Большое собрание И ПРОГУЛКА 6 страница

— Знаю. — Эмма Ивановна кивнула еще раз — на всякий случай. — Это такое немецкое имя. Довольно редкое теперь. И что?

— Да ничего, в общем. У Вас оно с чем связано?

Эмма Ивановна немножко подумала — самую малость:

— Клотильда… Будденброк. Она ела очень много.

— А еще?

— Еще… очень набожная была.

— Да нет, я не о Клотильде Будденброк, я о Вас. Что Вы еще можете об имени этом сказать?

— Ничего больше, — устало ответила Эмма Ивановна.

— Хорошо.

— Хорошо?

— Не знаю, впрочем. Почему Вы тогда назвали меня «магистр»?

— Потому что… сон. Я Вас так во сне называла. Несколько недель назад. Но при чем тут Клотильда?

— Видите ли, это имя моей жены.

— Вы женаты, — заключила Эмма Ивановна очень спокойно.

— Она оставила меня много лет назад.

— Вы были женаты, — так же спокойно исправилась Эмма Ивановна.

— Был. Вот Клотильда… Кло и называла меня тогда «магистр». Я подумал что Вы, может быть, с ней знакомы, раз… раз знаете домашнее мое имя.

— Нет, мы не знакомы.

— Значит, сон вещий.

— Как интересно, — без энтузиазма сказала Эмма Ивановна. Повременила и добавила: — Я догадалась, зачем Вы пришли.

— Это нетрудно: я ведь откликнулся на Ваше предложение.

— Вы послушны, — усмехнулась Эмма Ивановна. — Хоть, помнится, и заставляли себя долго упрашивать.

— Вы ничего не знаете обо мне, что же Вы так… — поморщился Станислав Леопольдович.

— Но и Вы ничего обо мне не знаете. — Эмма Ивановна вздохнула. — Я очень, очень устала. Два часа назад я проводила на поезд человека, который говорил, что любит меня и любил… и я думала, что люблю его, что могу любить его.

Станислав Леопольдович смотрел на носок в руке Эммы Ивановны.

— Носок, — сказал он. — Веселенькой расцветки. Трогательно.

— Как Вы можете! — тихо возмутилась Эмма Ивановна.

— Вы любите до сих пор? — почти смеясь.

— Это мое дело, — она защитила себя как смогла. И вдруг призналась: — Сама не пойму. Просто не было никого — и как-то уже неважно стало… люблю, не люблю.

— Важно. Это всегда важно. — Гость продолжал смотреть на носок.

Эмма Ивановна сжала носок в кулаке, сунула в карман платья.

— Он навсегда уехал. В Воронеж. Домой. И сразу Вы пришли, — она опять усмехнулась, — на освободившееся, так сказать, место… Вы тоже ко мне на месяц? Или нет, даже на вечер один — без чемодана!

— У меня нет ничего, Эмма Ивановна, никаких вещей. Но я к Вам навсегда.

— И он говорил, навсегда. А для Вас навсегда — это… сколько?

— Долго, — сказал Станислав Леопольдович.

— Как долго? До смерти?

— Больше, Эмма Ивановна. Больше. Правда, есть одно обстоятельство… Но потом об этом. Вы не думайте, я все понимаю: очень я поздно пришел. Надо было бы мне первому… до него… А после уже — я считал себя не вправе: я наблюдал немножко за вами — издалека. Вы были счастливы… Как и еще одна пара — молодых совсем людей, за которыми я тоже издалека наблюдал: Петр и Эвридика, мои подопечные, они-то уж точно счастливы, им не до меня. Я и не вмешивался… у них тоже все быстро…

— Ваши… дети?

— У меня нет детей. Просто я как бы отвечаю за них, но об этом когда-нибудь совсем потом. Вы успокойтесь только.

— Попробую. — Эмма Ивановна встала: сидеть не могла уже. — Давайте-ка мы с Вами чаю крепкого…

— Спасибо, — с поспешностью — странной — сказал гость. — Я не могу чай пить, спасибо.

— Не можете? Тогда кофе, да?

— И кофе не надо, спасибо.

Отказ был полным. Настаивать не имело смысла.

