Николай григорьевич дворцов 7 страница
ТОЛЬКО ПРАВДУ ГОВОРИ
Несмотря на плохую погоду, в школу пришли почти все ребята. Но Дмитрий Петрович чувствовал, что последний урок идёт как-то комом. Ребята сидели как будто тихо, ничем посторонним не занимались, но никак не удавалось добиться напряжённой сосредоточенности их, того восторженного блеска глаз, когда учитель с радостью видит, что всё окружающее забыто, дети на лету ловят слова и надолго, быть может на всю жизнь, запоминают их.
«Плохой я педагог. А почему всё-таки они не слушают, что отвлекает их?» — испытующий взор Дмитрия Петровича поочерёдно останавливается на учениках.
Лёнька, нахохлясь, точно холодно ему, теребил и листал раскрытый учебник. Когда от сильных порывов ветра вздрагивали стены, а в стёкла бился и сыпался сухой снег, мальчику становилось не по себе. Он досадливо, даже болезненно морщился. Лучистые чёрные глаза Бори широко открыты. Смотрел, кажется, внимательно и даже не моргал. Но не слушал. Мысли мальчика где-то далеко. Но где? Не так-то легко узнать чужие мысли. А мысли Бори были сейчас в степи, около стога сена. Он как наяву видит, как отец и Виктор Сергеевич подают чабану Артёму навильник за навильником. Лучше дяди Артёма мало кто умеет накладывать воза, но сегодня у него ничего не получается. Ветер заворачивает углы воза, срывает сено с вил. Клочья его летят по степи. Чабан то ворчит в бороду, то начинает громко проклинать буран. «Спокойно! — поднимая навильник, кричит Виктор Сергеевич. — Принимай!»
Когда мимо самого носа пролетел и звучно стукнулся о парту туго свёрнутый кусочек бумажки, Боря от неожиданности вздрогнул, но сообразив, что это записка, быстро накрыл её ладонью. Украдкой взглянул на учителя. Кажется, не заметил... Зажав бумажку в ладони, мальчик опустил руку под парту. По аккуратным, чуть склонённым на левую сторону буквам Боря сразу узнал руку Нинушки. «Ты только не поднимай меня на смех, — писала она. — Говорят, если всех лысых в деревне переписать и эту бумажку выбросить на улицу, то погода обязательно утихнет. Я этому нисколечко не верю, а если хотите, попробовать можно».
Мальчик укоризненно покачал головой: как, дескать, тебе не стыдно. Девочка смутилась, а Тамара, перехватив взгляд Бори, согласно закивала головой: «Всё это чепуха, бабушкины сказки», — убедительно говорили её глаза.
— Очень тяжело человеку, когда он работает, старается и видит, что всё впустую, — с горечью сказал учитель.
По классу точно ветерок прошёл.
Застигнутые врасплох, ребята наспех принимали серьёзный сосредоточенный вид, стараясь подчеркнуть этим, что они всё время внимательно слушают и ничем больше не занимаются, ни о чём не думают.
Тамара аккуратно сложила на парту руки и уставилась на Дмитрия Петровича. Девочка безуспешно пыталась припомнить, о чём рассказывал учитель. Только Лёньки ничто это, кажется, не касалось. Он по-прежнему рассеянно листал и теребил учебник.
—Правду я говорю, Тамара?
Девочка побледнела, потом зарумянилась так, что, казалось, вот-вот вспыхнет пламенем. Её устремлённый на учителя взгляд перескочил на парту, потом обратился к товарищам. «Что же мне делать? Помогите!» — умолял он, и вдруг глаза Тамары радостно вспыхнули и устремились на учителя.
—Конечно, правда. Я даже по себе знаю. Прошлым летом заставила меня мама воды натаскать. А кадушка рассохлась, как решето. Таскала я, таскала — и бестолку. Даже досада взяла...
Слушая, учитель сосредоточенно смотрел в раскрытый классный журнал, точно отыскивая фамилию Тамары, чтобы поставить оценку. Но вот он вскинул голову.
— Меня тоже досада взяла. Говорю я, говорю, и никто не слушает. В чём дело?
