Записка (с требованиями к мужу) в 7-ми пунктах
ВЛОЖЕННАЯ В ПИСЬМО К МАТЕРИ
1. Должен дать честное слово (и держать его) никогда в порыве злости или по какой-либо другой причине не выкрикивать безобразных слов вроде «черт», «дура», «дрянь», «тварь» и т.п. «прекрасно» характеризующих того, кто бросает их.
2. Избавить меня раз и навсегда от всяких мелочных придирок и понять, что не дело мужчины совать свой нос в подробности женских обязанностей и необходимых культурных привычек.
3. Не ставить мне в обязанность исполнять черновую работу, а если явится такая необходимость, взять большую , трудную и портящую руки часть на себя.
4. Относиться с должным вниманием и серьезностью к моим занятиям и не мешать заниматься тем, что я люблю: языки, музыка, чтение; не вести нескончаемых разговоров о том, что все это дескать не дело, а «дело» самой убирать комнаты, варить обед, стирать и т.п.
5. Не чинить никаких препятствий к моим привычкам, - хорошо проветривать комнаты, ложиться спать, когда мне необходимо, смотря по состоянию здоровья, соблюдать полную тишину в часы моего отдыха, в котором бы часу это ни было, не курить в комнатах и не загрязнять воздух раскладыванием по комнатам пахучих вещей, как то сапоги, кожухи, и т.п. и т.п.
6. Не надоедать своими указаниями в моих туалетах и не скаредничать по этому поводу. Будет делаться лишь то, что нужно, чтобы быть всегда прилично и красиво одетой.
7. Не стеснять меня в выборе блюд для стола, сохраняя конечно и за собой право есть то, что нравится, не вменять мне в обязанность самой возиться в кухне.
Петроград 1919 г.
Любимый друг, вчера я получил Ваше письмо, и тоже целовал эти милые и капризные бисерные строчки. Я бесконечно рад, что снова нашел Вас, и быть может на этот раз мне не удастся снова потерять Вас… Как это будет? Не знаю, знаю только, что мы должны, понимаете – должны быть вместе… Вы зовете меня перебираться на Украину совсем; не зовите, дорогая, я не смогу там ни жить, ни работать! Петербург не вечно будет таким, как сейчас, и за временную измену ему сумеет жестоко мне отомстить. Вы подумайте – как я оставлю его – в нем так много дорогих воспоминаний лучших дней моей жизни, а это все, чем я пока живу.
Вы чужды сентиментальностей, но я не могу отказаться от них даже в нашу мрачную эпоху ужасов и крови. Ведь если они не слащавы и не приторны – в них так много поэзии! Невский, угол Гороховой и Морской, Троицкая, Ивановская, Фонтанка (помните, какие Вы сделали глаза, и с каким испугом раскрывали маленькую коробку с флакончиком модных в то время духов L origen?). Острова со Стрелкой, 13-я линия и многое, многое другое… А Перк Ярве? От Петербурга к нему ближе, чем от Киева.
«На старости я сызнова живу…
Минувшее проходит предо мною
Волнуется, как море – океан!»
Я ненавижу Петербург таким, каким он есть сейчас. Мертвый город! Зимой мне приходилось часто ходить по Морской часов в шесть вечера: витрины заколочены досками, тьма кромешная, нет даже уличных фонарей, кругом почти ни души… Идешь и вспоминаешь – какая жизнь кипела и бурлила здесь в этот час каких-нибудь только два года тому назад! Вырвется тяжелый вздох, смахнешь невольную слезу и зашагаешь скорее, скорее домой – на свой большой полосатый диван, к своим маркизам, весело и беззаботно порхающим по лужайкам Люксембургского парка… Я ненавижу его, но я не могу покинуть его! Чуть не в каждом уголке его разбросаны кусочки моей жизни, и я должен их караулить! И в несчастье, и в тяжелых испытаниях, есть своя поэзия…
Вы скажете: безумный человек, мертвое нужно предоставить мертвым, живые должны стремиться к живому! Может быть Вы и правы, но мне думается, что я также уже умер, по крайней мере постольку, поскольку умер Петербург, и оживу не раньше – как оживет он… А в этом я уверен твердо и непоколебимо! Это так сказать – одна сторона вопроса. Другая это – та, что я, как состоящий на учете по технической мобилизации и служащий на судостроительном заводе – не могу уехать отсюда даже на день, тем более, что в самое ближайшее время получаю весьма ответственную должность по ремонту военных судов. Вследствие этого мне не представляется возможности, при всем моем желании, приехать в Фастов даже на несколько часов.
