Свинцов владимир борисович 5 страница

Черной осенней ночью чистокровные лошадки доставили наглухо закрытую карету к дому на одной из второразрядных улиц Екатеринбурга. Изрядно захмелевший майор, однако, сохранил ясность рассудка. До самой горницы его провожали верные слуги Демидова и на прощание выложили подарок щедрого хозяина — мешочек, а в нем полпуда мелкого самородного золота…

Угримов принял от демидовских приказчиков Колывано-Воскресенских горнорудные заведения в казну по специальной «оценочной» ведомости. Ими теперь стало управлять Томское горное правление. Стоимость принимаемого оказалась намного завышенной, и Демидов без труда вернул подарок, преподнесенный майору.

Сидоров кусал локоть с досады за свою оплошность. Из опасений огласки, противной Демидову, Угримов заменил приказчиков новыми людьми. Сидоров уехал в Невьянск с пустыми карманами и гложущей тоской на душе…

Угримов завел строгие порядки. Ни одна бумажка не уходила из Колывани в прочие присутственные места без просмотра им, ни один человек не выезжал из ведомства без страшного клятвенного обещания о том, что будет поступать и говорить строго по наставлениям самого майора. Клятва отбиралась священником в церкви, с целованием креста и евангелия.

Федор Лелеснов принес доношение о своем открытии в надежде на вознаграждение. Угримов любезно принял и усладил рудоискателя похвалами и обещаниями.

— Открытие достойно восхищения! Доложу, как водится, по команде. Награды не минуют тебя. Ты же до начала разработок никому ни слова, в отвращение какого-либо воровства и хищничества.

С верным человеком Угримов направил в Екатеринбург обычные отчеты о заводском действии, а заодно послал и тайную весточку в Невьянск об открытии в Змеевой горе.

Демидов вручил обласканному нарочному секретную бумагу за печатями, а с ней щедрое вознаграждение Угримову за сохранение тайны Змеевой горы.

* * *

В начале зимы в Колывани появилась восемнадцатилетняя девица Настя, дочь приезжего работного человека Ивана Белоусова. Пригожа собой, высока, стройна, жизнерадостна. На вечеринках, стоило заняться песне, и голос Насти поднимался над другими, переливался на самых высоких нотах.

Ходила Настя пружинящей кокетливой походкой. Не без умысла — знала, что ее провожают восхищенные взгляды парней.

В Колывани и окрест ее на многие сотни верст подходящая невеста — редкость, сокровище бесценное. Поэтому у Насти поклонников хоть отбавляй. Тесным хороводом обступили ее. Каждый ждал, что она обласкает, пригреет приветливой улыбкой, одарит обнадеживающим взглядом. Случалось, Настя и взглянет на кого-либо из парней в отдельности. Тот вне себя от радости. После вечеринки в провожатые начнет набиваться. Настя пожмет плечами, заливистым смехом, как ножом, по сердцу полоснет.

— Куды провожать-то? Изба моя в трех шагах отселе. Иди-ка отоспись перед работой, больше проку будет…

Бывало и так, что парни погорячее нравом засылали сватов к старику Белоусову. Тот выговаривал с мягкой укоризной, возвращая предсвадебные подарки:

— Жених-то не княжий сын, а такой же работный, как и я. Деньги вколотил в подарок, а сам зубы на полку, живот, как хомутину, накрепко веревкой затянул. Не годится эдак-то!

Потом старик беззлобно говорил справедливые слова, от которых сваты немели и уходили прочь не солоно хлебавши:

— Супротив жениха ничего не скажу. Только, кроме дочери, у меня нет никого на свете близкого. Кого захочет, того и пусть выбирает в суженые. Перечить и приневоливать не стану.

