный парень, преодолевая боль неизбежной разлуки, ночью при свете костра не говорит, а пророчествует перед любимой девушкой, которая — вот она — рядом. Но ее «рядом» так же да­леко от него, как и край Галактики. А струнные с гобо­ем звучат. Звучит музыка XVIII века, как будто Алес­сандро Марчелло плачет в ином мире об этом юноше и вместе с ним удивляется огромности и красоте Все­ленной.

Весь фильм длится всего лишь 18 минут, и как на кончике иглы в нем уместилась целомудренная и без­надежная любовь с той великой тоской, которая во сто крат сильнее эротизма. И поэзия, и музыка, и сияю­щая корона звездного неба, так пристально изученная таким маленьким человечком! Да что же это была за цивилизация, в которой снимались такие фильмы! И разве не для того они снимались тогда, в 1973-м, при одном сорте колбасы и при отсутствии туалетной бу­маги, чтобы мы сегодня, среди примитивного изоби­лия, нашли их, как раскопанную Трою или как разга­данные иероглифы?

Да что же это была за цивилизация, в которой сни­мались такие фильмы! И разве не для того они снима­лись тогда, в 1973-м, чтобы мы сегодня, среди прими­тивного изобилия, нашли их, как раскопанную Трою или как разгаданные иероглифы?

Продолжай, Буров. Наша Галактика не единствен­ная. Ближайшая к нам — Туманность Андромеды. А дальше — больше. Скопления галактик. 500 галактик в созвездии Девы! 10000 в Волосах Вероники! И целое облако миров в ковше Большой Медведицы! Но самое удивительное — два человека на берегу моря об этом разговаривают!

Он на прощание еще раз говорит ей, что при всей своей огромности Вселенная конечна, но тарахтит мо­тор мотоцикла, и урок прерывается.

Такие фильмы нужны, чтобы захотелось молиться. По документам они проходили в категории научно-по­пулярных и должны были популяризовать науку. Но на деле они заставляли человека посмотреть вверх — на звезды, и услышать двойную музыку — гобоя и самих звезд. О, они делали нечто такое, после чего на истори­ческий материализм можно было наплевать. Сначала робко, затем смелее.

И если вы захотите, то найдете немало таких филь­мов, снятых для одной цели, но выполняющих совер­шенно другую. Они были сняты на пленку, а не на циф­ру, в те благословенные годы, когда пишущий эти строки еще ходил в садик. По утрам зимой, когда еще совсем темно (я помню), звезды мигали в морозном воз­духе какой-то азбукой Морзе. Они говорили о чем-то большем, чем астрономия, которую преподают в 10-м классе. Сейчас уже, слава Богу, понятно, о чем. Разве не о том же говорит и восьмой псалом?