И наконец третье – и самое главное пожалуй, - мне приходится сейчас разрабатывать проект устройства в Петербурге частного торгового порта, к постройке которого будет приступлено при первой же возможности. Есть основание предполагать, что мне же придется быть и главным строителем его, и тогда… Зиночка, родная моя, ведь вы знаете, что такое главный инженер-строитель, да еще морского порта! Ведь это значит, что все, буквально все, причины, которые до сих пор не давали нам возможности жить вместе, и так как этого мы хотели бы – отпадут!! И мы начнем с Вами переживать вторую молодость…
Видите, как безумствует Ваш старый и верный друг, какие сумбурные планы роятся в его голове, в голове живого мертвеца… Видно не так просто заставить человека отказаться от желания получить от жизни все, что ему полагается! Если, конечно добавлю, вскоре к нему не применят более короткие меры воздействия – Вы понимаете, что я имею в виду. Я затрудняюсь ответить на Ваш вопрос, почему мы, не имея никакого кровного родства, так близки друг другу по духу, чувствам и желаниям. Если придерживаться теории философа Платона, то можно сказать, что в данном случае одна половина нашла свою другую. Вы знаете, что это за теория? Платон утверждает, что когда-то, очень, очень давно, в человеке оба пола были слиты в одно целое (это, однако, не имеет ничего общего с герм.-тизмом), и такой человек назывался у него андрогином. Впоследствии полы были почему-то разделены (почему – он не объясняет), и с тех пор одна половина стремиться найти свою вторую половину, чтобы снова слиться с нею…
Туманно и мало понятно, но за что купил, за то и продаю. Я не знаю, в чем сродство наших душ видите Вы, но про себя могу сказать, что ни одна женщина, ни до, ни после, не гармонировала так всему моему умственному и духовному построению, как Вы, а отсюда- ни одна женщина в такой мере, как Вы, не могла заставить меня искать ее общества, совершенно независимо от того, какие бы блага и наслаждения мира это общество мне не сулило…
Вы помните нашу первую встречу в столовой на Невском – в этом было немного поэзии, конечно, но я инстинктивно почувствовал, что Вы это то, чего я так жадно и тщетно искал… И я не ошибся: с тех пор минуло почти десять лет - и что же? Как тогда, так и теперь, я могу сказать только одно: Вы – то, что мне нужно, необходимо, как воздух! И это несмотря на то, что Вы так долго держали меня что называется – в черном теле, несмотря на то, что с тех пор перед моими глазами прошло немало других женщин…
Мне думается, что Вам уже прискучили мои сентиментальности, не буду, милая, не буду больше.
Не смею просить Вас, но ведь под видом Самары, разве Вы не могли бы приехать сюда хотя бы на пару дней! Какое это было бы счастье! Хотя не могу скрыть от Вас, что Петербург в ближайшее время может попасть в большую переделку…
Крепко обнимаю и целую. Ваш С.
ФАСТОВСКИЙ ДНЕВНИК
01.04.1919 г.
Я думаю, что еще многое смогу осветить, даже если начну записывать только с сегодняшнего дня. День идет более или менее благополучно, если не считать мелких грубостей, вроде упорного молчания на вопросы, делая вид якобы не слышал обращения к нему. Признаться, как я не привыкла ко всему, но все же меня все это коробит, потому что приходится каждый раз принимать какой то приниженный тон, чтобы добиться ответа на вопрос, который мне действительно нужен и нужен именно в эту минуту «Мика, слышишь, я тебя спрашиваю – обменил ты 50-ти рублевые бумажки». Молчание и углубленное чтение газет. «Мика, обменил ты или нет? Они мне нужны, я иду сейчас на базар». Опять молчание. «Господи, неужели ты не поймешь, что я не ради удовольствия говорю с тобой; ты же меня задерживаешь». Наконец следует ответ: «Отвяжись; иди к черту, дьявол; ни минуты покоя… Чего ты ко мне пристала; какое твое дело – обменил или не обменил, - все равно они у меня останутся». «Мика, ты ей богу не в себе; неужели ты забыл, что я дала тебе вчера 200 р. 50-ти руб. чтобы ты мне их обменял на другие.» «Пошла к черту, ничего не получишь – я буду ей менять, а она будет тратить; держи карман шире». … Что, к чему, зачем вся эта ругань, какая-то ненормальная озлобленность, и совершенно, конечно, мелочные рассуждения – что если он разменял для хозяйства деньги, взятые мной на расходы, то ими пользоваться я уже не могу. Вот и логика: или я не должна была ему давать их обменивать (но купить я бы не могла на них ничего, потому что эти бумажки не принимаются) или, если я уж его попросила об этом одолжении – так все равно купить на них я ничего не могу, п.