Театроведческий факультет на демонстрации. Вот такие они были. Е. Л. Финкельштейн, Л. А. Левбарг, М. П. Маркузе, М. Г. Португалова. 1948 г. Фото из архива редакции

Это возмутительная несправедливость. Почему люди талантливые не будут учиться, потому что не могут платить, а люди бездарные будут, так как деньги у них есть? Это разрушение той сильной театральной школы, которая сложилась в советское время. Ни в одной стране мира не было такой цельной, продуманной, гармоничной, многосторонней системы театрального образования, как у нас. Что происходит теперь? Мы опять-таки приближаемся к западной системе театрального образования, в основании которой лежит утилитаристское мировосприятие. За очень короткое время надо дать людям определенную сумму профессиональных приемов. В основе нашей школы лежала идея воспитания художественной личности. Нужна актеру история театра? На Западе вам скажут: «Ну, пусть они немного сами что-то почитают…». Сказываются эти знания на игре актера? Я уверен, что сказываются. Часы по теоретическим предметам на актерских факультетах с каждым годом сокращаются, и это на самом деле не мелочь. За этим стоит взгляд на цели образования и театра в целом. Потому что если мы исходим из идеи театра как способа изменения мира (что и лежит в основе русского театра), тогда школа готовит тех, кто будет «менять» мир. А если мы готовим крепких профессионалов (к чему сейчас все и идет), тогда и система образования иная, и объективно эта реформа может заменить русскую театральную школу обучением сугубо практическому комплексу профессиональных привычек. Что поставит под вопрос существование русского театра в том смысле, в котором мы привыкли его видеть. И я не тешу себя мыслью, что театроведы это могут предотвратить (это смешно), но по крайней мере кричать «Караул!», «Образумьтесь!» — в наших силах.

Юрий Барбой

В пользу платности образования мне известен один аргумент, имеющий отношение к самому образованию: кто платит, злей учится. Моим опытом пока не подтверждается: мы недавно обнаружили, что студенты-театроведы, которые платят, вылетают за неуспешность чуть не чаще, чем «бюджетники». Значит, резоны здесь другие. В стране с небогатым населением и молодежью, которая не может ни взять, ни вернуть кредит на образование, студентам или их родителям следует платить, видимо, за то, за что государство платить не может или не хочет. То есть за то, в чем, с точки зрения государства, у общества нет нужды.

Само собой, где нужда, а где с жиру бесятся, определяем не мы, и это сильно облегчает нашу жизнь: можем с чистой совестью обсуждать слухи.

Итак, говорят, что какие-то дяди и тети отменили театроведение. Неясно, правда, что именно будет вымарано — то ли слово из русского языка, то ли само знание, которое этим словом поименовано. Но кто-то «там» произвел телодвижение — и искусствоведение (как минимум, оно) бросилось доказывать свою нужность.

Я бы, во-первых, не связывал, ни прямо, ни косвенно (как, мне показалось, сделали вы), эту нужду с тем, ощущает ли себя театральная критика самосознанием театра. Ну, положим, не ощущает и уступила эту святую роль режиссерам, которые искренно считают, что самосознание театра — это то, что они говорят сами о себе. Есть и другая, тоже традиционная область, где в нас нуждались. Недавно вычитал (надеюсь, смысл передам верно), как В. Б. Шкловский объяснил потребность в критике: питаемся-де не тем, что потребляем, — только тем, что переварили. Лихо, но я бы даже и такой роскошной подсказкой не стал пользоваться. Как театр не нуждается в избыточном, с точки зрения его вождей, самосознании, так и публика все, что ей, на ее взгляд, надо, может переварить сама или с помощью телевизора, то есть без нас.

«Слушай, а зачем нужно театроведение?» — лет двадцать назад в перерыве между занятиями, глядя на своих студентов и на моих, спросил (с заведомым сочувствием) хороший режиссер. Вопрос о том, зачем нужен театр, показался бы ему дурацким.