Тамара пыталась что-то сказать, но учитель перебил её:
— Только правду говори! Ты знаешь, что надо всегда говорить правду.
И Тамара начала рассказывать. Опустившись на стул, учитель внимательно слушал. Глаза его стали тёплыми, на губах играла довольная улыбка. Вот он опять нашёл те нити, которые прочно всегда связывали его с ребятами. «Но почему я их потерял?» — с укором спросил себя учитель, и лицо его стало серьёзным.
—А что ты на окна заглядываешь?
Неохотно поднявшись, Лёня молчал.
— Говори! Чего испугался-то, — шептал Боря.
Лёнька переступил с ноги на ногу, окинул всех взглядом и начал рассказывать.
НА ПОМОЩЬ!
После звонка не успел Дмитрий Петрович прикрыть за собой дверь, как класс сразу загудел. Все нетерпеливо вскочили с мест, не слушая друг друга, заговорили. Андрейка устремился со своей задней парты к Лёньке. Он так разбежался, что не смог сразу остановиться и наскочил на товарища.
— Говорил, что Дмитрия Петровича нечего бояться. Сразу надо было сказать.
— Пойдём к Ефремовне за лопатами, — предложил Лёнька и, чтобы сократить путь, начал прыгать по скамейкам парт к двери.
Вскоре, застёгивая на ходу полушубок, в класс вошёл учитель.
— Готовы? — спросил он. — Сколько лопат?
—Три, — послышался из коридора голос Лёньки.— Одна совсем плохая.
Вышли на крыльцо.
Метель, кажется, стала ещё яростней. Со стоном метались берёзы, точно рвались и не могли убежать куда-то. То и дело бухала сорвавшаяся с крючка дверца ставни, пронзительно скрипели ворота. Эта ревущая стихия подавила ребят. Примолкнув, они опасливо оглядывались вокруг, невольно запахивая плотнее одежду. С крыши крыльца сеялся мелкий снег. Из-за угла здания нет-нет да и вырвется снежная струя и здесь, в затишье, сразу обессилев, ляжет в большой сугроб. Сходить с крыльца страшно, точно в ледяную воду окунуться надо. Переглядываясь, ребята ёжатся.
— Вперёд! — вдруг лихо по-командирски закричал Лёнька и решительно прыгнул в пухлый, перегородивший дорогу сугроб. За ним последовали остальные.
Цепочкой ребята пробирались к теплице. Но она пропала. На месте её виднелся высоченный сугроб, а из-за него смутно выглядывал верх кирпичной трубы.
Тяжело вздохнув, Лёнька воткнул в снег лопату. Как же дверь под снегом искать? Хватит работёнки.
— Ой, я снегу начерпала, — стонала Нинушка.
Ухватившись за Тамару, она поджала ногу, чтобы снять валенок. Но озорно наскочивший ветер так ударил девочек, что они свалились. Стали подниматься и по пояс провалились в снег. Мальчики пытались им помочь и сами проваливались. Со всех сторон слышались смех, шутки, советы. Пострадавшие сначала испуганно визжали, потом стали смеяться.
Вместе со всеми смеялся и Дмитрий Петрович. Молчал только Лёнька. Ему не терпелось зайти в теплицу, узнать, всё ли благополучно там. Нащупав лопатой тропинку к двери, он начал копать снег. К нему присоединились Боря и Дмитрий Петрович. Глубоко вонзая лопату, Дмитрий Петрович ловко откалывал огромные снежные глыбы и быстрым взмахом выкидывал их. Ветер подхватывал глыбы, разбивал их на мелкие куски, переваливал с боку на бок по волнистому насту. Лёнька тоже пытался откалывать большие глыбы, но ему это не удавалось. «Дерьмо какое-то, а не лопата», — сердито шипел он под нос. Мальчику стало жарко. Он расстегнул верхние пуговицы пальто, сдвинул на затылок шапку. А девочки стояли, дрогли от пронзительного свистящего ветра, слёзным голосом просили дать им работу. А то уйдём», — грозилась Тамара. Но все знали, что она ещё час будет дрогнуть и никуда не уйдёт.
Снежная траншея становилась всё глубже. Вскоре открылась дверь теплицы.