Колыванские парни вконец сбились с толку. Почти каждый про себя твердил о Насте: «Вроде и не бука девка, на улыбках вся, а подступу никому к ней нет…»

С некоторых пор Настя приметила, что два парня — Федор Лелеснов и плавильный подмастерье, невзрачный и стеснительный Кузьма Смыков — держались в стороне от нее. Федору до Насти вроде никакого касательства нет. Взглянет Настя на него приветливо, а он бровью не поведет — как с кем разговаривал из парней, так и дальше продолжает. Кузьма же под Настиным взором превращался в затравленного зверька — собирался в комок, глубоко в плечи прятал голову.

Быть бы Насте довольнешенькой тем, что без границ властовала на вечеринках. Так нет ведь! Отшельничество двух парней, особенно Федора, больно задевало девичье самолюбие.

На каждой вечеринке Настя невольно подмечала что-то новое во внешности и поведении Федора. Вот и сегодня украдкой взглянула на его руки. «Сильные, должно быть. Ладони с добрую подовую лопату». И Настя почему-то зажглась озорным желанием, чтобы Федор пожал ее руку. Сейчас же с улыбкой выдумала: «Моя рука в его лапище затеряется, как в мешке…» Настя видела, как Федор вел себя с парнями. При разговоре больше слушал и лишь в редкую стежку вставлял слово или уместную шутку. И опять-таки Настя говорила себе: «Не пустослов, репьем к юбке не цепляется, как иные…» Видеть Федора для Насти постепенно становилось необходимостью, хотя он, как и прежде, даже не подходил к ней.

А однажды случилось такое. Настя пришла на вечеринку. Как и обычно, поначалу отшучивалась от поклонников. Потом через их головы стрельнула глазами в угол на лавку. Федора не оказалось на этот раз. Настя тотчас же встала и решительно объявила, будто нечаянно вспомнила:

— Отец велел к сроку быть. Пошла домой.

С уходом Насти как бы злой морозный ветер пробежал по избе, в толстые ледяные панцири заковал людей. Поняли парни с девками: без Насти вечеринка — что свадьба без звонкой балалайки.

А в другой раз все пошло как полагается. Настя смеется, шутит, и вечеринка оттого не постная. Только угодливо гогочущим парням невдомек, что Настино настроение от Федора исходит, который сегодня на прежнем месте в углу сидит.

Кончилась вечеринка, и Настя вслед за Федором из избы вышла. На улице тронула было парня за плечо и виноватым голосом сказала:

— Проводил бы, что ли…

— Боишься нешто?

— Люди не волки, а инда обижают.

Шли рядом. Руками нет-нет задевали друг друга. Федор молчал. Больше от недоумения: Настя как-то необычно и первой заговорила с ним.

Федор знал, что обиженные на него из-за Насти парни не станут перед ним поперек дороги. От этого родилось чувство неловкости и виноватости.

Настя же без умолку говорила обо всем, что приходило на ум. С каждым шагом она как-то незаметно вторгалась в душу Федора. И ему начинало казаться, что рядом шагает хороший и давнишний знакомый. От этого рассасывалось чувство неловкости.

Впереди — пригорок. Плотно утоптанный снег жирно лоснится при лунном свете. На самой вершинке пригорка Настя поскользнулась, упала со сдержанным криком и примолкла. Федор растерянно топтался на месте, не зная, что предпринять.

Выручила сама Настя.

— Помог бы подняться-то…

Федор уловил в ее голосе сдержанный упрек, порывисто бросился к ней. Сейчас ему показалось, что луна куда-то спряталась, и в наступивших потемках Настя угадывалась по частому, прерывистому дыханию. Вот ее дыхание совсем близко и опалило щеку Федора. И вдруг Лелеснов мягко отстранил от себя Настю. Та спросила обиженным голосом:

— Пошто так?..

На освещенном лице Федора хорошо заметна загадочная, мягкая улыбка. Настя круто повернула и было решительно зашагала домой. Очнувшийся Федор остановил ее, участливо спросил:

— Чай, больно ушиблась-то?

— И вовсе не больно, — ответила Настя и с нескрываемой досадой выпалила: — Ты какой-то не такой, как другие, не из догадливых.