А почему бы его не задать? Искусство разве не с жиру? А наука — лучше, что ли? И вот ученые не стыдятся публично оправдывать теоретическую физику тем, что без нее не будет новых технологий.

Им-то еще ничего: докажут — у них есть надежда. А вот со школой сложнее. Учителя зря умоляют не изводить русскую литературу: Пушкину ведь на самом деле нет практических оправданий.

Масштабы разные, а вопрос один, и неприлично огромный: зачем культура? Чтоб не вернуться на четвереньки — такой ответ никого не пугает. Может, на четвереньках надежней.

Я понимаю, что время от времени вопрос обостряется и что сейчас, может быть, такое вот очередное обострение. Но вне культуры на него нет ответа. А те дяди и тети как раз вне культуры — они ею, по советской традиции, извне «управляют». Люди, которые с ними общаются, уверяют, что управители вовсе не идиоты. Но я позволяю себе колебаться. Если люди художественных профессий не будут (по оптимистическим слухам) делиться на бакалавров и магистров и если композиторы по-прежнему будут знать, что они композиторы, а актеры — что они не режиссеры, значит, те дяди и тети по крайней мере не безнадежны. Если искусствоведы всех мастей будут иметь общую, именно общеискусствоведческую базу и при этом будут называться не бакалаврами искусств (такие слухи!), а, как явствует из сути, бакалаврами искусствоведения, это будет профессионально правильно: история любого искусства без соседних историй и без истории всего искусства явно искривляется. Но если на следующей стадии образования не будет закреплена — разумеется, и в имени тоже — специализация, станет ясно, что тут все-таки не без идиотизма.

Наука продолжает дифференцироваться; возникают новые области знания — да то же несчастное театроведение, к примеру. Но позвольте: она нас спрашивала, следует ли ей так неприлично почковаться? Нет. Почему же мы должны справляться у нее, кого и с какой отвагой «укрупнять»? Чем бюрократическая логика хуже логики науки? Между ними даже и родство есть: обе неуправляемы, как природа.

Про ступени. Поскольку привычные для нас пять лет, оказывается, немецкие, консерваторы могут не бояться обвинений в квасном патриотизме. Так вот, насколько я могу сравнивать, в Москве и Санкт-Петербурге бывших театроведов учат лучше, чем в университетах Европы и Америки. Лучше — это когда надежно, системно и штучно. Лучше, однако, не значит хорошо: у нашей системы — именно у системы — есть минусы. Но поменяются ли они на плюсы, если вместо 5 будет 4+2, не уверен. И почти уверен в том, что 5 или 4+2 вообще не критерий, скорее пена. Только неясно, над шампанским или над пивом. Тут хоть за Сократа прячься: надо исследовать. Если бы дяди и тети не стали выкручивать мне руки, я бы и сам охотно потрогал этими руками пресловутые 4+2.

«Плюрализм», конечно, нехорошая штука: он основан на идее горизонтали. Но если и в нашей отдельно взятой отрасли приступают к реализации проекта Козьмы Пруткова «О введении единомыслия в России»…

Инна Соловьева

Зачем нужна сейчас театральная критика?

Ответ зависит от интонации, в какой задается вопрос. Ответ зависит также от слова «сейчас», включенного в вопрос.

Мне кажется, театральная критика сейчас нужна так же, на тех же основаниях, как она бывала нужна (или не нужна) во всякое иное время. Можно ли сократить ее место в культуре или вовсе обойтись без нее?

Разумеется, можно. Лет пятнадцать, как практически обходятся. Место, с которого критику оттеснили, отошло под журналистику, в отдельных своих проявлениях вполне блистательную, чаще довольно отталкивающую. В выигрыше ли от таких перемен зритель-читатель, в выигрыше ли театральная культура — выигрыша не видать.