— У меня еще вина есть немножко. Знаете… сухое, хотите?

Гость покачал головой — энергично.

— Значит, совсем ничего? Или вот… водички минеральной?

— Эмма Ивановна, — он прижал руку к груди, — не беспокойтесь, прошу Вас. Ничего не надо. Мне нельзя этого ничего.

— А что, что вам можно? Сок, компот, кисель — что? Простой воды выпейте! — почти крикнула она. Пожала плечами, села. И начала рассказывать про какого-то своего знакомого, у которого кролики. Знакомый был не ее, а Дмитрия Дмитриевича.

— Это очень интересно. — Станислав Леопольдович внимательно выслушал путаный рассказ про кроликов.

— Нет, но так невозможно, я не знаю о чем с Вами говорить… Я вся издергалась. — Она снова поднялась. Отошла к окну.

— Ничего, — гость полуприкрыл глаза, — сейчас… Я все сам. Я люблю Вас.

Эмма Ивановна не поняла сказанного. Она только испугалась — неизвестно чего. Кажется, слов, которые сама произносила чаще, чем «здравствуйте». Но испугалась до смерти.

— Не пугайтесь. Того, кто Вас любит, чего ж пугаться… А любовь всегда бывает или внезапно, или тогда уж никак. Меня, например, совсем не смущает, что несколько часов назад на моем месте сидел Дмитриев-Дмитрий-Дмитриевич и рассказывал Вам про кроликов. Я ведь знаю… да и Вы знаете: перед любовью обязательно должны быть какие-нибудь дмитриевы-дмитрии-дмитриевичи.

— Дмитрии-Дмитриевичи? — Эмма Ивановна перестала слушать. Она не называла этого имени: гость узнал его не от нее. Вскинула голову, взглянула в упор: — Откуда Вам известно имя?

— Имя?.. От Вас. Вы же сами пять минут назад его называли!

Только на мгновение задумалась Эмма Ивановна.

— Вот что, — сказала она. — Ни пять, ни десять минут назад это имя здесь не звучало. Не нужно считать меня слишком старой. Я пока еще отчетливо помню все, что говорю. И прежде чем мы продолжим наш разговор, я хотела бы знать, кто рассказал вам о Дмитрии Дмитриевиче.

Гость с улыбкой смотрел на Эмму Ивановну и рассмеялся по окончании тирады.

— Милая Эмма Ивановна, до чего же Вы грозны! Вот уж не предполагал, не предполагал… Но не волнуйтесь, прошу Вас. Вы все узнаете своим чередом — есть еще время. И я скажу Вам, как я вычислил Дмитрия Дмитриевича — сам, без посторонней помощи. Но сначала… могу ли я попросить Вас ответить на один только вопрос?

— На любой, — холодно сказала хозяйка.

— Я вот говорил, что накануне любви всегда бывают какие-нибудь дмитриевы-дмитрии-дмитриевичи. Но во сне-то Вы, в конце концов, все равно меня увидели… и вопрос в том, что Вы сейчас, в данный момент, ко мне чувствуете. От этого зависит, продолжать мне или нет. Слишком для меня много поставлено на карту.

— Действительно много? — Эмма Ивановна покачала головой. — Уж не целая ли жизнь?

— Если бы только жизнь! — Станислав Леопольдович махнул рукой. — На карту поставлено мое бессмертие.

— Вы бессмертны, значит? — пошутила, было, она, но осеклась. Гость смотрел на нее умными печальными глазами — глазами не человека даже, глазами человечества, обобщенным взглядом живых-и-мертвых. И тогда Эмма Ивановна растерялась.

Она захотела, как можно более честно ответить на вопрос человечества — о том, любит ли она этого человека, но не знала, что ответить, и не знала как.

— Я не знаю, — так и ответила она. — Если бы Вы задали мне свой вопрос раньше…

— Я уже задавал Вам его раньше — много лет тому назад. Вы просто забыли. А тогда Вы сказали мне…

На этом самом месте зазвонил телефон.

— Извините, — вздрогнула Эмма Ивановна и подошла к аппарату. — Алло. Я слушаю, алло!

В трубке молчали. Потом заговорили: без «здравствуйте», без «Вас беспокоит» — голым одним текстом, жутким текстом.