Насте и в голову не пришло, что в эту минуту перед глазами Федора стояло видение — незнакомая девушка с молотком в руке…

* * *

Получив весть об открытии в Змеевой горе, Демидов принялся настойчиво хлопотать о возвращении Колывано-Воскресенских горнорудных заведений. В угоду ему Угримов все чаще жаловался в Главную канцелярию «на безлюдье, дикость тамошнего края и ненадежность рудных мест к простиранию заводского действия».

Из Невьянска, с демидовского подворья, глубокими ночами частенько выкатывались крытые возки под надежным караулом. Иные держали путь в Екатеринбург, иные и подальше — в Москву и в Петербург. Хитрый заводчик отправлял «нужным» людям дары. Одни получали дорогие картины в тяжелых, под листовым золотом рамах, диковинные статуэтки, вазы, канделябры, люстры из редких минералов, другие — роскошные бухарские и персидские ковры, узорное каслинское литье, третьи, самые влиятельные, — золото и серебро в изделиях и слитках. «Долг платежом красен. Да воздастся сторицей за утраченное», — думал Демидов и не ошибся.

Вскоре и Главная канцелярия в представлениях в берг-директориум начала настойчиво повторять строки угримовских отчетов. Задаренные петербургские сановники только и ждали того, чтобы в один голос высказать свое мнение: «Какой прок от тех рудных мест и заводишек. Поруха одна для казны, если не больше… Места тамошние ненадежны от неприятеля и бедны рудным содержанием. Вернуть их Демидову и делу конец, а казне сущее облегчение…»

Демидовское прошение, испещренное благожелательными резолюциями во многих инстанциях, беспрепятственно дошло до самой императрицы Анны Иоанновны и украсилось кратким, но выразительным повелением:

«Быть по сему».

Тем временем в Томском горном правлении поручик Лукашов сочинил оценочную ведомость на возврат горнорудных заведений Демидову. По ней приказчики и приняли все сполна.

Приказчик Сидоров возвращался в Колывань из Невьянска. Перед отъездом он получил строгий наказ не рыться в Змеевой горе, пока не получит особого разрешения. Сам Демидов отобрал клятву в том, затем отправил приказчика в правежную избу, где чинили страшные пытки над ослушниками хозяйской воли. От душераздирающих криков, тошнотворных запахов человеческой крови и горелого мяса приказчику, жидкому на расправу, сделалось дурно. Горло сжали железные клещи, затряслись от страха ноги. В ошалелых глазах стоял густой осенний туман. Приказчик вышел из избы и еле пересек двор пьяной, заплетающейся походкой. Улыбающийся, довольный преподнесенным уроком, Демидов спросил невинным голосом:

— Видел? Понравилось, чай!

Приказчик рухнул пластом наземь, жалобно заверещал, как синица в лапах ястреба:

— Как не видеть, благодетель! Видел, видел! Не дай бог такого изведать на старости лет!..

— Вот то-то же! Теперь езжай с богом да не забывай, против чего крест клал…

В ознобе Сидоров сел на повозку. Всю дорогу, как живое, стояло в глазах видение страшного демидовского суда, в голове вертелась неотступная мыслишка: «Лют хозяин, запорет, как волк ягненка, коли прознает про какое своевольство или утайку».

И все же страх постепенно рассеивался, в глазах загорались алчные огоньки.

С приездом в Колывань приказчик утешил Федора:

— Жди. Награда будет.

Федор резонно заметил:

— Дорога ложка к обеду.

Приказчик понизил голос до полушепота и предупредительно сказал:

— Не вздумай хозяину напомнить, не то плетей изведаешь в достатке, кандалами нагремишься…

— Не пужай, — сказал Федор. — Все равно доношение подам.

— Что ты, что ты! В уме ли? И не думай даже, — замахал приказчик руками. — Преизрядно хозяин поистратился в тяжбах, оттого лютее прежнего стал. Рука у него тяжелая, враз дух вышибет…

Федор с Соленым все-таки написали доношение.