— Прыгай сюда! — скомандовал Лёнька. Он постучал лопатой по увесистому, облепленному снегом замку. Затем достал из внутреннего кармана пальто завёрнутый в бумажку ключ.
— В тамбуре постоим, а то сразу настудим теплицу. Нас вон сколько, — предложил Лёнька таким голосом, что возражать ему было невозможно. Все поняли, что он хозяин, знает, что делать, и ему необходимо подчиниться.
Ребята зашли в теплицу и будто в другом мире оказались. Даже не верилось, что за стенами по стеклянной крыше гуляла метель. Влажный, чуть пряный воздух пронизан светом больших электрических ламп. На полочках стоят добытые где-то Сергеем Кузнецовым кактусы. Они напоминают большие, соединённые в букет огурцы, густо унизанные иголками. Рядом с ними зеленеет душистый лимон, чайная роза и ещё какие-то неизвестные ребятам растения.
Лёнька первым делом подбежал к висевшему на стене термометру.
—На три градуса меньше нормального, — сказал он упавшим голосом, — подтапливать надо. Вот там мы посадим огурцы, — говорил он, распахивая дверку печки. — Если дядя Сергей достанет лампы дневного света, то в апреле свежие овощи будут. А весной мы обеспечим всю колхозную плантацию рассадой.
Лёнька хотел ещё что-то сказать, но неожиданно где-то вверху заскрипел снег. Все насторожились. В дверь ввалилась белая от снега гурьба народа. Среди закутанных в шерстяные платки девушек Боря узнал Тоню Кошелеву. Большие, опушённые заиндевелыми ресницами, глаза её весело сверкали.
— А мы теплицу шли откапывать. Оказывается, опоздали... Здравствуйте, совсем забыла, — сказала девушка. Встретившись с взглядом Дмитрия Петровича, Тоня почему-то смущённо опустила глаза.
Вошёл запыхавшийся Сергей Кузнецов. Протолкавшись вперёд, он молча осмотрел теплицу и устало опустился на скамейку около печки.
— Спасибо, Дмитрий Петрович. У меня вся душа истомилась. Пришлось вот комсомольцев поднимать...
Учитель хотел сказать, что это забота старосты кружка Лёньки, но не успел.
—В набат бьют! Люди заблудились! — послышался чей-то изменённый до неузнаваемости тревожный голос.
Сердце Бори сжалось. Бледный, с полными ужаса глазами, он смотрел на окружающих, как бы спрашивал: «Теперь они замёрзнут?» Поражённые известием, люди на какое-то мгновение замерли, а потом сразу ринулись к двери.
—Товарищи, только спокойно. Организованно надо, — звонко предложила Тоня Кошелева.
Вместе со всеми выскочил из теплицы и Сергей Кузнецов. За дверями он долго барахтался в пухлом снегу, пытаясь выбраться из вырытой ребятами ямы. Выбившись из сил, он горько пробормотал: «На одной ноге далеко не ускачешь. Где уж мне другим помогать?» В опустевшей теплице Сергей сердито бросил в угол свои костыли, сел. Взгляд его остановился на Лёньке. Сидя на сложенных стопкой кизяках, мальчик внимательно следил за разгоравшимся в печке огнём. Всё остальное, казалось, его не касалось. Рядом стоял Андрейка. Растерянный вид мальчика говорил, что здесь он находится по воле старосты и готов в любую секунду устремиться вслед за ушедшими.
—Вы чего же, как единоличники... Нас не касается, хата с краю?..
— Дядя Сергей, как же теплицу бросать? Вон как выстудили. Сколько народу побывало. Температура на пять градусов упала.
—А не будь народа, ходил бы вокруг теплицы. Мы с тобой откопали бы её?.. Нельзя так, — сказал Кузнецов. — Беспокойство о людях надо иметь.
* * *
Небо было хмурым и таким низким, что, казалось, вот-вот упадёт на землю. Надвигалась ночь. Только на западе края глыбистых облаков были пропитаны алым, точно клюквенный сок, светом.
Боря бежал, напрягая все силы и стараясь не терять из вида маячившую впереди чью-то спину.
— Ребята, в школу! Все в школу! — слышался позади голос Дмитрия Петровича.