— Я хочу предупредить Вас, — докладывал незнакомый мужчина, — у Вас сейчас сидит человек, три часа назад сбежавший из сумасшедшего дома. Это человек с сильным психическим расстройством: синдром навязчивых состояний. Систематический бред по поводу античной мифологии. Нарушение мотиваций. Ничего не отвечайте мне — просто внимательно выслушайте. Ваш посетитель опасен: говорите с ним как можно осторожнее, но весьма твердо. И постарайтесь по возможности быстро от него избавиться. Обещайте ему все, чего бы он ни попросил, однако ограничьтесь обещаниями, пусть и щедрыми. Возле Вашего дома уже стоит машина: его заберут, как только он покинет Вас. Ничего не бойтесь, держитесь спокойно и просто. — В трубке замолчали.

— Спасибо, — сказала Эмма Ивановна. — Могу я узнать, с кем я говорю?

— Можете. Заведующий отделением соматической психиатрии Аид Александрович Медынский. Из Склифософского. Больной не знает меня.

— Я все поняла и… согласна с Вами. Еще раз благодарю Вас. Вы меня очень выручили.

— До свидания, будьте мужественны.

— Всего доброго. Постараюсь.

Эмма Ивановна встряхнула волосами и спокойно взглянула на Станислава Леопольдовича: красивый крупный старик, глаза умнющие — и никаких признаков помешательства. Подумать только…

— У вас совершенно античный профиль, — улыбнулся гость. — Когда Вы говорили по телефону, я вдруг подумал: Эвридика…

Ну вот, поехало… Оказывается, оставаться спокойной отнюдь не так просто. Эмма Ивановна провела рукой по лбу: лоб был мокрым. Систематический бред по поводу античной мифологии. Теперь начнется.

Однако ничего нового не началось.

— Вы так и не ответили мне, — напомнил только Станислав Леопольдович.

— По поводу чего? — Эмма Ивановна уже потеряла нить разговора.

— По поводу того, как Вы сейчас ко мне относитесь… то есть что Вы чувствуете?

Именно сейчас Эмма Ивановна чувствовала только подступающую дурноту — и ничего больше. И не пришли — примчались, прискакали на память слова с бульвара: «У меня болезнь — страшная, неприятная, отвратительная!»

У Эммы Ивановны ноги подкосились: она почти упала в кресло. «Бедняга! — думала она. — Вот что это, оказывается, за болезнь. И сам он о ней знает… или иногда знает».

— Как я отношусь к Вам? — спросила Эмма Ивановна чуть ли не беспечно. — Я люблю Вас, Станислав Леопольдович.

Старик поморщился: он не поверил ей. Понять бы, какого ответа он ждет…

— И я…— «Боже правый, кто меня за язык тянет!» — я хочу любить Вас вечно. Ведь и Вы этого хотите?

— Еще более вечно? — усмехнулся Станислав Леопольдович.

— Я не понимаю Вас! — она прилежно сыграла полное непонимание.

— Я люблю Вас уже более двухсот лет, — просто объяснился гость.

— Сколько же Вам сейчас?

— Мне двести пятьдесят семь лет. Это тех, которые я помню. Но боюсь, что я не все помню.

Эмму Ивановну затрясло. Она встала и подошла к окну.

— Вы не удивлены? — с интересом спросил сумасшедший.

— Ничуть, — ответила Эмма Ивановна с готовностью. — Вы очень молодо выглядите для своих лет.

Гость опять усмехнулся. На сей раз, усмешка вышла недоброй.

— Самообладание у Вас колоссальное, — сказал он. — Вот уж никогда бы не подумал: там, на бульваре, Вы показались мне совершенно другой.

— Я разная, — поспешила оправдаться Эмма Ивановна. — Но на самообладание не жалуюсь.

— Ну в таком случае…

Что-то, по-видимому, встревожило сумасшедшего: взгляд его сделался беспокойным и каким-то нездешним. Чем она могла его задеть? Вроде бы, вела себя по ситуации…

— В таком случае, — повторил он, — если Вы готовы любить меня вечно, — Станислав Леопольдович рассмеялся, и смех его был суховатым, — и если у Вас такая выдержка, я спокоен за Вас: к тому, что я намерен сообщить, Вы отнесетесь как нужно.