Прошло много недель. Приказчик вызвал обоих рудоискателей, потряс над головой какой-то бумажкой и с состраданием заговорил:

— Видно, не в рубахах родились, ребятушки! От самого хозяина сия бумага получена, а в ней строгий наказ отменно отстегать вас плетьми за предерзкую просьбу. — Приказчик закатил глаза. Сухое лицо передернула притворная судорога. — Только грех великий за ослушание я решил взять на свою душу. Тот наказ оставлю впусте, и через то умножится радение ваше в рудных поисках. Мотайте на ус: молчание — золото. А теперь ступайте по домам.

В другой раз приказчик снова утешил Федора:

— А ты не роняй голову. Как только солнце снег с земли сгонит, снова пойдешь на рудный поиск. Подсказывает сердце мне: рудный клад сыщешь побогаче Змеевского. Тогда-то награда не минет тебя, потому как отныне все мы под одним хозяйским началом ходим.

Слова приказчика, как иглами, задели Федора.

— А я не пойду больше руду искать! Проку оттого ни на полушку. В Колывани куда спокойнее и подручнее робить.

Сказал Федор и осекся. Знал: ни за что на свете не променял бы прозрачный горный воздух, ночевки у костра на дымный поселок. Да и не волен Федор сам себе работу выбирать. Что заставят, то и делать будет.

Приказчик не обрушился горным сокрушающим обвалом. Принялся миролюбиво наставлять.

— Ни к чему горячишься, Федор. Веру в тебя немалую имею и от рудных поисков не уберу. Смекай о том своей головой. А сейчас… Эх, была не была!.. — В голосе послышалось озорство, будто приказчик намеревался преодолеть трудное препятствие. — На свой страх перед хозяином дерзну! Поди-ка, не повесит за своевольство. Бери, Федор, десятирублевик в награду! Получишь за новое открытие — возвернешь.

Рудоискатели перебросились короткими взглядами и без слов поняли друг друга.

— За милость спасибо, Мокеич, — сказал Федор и решительно отрезал: — Только не возьму десятирублевика, коли не заслужил.

Приказчик не прятал довольной улыбки, все обернулось как нельзя лучше. Он без особого труда перехватил доношение в Невьянск и думал утешительное: «Запугал рудоискателей так, что не пискнут отныне…» И не столько от этого в душе горланили петухи. Демидов жаловал за открытие Змеевой горы сто рублей. Приказчик ощущал пальцами, как в кармане приятно скользили новенькие ассигнации.

«Все, до единой копеечки, моими стали!»

* * *

Малолюднее становилось на вечеринках. Некоторым парням удалось сыграть свадьбы в зимние месяцы. В Колывани поубавилось число девиц, и без того невеликое. Теперь с Настей гуляло в хороводах не более десятка подруг. И те засиделись в девках оттого, что неприметны, неказисты на вид. Парней же по-прежнему избыток.

После памятного вечера Настя заметно для всех притихла. Угадывала девичьим чутьем: не от стеснительности тогда Федор так равнодушно ответил на ее желание. «Видно, не по сердцу я ему…» Жгучим огнем опалила душу Насти обида на себя за то, что бессильна перед Федором. «Неужели я так неприметна, что не нравлюсь ему?..»

Все считали Настю красивой. И она вдруг оживилась от желания проверить — так ли это. Прошлым летом ей доводилось видеть свое отражение в озерной воде, ломкое, нечеткое. Кроме-то смотреться не во что. В доме работного человека все пожитки на пальцах перечтешь. У Ивана Белоусова тем более. Как у странника: что поместится за плечами, то и его.

В Колывани у престарелой и одинокой бабки Агафьи жительствовал пробирный мастер саксонец Иоганн Юнганс. По саксонскому обычаю он часто брил бороду перед треснувшим ставным[7]зеркалом. Кроме Юнганса, имели зеркала в Колывани немногие мастера-иноземцы да сам приказчик.