Бум... бум... бум... — метались в вихрях бурана тревожные удары колокола.
— Боря, Боря, подожди!..
Мальчик испуганно оглянулся. «Уж не в школу ли его хотят вернуть?»
— Подожди, Боря, вместе... — с трудом выговаривала запыхавшаяся Тамара и протянула мальчику руку.
Боря молча схватил Тамарину руку в пушистой белой варежке. Так они добежали до кошары. Здесь ветер, срываясь с увала, проносился на бреющем полёте. Крыша кошары трепетала, как живая, шуршала каждой камышинкой. Казалось, вот-вот она будет сорвана и развеяна в клочья. У распахнутых дверей, в полосе яркого света, ребята увидели Слона. В хомуте, накрытый тулупом, конь стоял могучий и, как всегда, спокойный. И только забитая снегом волнистая грива, ледяные сосульки вокруг рта и глаз говорили о том, что Слон прошёл трудный путь.
— Приехали!
— Папа! Виктор Сергеевич! — радостно вскрикнул Боря, поспешно вбегая в кошару.
Ой, сколько народа здесь! Тоня Кошелева со своими комсомольцами, бригадиры полеводческих бригад, председатель колхоза, конюх, доярки, свинарки. Но почему все хмурые, сердитые? И никто не обратил на ребят никакого внимания. Даже головы не повернул. Жадный, стремительный взгляд Бори ищет отца, Виктора Сергеевича. Но их нет. В тесном людском кругу стоит лишь один чабан Артём. Выше остальных почти на целую голову, он смотрит на окружающих опасливо, точно боится людей.
— Ты хоть расскажи путём, как всё получилось? — нарушая напряжённую тишину, предлагает чабану председатель колхоза Савилов и ожесточённо трёт щетинистый подбородок — так он всегда делает, когда сильно волнуется.
— А чего рассказывать-то? — с озлоблением отзывается чабан. — В кошаре можно всяко думать. А там пожалуй, по-другому заговорили бы... Мы из сил выбились, пока воза наложили. Она сперва низом мела, а когда тронулись, сверху повалила так, что как ночью стало. Руки вытянешь и не видишь их. Вот я и отстал... Дорогу потерял. Мучился, мучился — сил никаких нет. Конь тоже совсем пристал. Провалился по брюхо и ни с места. Хоть плачь. Вот и пришлось отпрягать. Взял я вожжи, один конец Слону за гужи, а второй за себя.
— Да-а, — задумчиво произнёс Савилов, — некрасиво у тебя получилось.
— А что же мне — замерзать? — Чабан гордо вскинул голову. Его вызывающий взгляд с председателя колхоза перескочил на Тоню Кошелеву, скользнул по всем колхозникам и поспешно упал на носки своих больших, обмёрзших валенок. — Не верите?
— Сам посуди, Артемий Кондратьевич, у Фёдора с Виктором пять возов, а кони послабей. Где же им за тобой угнаться. — Помолчав, Савилов с горечью заключил: — Не ожидал я от тебя, Артемий Кондратьевич, такого.
Народ заволновался. Гул голосов прорывали резкие слова:
— Струсил.
— Ясное дело.
— Дорогу из колхоза указать следует...
— Григорий Данилович, людей надо спасать.
— Да-да, — спохватился председатель, — с этим после разберёмся. Но что делать?
— Они поблизости, должно быть, — продолжала Тоня Кошелева. — Искать надо!
— Пойдёмте, — Савилов резким движением запахнул полы шубы. — Да несите фонари!
Двое комсомольцев бросились в теплушку за фонарями, остальные, обступив председателя, внимательно слушали его распоряжения.
— Только не терять друг друга из виду. Знать, кто справа, кто слева, и всё время перекликаться.
Артём остался в стороне. Сгорбясь, точно под тяжестью, он всё время теребил крючковатыми пальцами бороду, в которой сверкали не растаявшие ещё ледяшки.
О нём будто забыли. Только Боря с Тамарой не спускали с чабана пытливых взглядов. Мальчику казалось, что перед ним кто-то другой, а не дядя Артём, о котором отец говорил: «Не чабан, а золото. Любит своё дело. Характер каждой овцы знает». А теперь папа замёрзнет из-за этого «золота». Глаза мальчика наполняются слезами. Так и хочется сказать Артёму что-то обидное, оскорбительное.