Может быть, выигрыша не видать оттого, что в репортажах о театральном событии репортеры не уважают правил, обязательных для репортажа о событиях уличных. Немилосердно перевирают то, что практически делается на сцене. Безбрежная свобода мнений («а я так думаю!») — это куда ни шло, хотя долгие годы и уверили меня: мнение талантливое и верное без доказательств — редкость; неверным, неумным, бездарным — нет числа. Но бог с ней, со свободой мнения об увиденном. Пущая беда — свобода зрения. На виньетке, введенной в декорацию, написано одно, г-жа Е. Я. читает другое, и хоть бы хны, а этому можно ужаснуться. Ужасаешься тому, как перевраны мизансцены, как искажена в пересказе тональность роли или спектакля, как в итоге извращена суть.

Будьте вольны в оценках (хотя и тут лучше бы не завираться), но предмет-то очертите, каков он есть.

Надеяться ли, что репортер научится быть верным сценическому событию? Так ведь он и так доволен собой. Кто оспорит — у него свое мнение. Кто оспорит — у него свое зрение. Кто оспорит — именно его деятельность в ежедневной печати сейчас квалифицируется как театральная критика. Да он и преподавать театральную критику уже довольно давно начал.

Сбой цели и рабочих средств театральной критики мне кажутся тем более грустными, что критика, в сущности, чудесное, светлое и действительно нужное занятие. Если, конечно, иметь склонность к нему и способности. Наблюдать, удовлетворять свое любопытство, работать головой — удовольствие, такое же, как удовольствие плавать, грести, ходить по грибы, составлять букеты… Ей-богу, так!

Ответственность и совестливость в критике театральной спрашиваются более, чем в любой другой. Грех вводить в заблуждение тех, кто спектакля не видел, — а ведь читают театральные статьи прежде всего те, кто спектакля не видел. Я разумею даже не провинцию, где лет сто тому назад обитали самые усердные подписчики кугелевского «Театра и искусства», а спустя лет пятьдесят — подписчики «Театра» времен Погодина (сколько людей любили и понимали далекие театры по описаниям Николая Эфроса, Петра Ярцева, Наташи Крымовой, Саши Свободина. Володи Саппака и Веры Шитовой). Я о том, что люди на сцене себя — как они играют — не видят. Им бывают необходимы умные зеркала, понятливые описания. Что-то вывихнуто, если критику не хочется быть нужным актерам.

Признаться ли? Мало чем так горжусь, как тем, что артист М. Ф. Астангов сохранил рецензию на спектакль «Нашествие». Понятия не имею, чего стоит этот текст, написанный мною в 16 лет, у меня его нет, Астангову я его не давала (могу только догадываться, как текст к нему попал). Но описать, как Астангов играл Федора Таланова, как, вошедший с холоду, ставил на пол («не по чину на вешалку») задубевшее кожаное пальто и оно стояло колом, описать так же колом стоящую обиду вошедшего в обидевший дом, понять тусклый угрюмый свет лагерника — хотела, очень хотела…

В похвалу и себе и Астангову скажу: актер не стал знакомиться с девочкой… Значит, я там не выставлялась, не заботилась быть оцененной.

Последнее дело для театрального критика — заинтересовывать собой. При том, что первое дело — наличие мыслей, способных заинтересовать и сгодиться.

Театральная критика сейчас, как и во все времена, нужна в той мере, в какой она предлагает мысли — художественные мысли, но и просто мысли…

Двор театроведческого факультета ЛГИТМиК (бывш. Тенишевское училище). 1980-е. Фото из архива редакции

Буду благодарна, если в газетных материалах про театр мне укажут пропущенные мною сильные и верные мысли.

Не пойму, как те, кого знаю за людей значительных и ярких, послушно берут предметы, органически неспособные навести на мысли. Что за самоистязание. Кто и когда решил, будто театральный критик должен писать про все и изо дня в день? Разбираться в бессодержательности очередной скудной премьеры — да зачем же? Но так работает большинство. Никаким молоком не компенсируешь вредность такой текучки, сбивающей критерии.