Когда бабка оставалась дома одна — отбою от девок не было. Всем хотелось поглазеть на себя. Пришла туда и Настя. Бабка, как увидела ее, всплеснула руками, часто зашепелявила посохшими губами:

— И-и, мила-а-а-я! При твоей красе зеркало ни к чему. Все при тебе, голубка. Лицо что месяц, омытый дождями. Губы ярче радуги-дуги. В глазах — синь горная редкой чистоты…

Настя примерзла к зеркалу. Чем пристальнее вглядывалась, тем сильнее трогала ее лицо улыбка.

Бабка помяла шершавыми пальцами-костяшками пышную, шелковистую Настину косу и снова принялась за свое:

— Такая красна девка самому царевичу в невесты под стать!

— Неужто, бабуся, вправду это?

— Истин крест!

Настя вихрем сорвалась с места, осыпала градом поцелуев морщинистое лицо растроганной бабки. И вдруг схоронила буйную девичью радость.

— Может, и так, — задумчиво сказала Настя. — Только тот, что сердцу мил, не смотрит на меня.

— Не смотрит, говоришь? Да нешто у него глаз нет! — удивленная бабка перешла на невнятный шепот, будто раскрывала секрет своей молодости: — Ты того, меньше к парню взглядом прилипай. А коли заметишь в его глазах искорку — понастойчивее будь. Не устоит против тебя. Ей-боженьки!..

Пуще прежнего зазвенела Настя на вечеринках. Первой становилась в хороводы, заводила песню. Стала горазда на разные затеи, озорные шутки.

Однажды через подруг Настя объявила, что не придет на вечеринку. Парням, что дружно ходили в парах с пришедшими девками, Настино отсутствие куда ни шло. Остальные же потолкались самую малость и рты перекосили в зевках. Кое-кто начал поглядывать на дверь, как вдруг в избу ввалилась до неузнаваемости выряженная девка, принялась по-смешному кривляться, молча цепляться к парням. Те определили, что Анисья Поднебеснова явилась ряженой.

С рябой и мужловатой Анисьей ни один парень не водил компании. Свое девичье одиночество Анисья скрашивала тем, что посредничала. Заметит, что у парня с девкой размолвка наступила, разобьется, а вернет им мир да согласие. Бывало и так, что Анисья из зависти злой сплетней или пустым наговором навеки разбивала пары. Девки ее не чуждались, но втайне побаивались. Парни же не упускали случая позубоскалить над неуклюжей внешностью Анисьи. Чтобы прогнать гложущую скуку, сегодня парни усердствовали в насмешках:

— Пройдись по избе, Оня, курочкой-наседкой!

— Когда замужество придет, до последних портов заложим все, а приданое тебе справим!

— Хошь ножкой топнула бы, что ли!

Каждый знал, что от топота больших, мужских ног Анисьи гудели половицы. Избу потряс общий смех. И тут кто-то из девок в защиту Анисьи присоветовал ей:

— Укажи на кого хошь из просмешников, того и заставим проводить тебя!..

Парни притихли, в тесную кучку сбились. Анисья вцепилась в руку Ивана Синегорова, самого надоедливого своего ухажера, с силой потянула к двери. Остальные парни радешеньки, что напасть прошла мимо них, и не мешали девкам вытолкать Синегорова. Тот отчаянно упирался.

— Свихнулись, что ли! Пустите — все равно не бывать по-вашему…

У самой двери Синегоров рванулся изо всех сил, калачом под смех всей компании покатился по полу. Анисья снова к нему. Руку ко лбу поднесла, будто волосы хотела поправить, рванула с лица размалеванную тряпку-холстинку. По избе прошелся сдержанный крик изумления, потом сменился шумным весельем собравшихся: на них смотрела не Анисья, а Настя. Довольная удавшейся выходкой, она громко смеялась. Ошеломленный Иван Синегоров было бросился к Насте. Она шутливо погрозила пальцем, осадила парня:

— Э-э, нет, дружок! Чутья у тебя ни капли. Желанная узнается за семью стенами, а ты за холстинкой не угадал!..