— Напрасно, Боря, так расстраиваешься. Всё будет хорошо. Найдём отца и Виктора Сергеевича, — говорит неизвестно когда подошедший Дмитрий Петрович. — Только из кошары ни шагу... Слышите, Тамара? — строго спрашивает учитель.
Ребята утвердительно кивают головами.
— Всё будет хорошо! — повторяет Дмитрий Петрович и, хлопнув Борю по плечу, ободряюще улыбается, а у самого в лице беспокойство, тревога. Скрывает, а чего уж тут скрывать...
— Пошли, товарищи! — командует Савилов.
Боря выбежал за ворота. Ему нестерпимо хотелось ускользнуть вместе со всеми. Но рядом, как часовой, выросла Тамара.
Они стояли за дверями и неотрывно смотрели на цепочку напряжённо мигающих фонарей. Уплывая всё дальше и дальше, огни таяли в темноте.
— Продрогла я. Пойдём погреемся, — с трудом шевеля непослушными губами, говорит Тамара.
Слова девочки взрывают расстроенного Борю.
- Проваливай, если охота! — кричит он. — Люди в степь ушли — ничего, а она около кошары замерзла. Скажи — струсила, как дядя Артём?..
— Ну и уйду, — обидчиво отозвалась девочка. Но после этого ещё долго стояла подле Бори. Потом, боясь повернуться к обступившей темноте спиной, стала осторожно пятиться к двери кошары. А Боря, присев на корточки, упорно всматривался в лохматую ночь. Где же отец, Виктор Сергеевич? Вон что-то чернеет и, кажется, движется. Это они!
— Папа! — обрадованно вскрикнул мальчик и рванулся вперёд. Ветер, точно решив помочь, напористо толкал Борю в спину. Проваливаясь в снег, мальчик спотыкался, падал, но бежал и бежал. А то чёрное отодвигалось, скрывалось и, наконец, совсем пропало. Задыхаясь от усталости, Боря недоумевающе огляделся. Может, вот эти кусты березника он принял за возы с сеном? Стало обидно и страшно. Но где же отец, Виктор Сергеевич? Боря опять двинулся вперёд. Ветер теперь бил в левый бок и как иголками колол щёки, шею и руки. Потом мальчику захотелось отдохнуть, сесть прямо в снег. Он сел и почувствовал, что страшно устал и хочет спать. Глаза мальчика закрылись. Внезапно появилась мать. И как она только успела приехать из района? Заботливо укрывает полушубком Борю: «Спи, сынок, спи! Мальчику становится тепло, приятно, будто лежит он на горячей печке. В приглушенном сознании вдруг ярко всплывает слышанный от кого-то рассказ о замерзающих: «Совсем холода не чувствуют».
«Замерзаю!» — от этой страшной мысли Боря кричит, барахтается в снегу, вскакивает. Пьяно качаясь, идёт, сам не зная куда. Ветер то стихает, будто передышку делает, то с новой силой набрасывается на мальчика, больно стегает лицо. Боря отворачивается и видит в тёмной дали мелькающие огоньки.
«Едут!» — Мальчик бежит, спотыкается, падает, задыхается от усталости.
А огни всё ближе и ближе. Мальчик уже видит руки людей, несущих фонари, их ноги, видит воза сена, слышит сквозь шум метели отрывистый говор, пофыркивание коней. Люди идут уверенно, смело. Кажется, нипочём им страшный буран!
Боря бросается к идущему у переднего воза человеку.
— Кто это? — удивлённо вскрикивает тот, подхватывая мальчика.
— Папа!
—Сынок!
Фёдор Иванович прижимает Борю к груди, накрывает широкой полой лохматого тулупа. Мальчик чувствует кислый запах намокшей овчины. Он почему-то кажется приятным.