Стало быть, начинается уже. И действительно, Станислав Леопольдович начал немедленно. Конечно, это и был тот самый «систематический бред», о котором говорил Аид Александрович Медынский, — кстати, как он узнал, что сумасшедший сейчас у меня… и откуда в Склифософского мой телефон? — систематический бред по поводу античной мифологии. Гость пытался убедить ее в том, что перед нею не человек, а тень, сбежавшая из Элизиума. В состав же Элизиума входит, дескать, Атлантида — самостоятельное государство, где последнее время и обретался Станислав Леопольдович в качестве Тени Ученого…

— Какого Ученого? — не выдержала Эмма Ивановна.

Оказывается, неважно какого ученого: имени его, дескать, все равно никто не помнит, давно это было… А годы жизни того Ученого — 1726 — 1798. И якобы Тень Ученого умеет материализовываться чуть ли не во что угодно — в настоящее время материализовалась, например, в человека по имени Станислав Леопольдович…

Между тем совершенно преобразился Станислав Леопольдович: из кроткого, в общем, старика — в оратора, трибуна… маньяка, одержимого. Что пропагандировал он, Господи, перед кем!.. Сумасшедший!

— Значит, Вы все-таки считаете меня сумасшедшим? — Станислав Леопольдович прервался на полуслове.

— Да нет же, поверьте…

Гость неожиданно обреченно взглянул в глаза Эмме Ивановне — и все в них увидел… может быть, даже телефонный разговор увидел. Где-то Эмма Ивановна читала о том, что сумасшедшие дьявольски проницательны. Она съежилась под его взглядом.

— Я так долго готовился к этой встрече. — И Станислав Леопольдович поднялся — впервые за весь вечер; Эмма Ивановна вздрогнула. — Который теперь час? — Он посмотрел на небо.

— Восьмой… десять минут восьмого. Вы спешите? — Если бы он спешил! Или, может быть, мне самой начать спешить?

— Да. Дело в том, что через час или немножко больше мне нужно будет… в общем, я перестану быть виден.

— Как это? — Эмма Ивановна на секунду забыла, что перед ней сумасшедший.

— Я — тень, — напомнил тот.

— А-а… Да-да, конечно, — поспешила согласиться она.

Станислав Леопольдович развел руками:

— Следовало бы исчезнуть на Ваших глазах, чтобы Вы поверили окончательно, но это крайняя мера. Зрелище не из заурядных… Впрочем, я избавлю Вас от него. Я мечтал о том, что Вы поверите мне на слово. И Вы поверили бы, если… — Гость прямо-таки ударил ее взглядом.

— Если… что? — смутилась Эмма Ивановна. Кажется, он догадался обо всем… — Телефон тут ни при чем! — Она вскочила.

— Телефон? Да бог с ним, с телефоном… Если бы Вы действительно любили меня — вот что я имел в виду.

И это смутило Эмму Ивановну Франк. Хотя с какой стати? Она не могла любить сумасшедшего, это же очевидно! Чего он хочет от нее?..

А если вправду дождаться ночи — посмотреть, что с ним станет? Но что с ним может стать: не растворится же он в воздухе, в самом деле… Нет, она пока еще в своем уме. Человек из плоти и крови не способен раствориться — нечего и думать. Дождешься ночи, а он уже не уйдет потом. И придется до утра сидеть с сумасшедшим — нет, только не это!

— Послушайте, Станислав Леопольдович…

Гость не дал ей договорить. Он поднял руку и произнес:

— Я уйду. Я уйду, как только Вы меня об этом попросите, клянусь Вам… чем хотите. Не надо придумывать никакого срочного дела — дослушайте, я не сделаю вам зла.

Эмма Ивановна снова села.