После вечеринки Иван Синегоров и Андрей Травков едва лбами не столкнулись на перекрестке двух колыванских улочек. Перебросились скупыми словами, давая друг другу понять, что, мол, не тебя, а меня Настя пожелала иметь провожатым. Каждый из них не думал уступать другому. А Настя показалась уже на улице. Шла медленно, в глубоком раздумье.

Иван Синегоров первым подступил к сопернику с крепко сжатыми кулаками.

Быть бы драке до семи скуловоротов, не подойди случайно Федор.

— Чего напетушились! Пустое затеяли. Поберегите силу — пригодится.

Парни покорно разошлись по сторонам.

Бабкина наука не помогла Насте. С каждым днем истощался запас хитроумия. Труднее становилось выдумывать увлекательные затеи и веселые шутки. Правда, парни стали настойчивее домогаться руки Насти. Только и всего. Настя украдкой бросала на Федора короткие взгляды. В его глазах, открытых и невозмутимых, не улавливалось желанного огонька.

Настя предчувствовала, что вот-вот растает ее напускная, холодная гордыня, и она сама начнет искать сближения с Федором. «А вдруг все обернется, как в первый раз?..» От тревожного сомнения холодело на сердце, и Настя, против своего желания, упорно твердила себе: «Надо выдержать. Не подходить и не заговаривать первой. И виду не подам, что сохну по нему».

На вечеринках Настя одна, дома — другая: задумчивая, грустная. Любимая работа не увлекала, не спорилась, как бывало. Настя принялась довязывать пуховый платок, который начала еще прошлой зимой. Петли, не в пример связанным ранее, получались вытянутые, большие — палец проскочит.

Поглядел Иван Белоусов на такую работу, головой сокрушенно покачал:

— Не платок, а сеть рыболовная.

Настя работу в сторону и — к дверям. Бесшумной тенью на пути встал старик Белоусов. Стал мягко увещевать и пытать Настю.

— Постой, дочка… Который день приглядываюсь и замечаю: гнетет что-то твою душу. По избе ходишь темнее осенней тучи. Сдается, приспела пора замуж… Коли так, говори без утайки. Ить я тебе один родитель и советчик. Чужие люди они в редкость свою душу наизнанку вывертывают, больше проходят мимо, сторонкой, до других им дела куда мене, чем до себя.

На Настю повеяло родным, близким. Она подошла к отцу, увидела в его глазах доброе участие. Стало как-то неловко от недавнего желания выбежать вон из избы.

— Не тревожься, тять, обо мне… так я просто… пройдет все.

Настя заметила, как отец прощупывает ее с головы до ног проницательным, встревоженным взглядом. От верной догадки о причине отцовского беспокойства лицо Насти залила густая краска.

— И ничего-то со мной не случилось, тять… какая была, такой и осталась.

— Верю, дочка, не уронишь позора на мою седину. Не из таких ты. А в замужество, без ошибки скажу, пора тебе. Не весь век хороводиться на вечеринках, Ить и парни есть видные… Скажу тебе прямо — весь пожиток у меня на плечах висит, а с жениха, коли люб тебе, кроме чарки хмельного, и нитки не попрошу.

Настю сейчас подмывало желание броситься отцу на шею, без утайки и до конца рассказать обо всем, что терзало душу. И все-таки она сдержалась. Белоусов прижег толстую самокрутку, густо задымил.

— Чем, к примеру, плох Федор Лелеснов. С какой стороны ни глянь — самый подходящий парень.

На этот раз Настя не сдержала нахлынувших чувств. Крепко обняла отца, перебила его разговор жарким поцелуем.

— Какой ты, тять, зрячий! В человеке все наскрозь видишь. Федор-то вот где у меня!

Белоусов взглянул на руку дочери, легшую на сердце, удивленно спросил:

— Так за чем же тогда остановка?

Настя горько усмехнулась.