КОГДА НЕ БЫВАЕТ СТРАШНО
Никогда Боря не думал, что болеть хуже всего на свете. На улице ослепительно сверкает снег. Яркое солнце заглядывает в проталины морозных узоров на стёклах, из колхозной кузницы доносится весёлый перестук молотков, а он, Боря, должен всё время лежать, ни о чём не думать, ничего не знать, а только принимать порошки, таблетки, пить какую-то кисло-солёную микстуру. Ох, и надоело всё.
Вчера приходили Тамара, Лёнька и ещё кто-то. Боря слышал, как мать разговаривала с ними на кухне.
—Температура спадает, кашель меньше... Но сегодня к нему нельзя. Врач не велел. Приходите завтра.
Боря хотел выскочить на кухню, но даже подняться с кровати не смог. В голове сразу зашумело, в доме всё закачалось, точно на воде. Вошли бабушка и мать.
— И что же ты такой неугомонный? — укоризненно спросила бабушка. — Ведь хуже себе делаешь. Никуда твои товарищи не денутся. Ослушник, суёшься куда не следует. Через это вот и хвораешь...
—Хватит! — тихо, но строго сказала мать.
Старуха обиженно смолкла и, рассерженно шлёпая валенками, вышла на кухню. А мать подсела к сыну, нежно гладила его горячую руку. За несколько дней болезни Боря сильно изменился. Лицо осунулось, а чёрные глаза стали ещё больше и лихорадочно блестели. Мальчик казался нежным, хрупким, точно прозрачным.
—Мама, а что ребята говорили?
— У них всё хорошо. Тебя ждут. Виктор Сергеевич с Дмитрием Петровичем тоже заходили. Говорят, пусть скорей поправляется. А мне надо на курсы ехать. Отстать могу.
— Я тоже отстал. Но мы догоним. Правда, мама?
— Конечно, постараемся...
— Мама, Лёнька про теплицу ничего не рассказывал? А на ферме как? — пытливо спросил мальчик. Но мать не ответила. Нежно обняв сына, она задумчиво сказала:
— Беспокойное у тебя сердце, в отца... В жизни, видать, свою дорогу сумеешь найти. На одном месте топтаться не будешь.
...Вечером отец с матерью ушли на общее колхозное собрание. Пришли оттуда радостные, взволнованные. Слушая их, Боря тоже разволновался и долго не мог уснуть. Да и можно ли быть спокойным, если общее собрание постановило объединиться с колхозом «Степной орёл». Теперь в деревне будут строить животноводческие фермы, заложат большой сад. О школе тоже говорили. Виктор Сергеевич сказал: «Хватит нам возить ребятишек по чужим деревням. Пора свою семилетку построить». Скорей бы весна приходила...
А ещё отец рассказывал про чабана Артёма. Ходил он в эти дни сам не свой, на людей не смотрел. А на собрании сказал:
— Вы, товарищи, или выгоните меня из колхоза или простите, дурака старого. Не могу я так жить: совесть замучила.
...Утром чуть свет заявились по пути в школу Тамара, Лёнька и Нинушка. При матери Бори они чувствовали себя неудобно. На цыпочках прошли в горницу, осторожно сели на краешки предложенных стульев. Не зная с чего начать разговор, беспомощно переглядывались. Но вот Ксения Филимоновна ушла, и все сразу оживились.
— Боря, ты слышал, о чём на собрании вчера говорили? — Тамара с шумом пододвинула к кровати стул.
— Знаю, — сказал Боря.
Это явно разочаровало девочку, но она продолжала:
—Здорово, правда? Боря, ох ты и смелый! Как не побоялся тогда пойти в степь? Ночью одному... мне и сейчас об этом вспоминать страшно.
— Мне тоже было страшно, я даже плакал, — Боря начал подниматься с постели.
— Ты лежи! — строго заметил Лёнька.
— Конечно, лежи, а то хуже будет. Бабушка наша от простуды над горячей картошкой парится. Хорошо помогает, — сказала Нинушка, взглянув на лежащие на столе лекарства.
— Нет, вы послушайте... Когда я думал о себе, мне было очень страшно. Оглянешься и, кажется, волков видишь. Крадутся и вот-вот схватят. А вот когда я вспоминал о папе и Викторе Сергеевиче, мне не было страшно. Я хотел их обязательно найти, боялся, что они. замёрзнут. Это почему? — Горячий взор мальчика пытливо останавливался то на одном, то на другом товарище.