Она не могла понять, что произошло, но страх куда-то исчез. Почти спокойно глядела она на Станислава Леопольдовича, а у того глаза были на мокром месте. Он, что же… плачет? Тень не может плакать! Значит, не тень. А если не тень — так сумасшедший, все-таки сумасшедший. Жаль…

— Я сейчас скажу Вам одну вещь. — Эмма Ивановна закрыла глаза — от ужаса перед тем, что она делала. Но она делала это. — Мне позвонили. Мне позвонили из Склифософского. И все рассказали про Вас. Там, — она вытянула руку в сторону окна, — ждет машина. Вас собираются забрать, как только Вы выйдете отсюда. Они уже знают, что Вы здесь. Идемте, я покажу Вам черный ход.

Она не открывала глаз. Если он сейчас задушит ее — так ей и надо.

— Откройте глаза, Эмма Ивановна. Мне хочется в них посмотреть.

Глаза пришлось открыть: не задушит, стало быть. Но как же он измучил ее!..

— Мне ни к чему уходить через черный ход — повторяю, я могу исчезнуть в любую минуту. Но даже если бы мне действительно что-то угрожало… Вы спасали меня, я понимаю и ценю… я бы и тогда не ушел через черный ход. Вы забыли одну частность: я люблю Вас.

«Но что, что мне делать? — хотелось закричать Эмме Ивановне. — Я играла в игру… в „Вы мне снились“! И пришел Дмитриев Дмитрий Дмитриевич — да, смешной, да, убогий… какой угодно, но я уже сказала ему все, чего добиваетесь от меня Вы! Уже сказала, поймите. И не могу теперь говорить то же самое Вам, это… это безнравственно. Ну хорошо, я согласна, я не любила его, я делала вид! Пусть… Но я еще помню, как я делала вид, — ведь и дня не прошло. И я не имею права так быстро отречься… даже от лжи».

— Ладно, — тихо сказал Станислав Леопольдович, словно услышав все это. — Я попробую по-другому. Я попробую объяснить Вам, что мы с Вами, именно мы с Вами обречены, — он почти прокричал слово «обречены», — любить друг друга, только друг друга — и никого больше. Нас обрекла на это… история, если хотите. Помните, я спросил про имя — Клотильда… Кло? Вы должны, Вы обязаны вспомнить! Это Ваше имя.

Эмма Ивановна встала опять. «Боже, — подумала она, — доколе?»

— Меня зовут Эмма Ивановна Франк.

И вдруг ей вспомнилось, вспомнилось очень отчетливо, что в детстве была у нее кукла и куклу звали Клотильда. Она хотела прочь прогнать воспоминание это, а оно прочь не прогонялось. Впрочем… кукла — только кукла, какая разница, Клотильда звали ее или нет'

— Вы что-то вспомнили?

— Нет, — решительно сказала Эмма Ивановна. — Ничего.

— М-м, — простонал гость. — Что ж Вы так не бережете воспоминаний своих! Ну, допустим… теперь вас действительно зовут Эмма Ивановна Франк. А раньше?

— Когда… раньше? — мысль о том, что Станислав Леопольдович сумасшедший, начала куда-то ускользать… именно в тот момент, когда он выглядел совершенно уже безумным: глаза блестят, весь лоб в поту («Не тень ведь, не тень!»).

— Раньше… давно, — бормотал безумный старик, — в сороковых годах осьмнадцатого столетия. — Голос его стал совсем глухим. — Тогда Вы были Клотильдой Мауэр, Кло, моей женой!.. И мы любили друг друга — не в первый раз, как я полагаю, но оставим это, оставим… Итак, в сороковых годах осьмнадцатого столетия мы с Вами любили друг друга. Вам же снилось это! — Он горько покачал головой. — Разве можно забывать свои сны? Снов своих нельзя забывать, заклинаю Вас… У меня тогда был маленький домик, домик моего отца, — весь в плюще. И двор при домике — весь в красном гравии. И Вы, Вы!.. Что в Вас было тогда, Кло? Ах, одна, одна только тирольская песенка была в Вас — крохотная такая старинная песенка, всеми на земле к тому времени забытая уже, — раньше забытая: лет за двести до Вашего появления на свет. Где Вы взяли ее, где взяла она Вас — не знаю. Но без песенки этой не было Вас для меня. Все, все с песенки этой началось тогда: я, помню, прислуживал в храме — и люди, прихожане, на Пасху Христову пели… И вот, слышу вдруг: один голосок выбивается из хора — неправильный голосок, колоратурка такая, явно выбивается. Смотрю по сторонам: нашел — девушка, ребенок почти, лет тринадцати. Волосы совсем льняные… прямые — сосулечки такие. И хрустальные глаза: прямо перед собой смотрят и тоже поют: про дол зеленый. А вокруг никто не замечает, что один голос — выбивается, что про дол зеленый. Я совсем близко придвинулся — песенка и пропала. Потом все из церкви — я за Вами.