ч. они по его соображениям теперь могут быть только у него. У меня дрожит все внутри, я бледнею, едва сдерживаю слезы, но беру себя в руки и употребляю невероятное усилие, чтобы не крикнуть: «Болван, идиот»… Да, но я сдерживаюсь… И хорошо делаю, что сдерживаюсь, п.ч. в ответ мне на эти слова была бы выпущена ужасная ругань, от которой я теряюсь, п.ч. мне стыдно, что за дверью слышат мое унижение. Я ухожу…
День продолжается, как всегда. Вдруг после обеда он вспоминает, что встретил нашу соседку по квартире (живет семья в том же доме, где я бываю по несколько раз в день), которая сумела купить нынешнюю газету, тогда как ему не удалось этого сделать. «Ну, хорошо, я тебе это сделаю; вечером я забегу к ним и попрошу на некоторое время у них газету» - говорю я. Как и всегда, раз я обещала я исполняю обещанное. Все пока идет сносно. Газета почти уже прочитана. Я говорю между прочим о том, что у N.N, когда я заходила за газетой, сообщили, что арестовали матросы двух знакомых учителей. Что эту группу встретила сейчас одна из дочерей этой семьи. Выслушал и ничего не сказал сначала. Через несколько минут вопрос – «Куда же их вели и откуда; - с вокзала? Может быть они там шлялись, их и арестовали». «Не знаю, право, ничего она мне не говорила больше». Через несколько минут я несу газету обратно; стучу в дверь с балкона раз, другой, третий; наконец выходит барышня; очевидно выскочила из-за стола, п.ч. жует и на губах следы от творога и т.п. Ясно, что я ее потревожила за ужином. Извиняюсь, благодарю за газету и спешу уйти, чтобы не задерживать, тем более, что дверь, через которую я ворвалась к ним, выходит прямо на балкон, на дворе страшно холодно и сыро, а она выбежала в легком платьице. Возвращаюсь к себе с легким сердцем, слава Богу, благополучно обошлось, хоть газету то дал вовремя отдать, а то бывали такие случаи, что одолжат нам только на полчаса, а он будет над ней корпеть и 2 и 3 часа и больше, пока наконец не придут за ней сами, в душе конечно, негодуя и недоумевая на такое отсутствие такта. Мои же напоминания, что пора возвратить газету, неудобно дольше задерживать, раз дали на определенное время, вызывает бесконечные огрызания, ругань, вплоть до сволочи, твари и пр.пр.пр. Словом, на этот раз обошлось – я говорю благополучно; газету я вернула почти в то время, как нас просили. Скоро ужин, чай и спать; я уже несколько успокоилась за день после утренней сцены и только думаю, чтобы скорее в постель и во сне забыться и дать отдохнуть уставшей душе от постоянных оскорблений. Не успела я еще закрыть дверь, как мне вопрос и почему то заранее уже с круглыми злыми глазами «Ты конечно не спросила, откуда вели учителей?». «Во-первых, ты меня не просил об этом узнать именно сейчас, а во-вторых»… «Пожалуйста не баси, не хулигань» (хулиганить на его языке, как теперь я уже поняла – раньше я совершенно не понимала, потому что выражение это употреблялось всегда ни к месту – хулиганить, значит возражать, иметь смелость не согласиться с тем, что он говорит) – перебивает он меня – «а то так к черту пошлю, что не рада будешь»… - Ну, что это такое, скажите мне люди добрые, что за зверь, что за скот, - Боже мой, Боже мой. И за что, почему? – Ничего не понимаю, ни – че- го… Впрочем, нет, кое что понимаю. Он забыл сказать мне, что я должна именно сейчас спросить об этих арестованных учителях, а так как по его мнению, я не только должна беспрекословно исполнять его глупейшие выдумки и даже и угадывать их, если он забудет сам о том, что ему важно и интересно, так неудовольствие по поводу того, что ему в настоящий момент неизвестно, как и что и за что и почему и главным образом, где арестованы были учителя (боится, что на вокзале, потому что ему завтра надо быть там и поэтому его фантазия моментально рисует себе все ужасы, вплоть до гильотины именно на вокзале…). Необходимо ему выместить на ком-нибудь, и так как я являюсь всегда «козлом отпущения» во