— А знаете! — обрадованно вскрикнула Тамара, — папа рассказывал, что и на фронте так же. Когда, говорит, думаешь о родине, о своём народе, то ничего не страшно. Идёшь прямо на фашистов.
— Правда? — спросил Боря и, довольный, устало опустился на подушки.
— Заговорились, а времени половина девятого, — напомнила ребятам вошедшая мать Бори.
НАШ АЛТАЙ
Прошло два дня. У Бори спала температура, и мать со спокойной душой уехала опять на курсы.
Мальчик всё меньше лежал на постели. Он готовил принесённые товарищами домашние задания, читал книги. Но кому не надоест заниматься этим целый день? Боря всё чаще задерживался около окон. Затейливые искристые узоры на стёклах после обеда растаяли. Значит, на улице потеплело, или, как говорит бабушка, отмякло. В окна стали видны заваленная по крыши снегом деревня и степь, вся в стылых снежных гребнях.
К вечеру из-за вылизанного ветрами увала медленно поплыли тёмные облака. Боря долго смотрел на небо, и ему вспомнилась географическая карта.
Облака напоминали разбросанные по синим океанам острова. Их становилось всё больше и больше. Вскоре они сомкнулись и нависли над степью. В помрачневшем воздухе замелькали крупные хлопья снега. На улице появились малыши, кто на лыжах, кто с санками или ледянками. Вокруг них суматошно носились и звонко лаяли собаки.
Боря любил такую погоду. Ему тоже захотелось выйти на улицу, побывать на ферме или у товарищей. Да и почему не пойти, если у него ничего не болит — он совсем здоровый. Но бабушка оказалась иного мнения. Боря только заикнулся об этом, а она замахала руками:
— И не моги думать! Без того с тобой горя хлебнули...
Боря понял, что разговор бесполезен.
— Ладно, — сказал он. От досады и горести голос мальчика дрогнул. Боря лёг на опостылевшую за эти дни постель. Хотелось в отместку чем-нибудь досадить бабушке. «Самовольно убегу», — решил он.
Как только старуха вышла зачем-то из дома, Боря, сломя голову, бросился на кухню одеваться. Нахлобучил обеими руками шапку, но никак не мог найти валенки и пальто. Бабушка оказалась хитрей. Спрягала и пальто, и валенки.
Так и не пришлось Боре побывать на улице.
Но вот, наконец, настал день, когда Боря вместе с товарищами широкой улицей шёл в школу. Утро было ясное, морозное. Всё радовало мальчика и казалось новым, необычным. Как-то по-особенному, очень уж зябко, вздрагивали на ветру молодые берёзки. От клуба слышалась необычная музыка, даже дым из труб и тот удивлял мальчика.
Боря то заскакивал на самый высокий сугроб и кричал первое подвернувшееся слово, то ни с того, ни с сего шутливо толкал Тамару или набрасывался на Лёньку. Товарищи во всём уступали Боре. Всем понятно, как наскучался Боря за время болезни. Вот и резвится. И только когда мальчик расстегнул верхние пуговицы пальто, Нинушка строго напомнила:
— Простынешь!
А Боре жарко. Бабушка закутала его так, что поворачиваться приходится по-волчьи — всем туловищем.
На крутом берегу реки ребята приостановились. На той стороне показалась школа. Возможно, новый человек и не приметил бы это небольшое, утонувшее в сугробах здание. Но для ребят оно стало совсем другим.. Всё свободное время они пропадали в школе. Она невидимыми, но прочными нитями соединила ребят с колхозом, краем, всей страной. Из рассказов учителя, занятий кружков, книг они узнали много неизвестного. Мир раздвигался, становился большим и понятным.
Прежняя учительница, Ираида Александровна, проявляла явное недовольство, если ребята заходили по какому-нибудь случаю к ней на квартиру. Она, конечно, ничего не говорила, но кто не может догадаться об этом по лицу, по голосу, по тому, как учительница поспешно проходит к порогу и говорит: «Надо ждать меня в школе, я скоро приду». Поэтому, когда Дмитрий Петрович пригласил ребят к себе, все очень удивились, у всех стали большими глаза.