— Что это Вы пели в храме? — спрашиваю.

А Вы смутились и молчите. Я настаиваю. Тогда Вы и говорите — тихонько:

— Это моя песенка. Мне бабушка ее завещала. Тирольская песенка… мирская.

— Разве можно мирскую — в храме?

— А нельзя?

Тут уж я смутился. Стою столбом, а Вы мне:

— Догоняйте! — и бежать…

И я догонял Вас — я Вас пять лет потом догонял… и догнал, и обнял, помните?

И все просил песенку мне эту тирольскую… мирскую спеть. И Вы пели — просто, как дети поют, каждый раз — безотказно, дол зеленый, йо-хо!

Только песенка и была в Вас, Кло… Она главным в Вас была: а всего-то слов двадцать, остальное — повторы да припев тирольский, ничего больше. Но душа ваша, Кло, — та самая песенка про дол зеленый, как же Вы могли забыть об этом, как могли разрешить себе забыть… даже став Тенью Кло, но не буду, не буду про тени! Пока не буду, рано пока… Так, что еще?

Вы называли меня «магистр», «магистр» Себастьян, а я тогда не был еще магистром — школяром был, студентом в Гейдельберге. Я изучал теологию, а Вы стали моей женой. И я забросил теологию. Я ничего не делал — только любил, видит Бог. Только ходил за Вами, только смотрел на Вас… Лет шесть или семь я не читал, не упражнялся в вере и молитве, я не ходил в храм, потому что Вы стали божеством моим, милая, милая Кло!.. И подумать только, как беззаботно, как весело жили мы! Взгляните на птиц небесных, они не сеют и не собирают в житницы…

Бог свидетель, я опомнился не слишком поздно. Ради Вас, Кло, должно было мне становиться кем-то: шутливое прозвище «магистр» уже чуть ли не обижало меня. И я принялся читать, принялся писать — ежедневно, без остановки, до глубокой ночи. Я стал наконец магистром, Кло! Но Вас не было уже со мной, то есть нет… физически Вы были еще, мы жили вместе — все в том же маленьком домике моего отца… только в сердце своем Вы давно оставили меня. На Вас смотрело слишком много глаз — я посмеивался над Вами, я постоянно шутил по поводу этих глаз, когда нельзя уже было шутить: слишком многие любили Вас и слишком многим тогда Вы платили любовью. А однажды после лекции, после публичной моей лекции, Вы отправились в дом Вебера, из дома Вебера — в другой дом, потом — в третий… О Боже, праведный Боже, что Вы сделали с жизнью своей, бедная, бедная моя Кло!..

Станислав Леопольдович, не стесняясь, вытирал слезы — широкими, грубыми жестами, а слезы текли и текли, текли и текли. Эмма Ивановна не плакала. Ясными сухими глазами смотрела она на безумца, на этого сумасшедшего, сбежавшего из клиники, который метался по комнате и душу ей наизнанку выворачивал воспоминаниями о жизни не бывшей, не бывшей, не имевшей возможности быть! Но щемило в груди и понятно было: ушло что-то безвозвратно, давно ушло, а куда — неизвестно… И буйствовал голос — совсем глухой теперь, страшный. Гость закрыл лицо руками и сидел так.

— Нет, я вспомню сейчас, я вспомню… Я не хотел сегодня об этом, о песенке тирольской! Но вот, оказывается, за тем и пришел к тебе, чтобы сказать про песенку, про дол зеленый… Есть ли он сейчас в тебе, где он? — Мука была в глазах его, а Эмма Ивановна подалась вперед — сказать что-то… — Молчи, молчи! — закричал он, — я сейчас, я должен вспомнить.