— За тем, что Федор глаза от меня отводит в сторону…

— Эвона что… — понимающе протянул старик и утешил: — Тут-ка не все потеряно, Настюша. Дай время, сам во всем разберусь…

* * *

Весна капризничала, как малое дитя. Тепло неожиданно сменялось иссушающим землю холодом. Ледяные, наплывы — бельма — украшали замерзшие ручьи. По крепкому насту ветер гнал с сердитым шорохом колючую поземку. И лишь во второй половине апреля подобрело солнце и обласкало землю теплом.

В эту весну Федор уходил на рудный поиск с гнетущим чувством неопределенности. Перед глазами прежнее неумирающее видение — девушка-незнакомка. Не было желаннее, кроме нее, человека для Федора. Но она недосягаема, безвестна. От этого в душе рождалась тоска, грызла, как тяжкий недуг. «Где она, удастся ли повстречать ее?»

А тут другое навалилось. Стоило минувшей зимой чуточку забыть таинственную незнакомку, и Федор без труда сыграл бы свадьбу с красавицей Настей.

— Сник ты, Федор. Угадываю: здесь тревожит. — Соленый клал руку на грудь и, как старший по возрасту, по-отечески поучал: — Сердцу поперек дороги, Федор, не становись, иначе обиды на себя за всю жизнь не пересилишь. А жизнь с обидой на себя не в утеху — в тягость обернется.

В минуты передышек Соленый ложился на спину. В прозрачной весенней высоте тянулись без конца птичьи караваны. Землю будил радостный призывный клекот. Соленый, словно откликаясь птицам, вскакивал на ноги, веселый, возбужденный, с петушиным задором набрасывался на Федора.

— Весне рады птицы и звери! А ты? Бирюком вокруг смотришь. Не годится эдак-то! Хошь мы подневольные. и бездольные, а весне отдай свое — плечи расправь, полной грудью вздохни!

Федор вяло возражал:

— Птицу к родному гнезду тянет. Зверь концу зимней спячки и бескормицы рад. Мы ж-то люди все-таки…

— Вот то-то и есть! Ни с птицей, ни со зверем не сравнишь. Слов нет — высоко взлетает птица. Задолго тонким чутьем зверь верно весну угадывает. А человек своей душой должен выше птицы возноситься, чутьем вернее зверя быть…

Федор долго и удивленно пожимал плечами, с легким раздражением говорил:

— Чего ты хошь от меня? Прилип, как горячая смола к холстине.

— Вот того и хочу, чтобы голову выше плеч держал… Наш брат подневольный больше мается и потому надеждами на лучшее живет, и жизнь легчает вроде. В сердце у тебя гвоздь застрял. Стало быть, ты живешь не без надежды на встречу с желанной. От такой надежды одна светлынь полуденная в душе должна быть. Понял?

Однажды Соленый неожиданно не совсем уверенно сказал:

— Прежде, Федор, ты рассказывал мне о той красной девке. Сдается мне сейчас, знакомое в ней есть для меня…

— Пошто молчал-то? Спрашивал ведь я тебя! — Федор сорвался с места.

Соленый ощутил, как его ноги оторвались от земли, перед глазами в бешеном хороводе завертелись деревья и горы.

— Да ты с ума свихнулся, что ли? — беззлобно ворчал он в тщетной попытке вырваться из крепких объятий. — Эдак можешь до смерти закружить, все косточки переломать…

Федор бережно поставил Соленого на землю. Преображенный родившейся надеждой, сказал с шутливой угрозой в голосе:

— Теперь попробуй умолчать!

— А что пробовать-то? — Соленый тяжело перевел дух и степенно пояснил: — Сам знаешь, не люблю слова на авось кидать. В самом скором времени увидишь, ту ли девку встречал в малиннике, которая мне знакома. А пока не стану пустословить. Вот так-то.

Поступь весны становилась увереннее. Снега покоились лишь в глубоких горных ущельях, лесных чащобах. Оттаявшая земля источала тонкие живительные запахи.

После обещания Соленого Федор сильнее заспешил в рудных поисках. За день рудоискатели оставляли позади многие версты.