О критериях (нужны ли и как быть с тем, что они сбиты) — отдельный разговор. А пока о путанице в словах. Вежливо тратя пристойные определения, чтобы не обидеть честную серость, при встрече с мало-мальски заметным словарь форсируешь. Уже ничего не стоит написать: «величайший» (я тут не выдумываю, а цитирую). Слово «великий» девальвировано, вот вам — «величайший»…

Безответственность в слове предопределяет безответственность более широкую. Безответственность — общий признак наших лет; театры и театральная пресса в этом сегодня квиты. Это не значит, что безответственности нельзя противостоять.

Умницы Валерий Шадрин и Маша Малкина, организаторы Чеховского фестиваля, вводят в программу спектакли, техникой близкие цирку. Не потому ли, что в цирке живут ответственно? Иначе упадешь, или тигры растерзают, или будет стыдно — шарика не поймаешь, жонглируя. Сама техника, материя дела велит держаться знаменитого «гамбургского счета» (кто чего стоит, без поддавков)… Не знаю, прощают ли пишущим о цирке дилетантскую «свободу мнений».

Хочу прервать ламентации.

Театроведение в России выросло из театральной критики (Анатолий Эфрос считал, что все стоящее в моей докторской о режиссерских партитурах К. С. — от близости к живому театру, которым диссертант занимался и занимается как критик). Сейчас не время ли театральной критике позаимствовать у родственной ей области знания если не кадры, то навыки труда, ибо в таких отраслях, как история театра, как архивное дело, нынче люди работают замечательно. Самоотверженно. Результативно. Поистине талантливо.

Чистая радость — книга А. В. Бартошевича о Шекспире, Англии и двадцатом веке. Замечательна эссеистика Вадима Гаевского. Подвиг добросовестности и спокойного ума — труд А. А. Чепурова о Чехове и Александринском театре. Стоит оценить достоинство людей, умудряющихся вести безденежные издания, — поклон Алле Михайловой и «Сцене». Стоит оценить тонкую энергию, не упрощающее предмет просветительство телевизионных циклов Анатолия Смелянского. Театроведение представлено разнообразно. Сохранились области, где живут честно и ответственно; выходят труды-примеры и живут люди-примеры.

Взять хоть работы Ольги Радищевой — исследование «Станиславский и Немирович-Данченко. История театральных отношений» и многотомное издание «Московский Художественный театр в русской театральной критике» (с Е. А. Шингаревой)… Или тома о Мейерхольде — труды научной группы, руководимой Олегом Фельдманом. Боюсь, мы так распустились, так расслабились, что нам эти тома едва под силу прочесть, а уж заставить себя работать, близясь к такому уровню, — где ж нам…

Мы мало читаем вообще, за подневным рецензентством следим того меньше. За собой первой это признаю. В публике, кажется, читают, какие-то имена знают. Восклицают: «Боже, что же это Х стал так хамоват, какую гадость написал Y, а как прикажете понимать нашу дорогую Z». Не знаю, не читала. Неужели в самом деле написали такое? Вытаскиваю из интернета: увы — в самом деле.

Авангард немыслим без примеси хамства? Не знаю, не знаю.

Знаю, что хамство само по себе — не художественная ценность. И не ценность интеллектуальная. Хотя подается именно так.

Если веришь в существенность того, что имеешь внести, так поменьше язви и на мат не переходи…

Мы же помним примеры, когда критика имела что внести и вносила. Хотя бы журнал «Мир искусства». Неореализму в Италии предшествовал цикл статей, критики запрограммировали первые фильмы. Французская «новая волна» сопровождалась и определялась голосами в печати. Выступающие там потом станут или не станут режиссерами, но киноэстетика изменится.

Здоровая художественная практика есть, ко всему прочему, еще и беседа. Нужен круг мыслей. Не круг выкриков.