И тихо, как из-под земли, он запел, нет — завыл, без музыки… без мелодии, без ритма:

Дол зеленый, йо-хо, дол зеленый, йо-хо…

Собирались…

Собирались… Собирались… Ах, я забыл, Кло! Я не помню, вот дурак старый, забыл про дол зеленый!.. Ты же потом мне много раз пела… да уж не так, но был в тебе дол зеленый, всегда был. И потом — тоже, через много лет, когда ты изменилась, страшно изменилась и я встречал тебя… изредка, всегда с кем-то другим, вдруг — в глазах, в голосе, в походке: дол зеленый, йо-хо! То, чего ни в ком не было… ни в одной праведнице, схимнице ни в одной, — все, хватит, я могу умереть от этого. — Он умолк и внезапно захохотал: — Умереть? Я? Нет, ты послушай, Кло!.. Я-могу-умереть-от-этого, ну же, смейся! Тень, которая боится умереть! Тень, которая дважды, трижды, четырежды мертва… И которая умирала каждый раз, увидев тебя… ты была красивой, ты была безумно красивой, Кло! Каждый шел за тобой, не будучи в силах не идти, — ты думаешь, это случайно, что в теперешнем твоем витальном цикле не тебя преследуют — ты преследуешь, Кло! Даже в последние годы — по московским бульварам, в воронежском сквере: здесь, на земле, и там, в Элизиуме, в часы Большого Собрания, ты ищешь любовь, красавица Кло… Эмма Ивановна Франк! И не находишь любви. И летят мимо тени — мимо, мимо, мимо… вот какая расплата, страшная расплата…

— Остановитесь, — сказала Эмма Ивановна Франк. — Остановитесь, я не могу больше. Я люблю Вас.

Станислав Леопольдович сел и опустил голову.

— Полчаса назад или… час я говорила Вам, что мне позвонили. Да Вы и сами слышали. Кто-то сказал, что Вы сумасшедший. Что у Вас систематический бред по поводу античной мифологии. Мне посоветовали обещать Вам все, что Вы будете просить. Я поверила… я то верила, то не верила, что Вы безумны. Теперь я точно знаю: Вы безумны.

— И… что же? — не поднимая головы, спросил Станислав Леопольдович.

— Я люблю Вас, — торжествующе крикнула Эмма Ивановна. Станислав Леопольдович, голубчик, я ведь тоже сумасшедшая, мы все сумасшедшие, кругом одни сумасшедшие… да здравствуют сумасшедшие! Но надо уметь сойти с ума — так! Сойти с ума на любви… неизвестно к кому! Какое счастье, что Вы сумасшедший, а не тень… — и, бросившись к Станиславу Леопольдовичу (он отпрянул было), она обняла его и хотела поцеловать…

В тот же самый миг, словно обжегшись, она отдернула руки и… и смотрела на них, будто не ее это руки, будто чужие.

И только потом — вздрогнула: всем телом, всем существом своим.

Кожа гостя была холодна, как мрамор, и никакого запаха, никакого человеческого запаха, теплого запаха тела — не было. Лишь слабый запах хорошего ледяного одеколона. Она потрогала свои губы пальцами, подняла глаза.

— Что это было?

— Это тень, — ровным голосом сказал гость.

— Но зачем? — Эмма Ивановна опустилась в кресло, обхватила голову и, раскачиваясь во все стороны, закричала: «А-а-а, а-а-а-а», — без силы, без интонации.

— Не кричите, — тихо попросил Станислав Леопольдович.

Эмма Ивановна подчинилась сразу. Они молчали — недолго: день шел к концу.

— Когда Вы исчезнете? — спросила она.

— Кажется, через полчаса. — Станислав Леопольдович снова взглянул на небо.

— А когда появитесь снова?

— Зачем Вам это, Эмма Ивановна?

— Я спрашиваю, когда? Я люблю Вас. Я Вас больше всех на свете люблю. Так… когда же? Через год? Через десять лет? Я буду ждать Вас, если… если не умру. Я не пойду больше на бульвар — никогда.

— Я могу материализовываться каждый день. Но на Атлантиде есть закон… один из законов: нельзя открывать живым тайну бессмертия. За это тень рассредоточивают. То есть, попросту говоря, уничтожают. Если кто-нибудь узнает…

— Кто может узнать?