В первое посещение ребята стеснялись, кучкой жались к порогу. Но побывали ещё раз, второй и привыкли. Стали ходить в маленькую комнатку учителя так же смело, как домой.
Постепенно сам собой сложился порядок поведения. Если учитель готовился к урокам или проверял тетради, ребята потихоньку рассаживались и, безмолвно переглядываясь и шмыгая носами, ждали. Но вот Дмитрий Петрович закрывал последнюю тетрадь и повёртывался к ребятам. Завязывался оживлённый разговор. И о чём только ни заходила речь: о разных случаях из своей жизни, о прочитанных книгах, о колхозе. Потом наступала очередь Дмитрия Петровича. Говорил он просто, но увлекательно. Скажет несколько слов и на самом интересном месте замолкнет. Ребята нетерпеливо двигаются с табуретками к учителю.
— А потом, Дмитрий Петрович?
И как нарочно, в разгар самого интересного за дверями слышалось просящее повизгивание и царапанье. Ближний открывал дверь. В комнату вкатывалась обрадованная Найда, а за нею с генеральской важностью вышагивал любимец Ефремовны — кот Мухряй. С поднятым трубою хвостом он по-хозяйски обходил комнату, тёрся выгнутой спиной о ноги ребят, прыгал на колени и всё мурлыкал, мурлыкал.
Не реже других бывал у Дмитрия Петровича и Андрейка. Вместе со всеми он слушал учителя, смеялся, когда все смеялись. Но ни разу Дмитрий Петрович не заметил, чтобы Андрейка чем-нибудь загорелся, проявил инициативу, что-либо предложил. Учитель беседовал с мальчиком, бывал не раз у него дома. И всё бесполезно. Не удавалось найти той дорожки, которой бы Андрейка смело и напористо пошёл в жизнь.
Когда Андрейка записался в ботанический кружок, учитель обрадовался, но преждевременно. Мальчик очень скоро попал под влияние Лёньки, слепо выполнял все его приказания. «Лёнькин адъютант», — шутливо стали называть Андрейку товарищи.
Учитель подбирал для Андрейки книги. Мальчик прочитывал их и возвращал.
—Понравилась?
—Ничего, — неопределённо говорил он.
Дома Андрейка держал в клетках щеглов, чечёток. Во дворе, на высоком шесте, висела самоловка.
—Зачем мучаешь, выпусти!
— А чего? Я кормлю их, — сказал Андрейка и не выпустил птиц.
Как-то Дмитрий Петрович подал Андрейке толстую книгу в синем хорошем переплёте. Мальчик перевернул несколько страниц, и лицо его оживилось. Это была книга о птицах Алтая. Учитель выписал её по межбиблиотечному абонементу из Барнаула. Андрейка читал книгу запоем, много и восторженно говорил о ней.
После этого ещё один случай окончательно убедил учителя в большом интересе Андрейки к птицам. Произошло это во время бурана. Зайдя после занятий к Ефремовне, учитель увидел Андрейку. Глаза его были полны слёз.
—Что случилось?
Андрейка протянул к учителю руки. В сложенных лодочкой ладонях лежал серый комочек. Это была чечётка. Головка птички безжизненно сникла, глаза затянуты тонкой, как папиросная бумага, плёнкой.
— С чердака упала, — заметила Ефремовна.
—Она замёрзла? — спросил Андрейка.
— Конечно... В такой буран взять-то нечего... Вот и пропала... На чердаке их полно набилось.
— Пойдём, посмотрим, — предложил Андрейке Дмитрий Петрович.
—Лестница в сарае, — напомнила Ефремовна.
Когда голова Андрейки всунулась в тёмное отверстие лаза, на чердаке поднялся невообразимый переполох. Стая птичек взлетела под крышу, беспомощно заметалась между балок и стропил. Тут были и важные красногрудые снегири, и кокетливые с подрагивающими длинными хвостиками синицы, и серые чечётки, и досужие воробьи. Некоторые из птичек до того обессилели, что не могли взлетать. Нахохленные, жалкие, они лишь отступали в тёмные углы чердака.