Круто вверх поднимался каменистый утес. Сквозь тонкие каменные расселины незримо сочилась ключевая вода, скапливалась ниже, с ворчаньем текла змеистым ручейком между шпатовыми, кварцевыми и охренными камнями, со звоном срывалась в обрыв и на солнце напоминала расплавленное золото. Федор долго ходил возле утеса, приглядывался, примерялся. Соленый до этого не торопил так время, как Федор, сейчас же не вытерпел бесплодных поисков.

— Утес как утес. Только руда в нем не сыскивается. Чего впустую топтаться, пошли дале.

Федор упорно продолжал свое. Когда на отлогом зеленом склоне утеса обнаружил маленькие островки чахлой травы болезненно-бледной окраски, пояснил другу:

— Трава поблекла от подземных испарений. Где есть они, сильные водяные ключи, кварц и шпат с охрой, — там и самые руды залегают. Здесь и остаемся…

Не один день рудоискатели до семи потов махали молотками. Камень упорно не хотел пускать человека в свои владения. От ударов утес угрожающе гудел, пугал внезапными осыпями, кропил струйками ледяной воды. От этого Федор еще больше укреплялся в желании проникнуть в каменные толщи.

Порох — верный помощник рудоискателя, и они берегли пуще сокровища, применяли лишь в крайней необходимости и при уверенности, что не зря потратят.

— Что ж, спробуем порохом, — сказал Федор. И принялись оба с Соленым углублять расселину железными клиньями и долотами.

Полетел над горами гул взрыва. Густое каменное крошево разметалось по сторонам. Обнажилось чрево утеса. Федор с жадностью собирал зеленоватые камешки увесистой породы.

— Вот и руда сыскалась. По весу полагаю — богата медью. А залегает совсем мелко. — И в утешение чуть обескураженному Соленому весело сказал: — Счастливый ты, Иван! Пойду с тобой на поиск, и руда сама на глаза просится, знай в сумку клади. Или ты в портах и рубахе народился? А может, крещен не раз? Сказывают, таким людям первый друг — счастье…

Горный день угасает неохотно и долго держится на вершинах гор и остриях елей. Лишь на короткое время бросает весенняя ночь черное покрывало на землю.

Соленый долго не мог заснуть. Лежал на спине с открытыми глазами и смотрел в темно-синюю глубь неба. Казалось оно ему сейчас церковным сводом, под которым горели зажженные свечи. Душа просила исповеди. Но это желание сдерживали мучительные сомнения. Не думалось, что Федор предаст огласке совершенное в прошлом. Нет. Соленый опасался своим признанием охладить дорогую для него дружбу Федора.

Далеко за полночь костер прогорел. Тускнели последние угли. Федор проснулся, встал, поежился от освежающей прохлады.

— Чего ради не спишь?

— Так, думки разные в голову ползут, — ответил Соленый и порешил, что не расскажи сейчас о себе Федору — долго еще придется носить на сердце тяжелый камень.

— Вот ты днем говорил, будто я не раз крещен. Угадал. — Соленый заговорил приглушенно. Потом голос окреп, слова заторопились. Поведав самое потаенное из своего прошлого, он заключил:

— Вот и выходит, что я дважды окрещен. Через второе крещение грех великий на душу взвалил…

Упавшая звезда прочертила огненную дугу на небосклоне. Где-то с горной кручи с грохотом сорвался камень. Ночная птица испуганно прокричала в ответ из ельника. В минуту наступившей тишины Соленый ощутил удесятеренную силу прежних сомнений. Они давили грудь, обжигали мозг. В висках стоял громкий и частый перестук. Федор тряхнул головой, прогнал раздумье.

— Крепкого характера человек ты, Иван. Не всякий так постоит за людей и за себя, как ты. Не тревожь раскаянием душу за смерть воеводы. О нем и пес дворовый не заскулит.

— Ох, и спасибо же! Ведь тебе первому и последнему открылся через большое мученье. Угадывал, что не осудишь и верно поймешь…