— Любая тень.

— И… сейчас? Здесь, с нами, тоже есть какая-нибудь чужая тень?

— Нас в любую минуту подслушивают. И подглядывают за нами в любую минуту. Мы никогда этого не замечаем.

— Что же делать?

— Надеяться на порядочность присутствующих здесь теней, — парламентским голосом произнес Станислав Леопольдович и улыбнулся простой улыбкой. — Не бойтесь, дорогая моя, любимая моя Эмма Ивановна!

— Нет, Кло. Пусть я буду Кло, ладно? И «на ты».

— Хорошо, Кло.

— Как же мы будем жить, магистр Себастьян?

— Как получится, Кло. Как получится и… и сколько получится.

Она медленно, очень медленно подошла к нему и сухонькой, сморщенной рукой провела по его лбу.

— Холодно, — сказала она.

— Холодно, — подтвердил он.

— Скоро? — спросила она.

— Скоро, — ответил он.

— А может быть… — начала она.

— Не может быть, — закончил он.

— Даже если мы свет во всех комнатах?

— Глупышка…

Оба вздрогнули от телефонного звона — долгого, как история их души.

— Подойти, магистр?

Станислав Леопольдович пожал плечами.

— Воронеж вызывает, — сообщил ненужный женский голос,

— У меня никого нет в Воронеже, — ответила Эмма Ивановна и трубку опустила. И пошла к окну. Небо было печальным.

— Сколько осталось, мало?

— Несколько минут… очень мало. Мне лучше уйти. я не хочу. чтобы ты…

— Ничего, мне хватит, — быстро сказала Эмма Ивановна, вышла на середину комнаты и остановилась, опустив руки.

Это была очень старая уже женщина в нелепом зеленом платье с галстуком, из кармана которого торчал пестрый носок чужого человека. У нее немножко подрагивала голова и глаза были мокрыми, блеклыми. Но это была красивая женщина, которая знала, как она красива. Она набрала много-много воздуха — может быть, даже слишком много, потому что закашлялась, но, справившись с кашлем, произнесла, словно извиняясь:

— Мне казалось, я не помню, но вот же… помню. Было бы кощунственно забыть навсегда, слушай:

Дол зеленый, йо-хо, дол зеленый, йо-хо, — собирались вместе, начинали песню про зеленый дол.

Дол зеленый, йо-хо, дол зеленый, йо-хо, — птица пролетела, песню подхватила про зеленый дол.

Дол зеленый, йо-хо, дол зеленый, йо-хо, — кто ж найдет отныне песню на чужбине про зеленый дол?

Дол зеленый, йо-хо, дол зеленый, йо-хо, — а все та же птица с песней возвратится про зеленый дол!

Доля моя, доля — птица в чистом поле! дол зеленый, йо-хо, дол зеленый, йо-хо, — мой зеленый дом!..

Глава ОДИННАДЦАТАЯ

Обалдеть!..

— «Вознамерясь действовать в соответствии с этими обязательствами, Тень Ученого приступила к исполнению „контактной метаморфозы“. Но ведь это была совершенно ненормальная тень…» Все. Больше я ничего прочитать не успел: мама твоя подошла, — закончил Петр.

— Сцену с мамой можно опустить, знаю в подробностях. — Эвридика покачала головой. — Ну, и что ты думаешь? Он написал эту книгу?

— Да нет, вряд ли… Бредовое, конечно, предположение. Чем больше я об этом думаю, тем меньше верю.

— Ничего удивительного. — Эвридика поджала ноги и стала похожа на черного лебедя. — Надо верить не думая. Или верь, или тогда уж думай — одно из двух. Вместе не получится: ни у кого не получалось. А хочешь, — она быстро вскочила со скамейки, — пойдем сейчас прямо в библиотеку и возьмем это руководство, а? Петр! — Эвридика подошла к пруду и, прищурившись, смотрела на двух черных лебедей, про которых Петр сказал: «Это мы. Ты тот, который красивее», — а она ответила: «Они одинаковые».

— Посиди, — попросил Петр. — Посиди, поджав ноги. Будет еще один лебедь.