Бакалавриат и магистратура

Можно и за шесть лет ничего не дать, можно и за два года хорошо научиться. Это зависит не от срока, а от дарований студента и мастера. И от их целей.

Образование необходимо, но необязательно театроведческое. Тончайшая, все определившая сходу работа о Смоктуновском — князе Мышкине написана филологом Н. Берковским. Смелянский не театровед по образованию.

Образование помогает представить, в какую общую вековую перспективу вписывается то, что имеем сегодня. Без чувства истории невнятен масштаб явления (преувеличиваешь его или преуменьшаешь). Легко соврать в прогнозе.

Мастер должен научить осторожности со словом. Слово ведь имеет собственное острие — если остро, но неверно, это гарантированный прокол. В пору ученья надо бы нажить навык повертеть слово, проверить, поискать другое. В пору учения вырабатывается также привычка выбора — о чем писать надо, о чем не стоит. Ужас, как потом в газетной жизни выбора лишают… Снова и снова я об идиотской установке откликаться немедленно и на все. Кто это станет читать и зачем?

Образование подводит к установке критериев…

Оно остерегает от раздрызга, когда раззудись, плечо, размахнись, рука, резкость напоказ и обо всем. Остерегает от торопливых отказов и вообще от торопливости…

Образование, если оно глубоко, дает воспринимать ход жизни, в том числе театральной, как нечто длящееся. У этого хода своя энергия, свои рывки и паузы. Он, в общем, довольно медленный.

Для человека образованного художественные впечатления соотносятся в углубляющейся перспективе. Их взаимоуничтожения довольно редки.

В чем для меня примета эстетической необразованности? В неразвитости «чувства прекрасного». В агрессии неприятия того, что выглядит вчерашним (даже если вчерашнее — из области вечного).

Коллега (не шибко молоденькая) по ходу спектакля: «Видеть не могу, это устарело». Чего ты, рыбка моя, не можешь видеть? Спектакль, между прочим, из тех немногих, к которым определение «великий» применимо. А готические соборы видеть можешь? Ты выше? Я тебя поздравляю.

Переход на платное образование.

Я боюсь, что за деньги будут учить и учиться еще хуже.

Николай Песочинский

Мне нравится существующая система образования. Но в ней есть и недостатки, и свои нереальности. Поэтому разбираться с проблемой надо углубленно. Во вводном «кличе» этой дискуссии есть ошибки. Что будет разделение на две ступени (бакалавриат и магистратуру) — это правда, но учебные планы еще не утверждены, и паниковать рано. Никто не отменяет образовательное направление «театроведение». Пока идея факультета в том, чтобы поставить образовательные модули (лекции, развитие аналитических навыков) на первую ступень, а на второй ступени сосредоточиться на масштабных исследованиях, дать углубленную специализацию (разную — для историков нескольких направлений, для работников литчастей, для критиков, для редакционных работников), индивидуализацию образования и персональное курирование. Вместо четырех лет — в сумме шесть, и более продвинутая специализация.

Извините за жесткость (снобизм?), но при нынешней системе не все сто процентов получающих дипломы «специалистов» являются театроведами высокого научного уровня. Если бы половина выпускников остановилась на уровне «бакалавра», было бы справедливо. В этом году выдано более 40 дипломов. Сколько человек готовы на высоком уровне заниматься профессией? (Представьте себе лицо Г. В. Титовой, если бы вы задали ей этот вопрос. Тут смайлик ) Подразделяя квалификацию на два уровня, мы повышаем статус итоговых магистерских дипломов.

Нет ничего ужасного в том, чтобы получить много гуманитарных и театрально-исторических знаний за восемь семестров и начать работать по профессии или рядом с ней. В этом году мы пригласили для оппонирования дипломной работы одну из самых известных и активных коллег, и после защиты выяснилось, что сама она театроведческий диплом (второй, у нее есть и другой) еще не получила, занявшись после четвертого курса работой, и вполне успешно.