всех случаях, он и набрасывается на меня. Такие бесхарактерные, безвольные и бессовестные люди всегда ищут свалить свои промахи на других. И находят кого-нибудь, кто по их мнению является виновником всех их бедствий. О такой черте таких людишек я давно знала, но знала ли я, бедняга, что «он» таков? Что же я в ответ говорю? Ничего, - боюсь ругани, боюсь, что она будет услышана за дверью; да, и я молчу… Но не совсем молчу, внутренне я отвечаю; у меня начинается какая-то дрожь и около сердца и в руках; в последнее время это у меня обычное явление, как ответ на все несправедливости. Благодарю Бога, что смогла сдержаться, чтобы не крикнуть «отвяжись ты, наконец, от меня, не мучь «скотина, изверг» - но нет – слава Богу, я этого не сделала, - иначе была бы побита, что уже было два раза, - прямо по лицу, до того, что губа вздулась, появился синяк, который я всеми силами маскировала, припудривая и примазывая, в течение целой недели, пока он не претерпел все изменения в цветах радуги. Словом, мне нельзя выражать никоим образом протест, - (ни словом, ни даже тоном голоса) на все несправедливости, сыплющиеся на меня; - ему же не только разрешено (им самим, конечно, а не справедливостью) выражать неудовольствие криками, руганью и дракой, а даже и на мое возражение против несправедливостей с его стороны, получить то же самое, вплоть до битья. Итак, слава Богу, я сдержалась и даже нашла в себе силы сказать, что узнать обо всем этом можно от товарищей этих учителей, живущих в нашей же квартире. Тем дело и кончилось. О, Господи!
ФАСТОВСКИЙ ДНЕВНИК-2
02.06.1919г.
«Художества» моего супруга продолжают совершенствоваться с каждым днем. Не дольше, как вчера, такой «милый» разговор происходит между нами. Спрашиваю: «Какие ты одел носки, не было ли на них дырок?» «Да, были… Да и вообще на всех моих носках дыры…» Опять ложь, невероятно обидная для меня ложь, п.ч. чуть не ежедневно я молю его лишь об одном, - никогда не убирать принесенного белья от прачки, прежде чем я его перечиню. Я отдаю его белье прачке, я его привожу все в порядок и единственно о чем прошу его – это отложить то, что оказалось после мытья разорванным, дабы его же избавить от неудобства носить рваные чулки, кальсоны и пр. да и меня избавить от лишней работы вместо маленьких латок класть потом аршинные заплаты и вместо штопанья маленьких дырочек на носках терять весь день на всевозможные изощрения и ухищрения, как бы зачинить носок, у которого в кулак дыра на пятках. Но ему конечно до этого нет дела и он нарочно чтобы только показать, как ему наплевать на мои просьбы (для него же, идиота, лучше бы было!...), непочиненное белье убирает и затем носит с дырами, причем ворчит, что это я виновата, что он ходит в худом белье… Мне до того все это обидно и противно, что плакать хочется. Причем все это сопровождается конечно, руганью ни за что, ни про что. Мне стыдно, что я дошла до того, что не могу отвернуться от такого мужа и уйти на все четыре стороны. Не купили сахар, не купили потому, что он, покупал для себя в Киеве всего лишь 3 ф. по 10 р., не собирался по такой высокой цене приобретать для нас в Фастове, а теперь когда цена поднялась на 25 р. он рвет и мечет, что я не купила по 10 р., и даже больше – говорит, что я ему помешала это сделать… Ах, какая ложь, как обидно!... Тоже самое и с салом, цены возросли невероятно и не смотря на мой совет, сменить его теперь на яйца, это стоило бы значительно дешевле, он злится, бранится, тратит ужасно деньги на сало, и через несколько дней (я в том уверена) скажет: «Ты виновата, что яйца не куплены вовремя, ты всегда мешаешь сделать что-нибудь.»
Как у меня ужасно сложилась жизнь; сколько выброшено за окно знаний, трудов, нервов и пр.пр.; к чему- то столько училась, столько волновалась и все ни к чему не привело. Какая ужасная судьба! Пропала консерватория, пропали и зубоврачебные курсы. Если я теперь не всплыву и не налажу свои дела к новому 20-му году – я покончу самоубийством, п.ч. чем дальше, тем все труднее мне будет жить без самостоятельного труда, да и не только труднее, да и совсем невозможно. Словом так, как говорил Каренин у Л.Толстого: «Надо обдумать, решить и отбросить»… Умирать не так то уж страшно; хуже все равно не будет…