Важная шишка на неважном дереве
Трудолюбив тот, у кого не бывает лишнего времени.
Преп. Нил Синайский
Дней за пять до Нового года в ШНыр приехал Лехур – врач из Склифа. Маленький, аккуратный, поблескивающий очочками. И машина у него такая же: маленькая, аккуратная, без единой снежинки, и это при том, что припаркованный рядом автобус Кузепыча напоминал гигантский сугроб.
Защита ШНыра пропустила Лехура, ведь в свое время он ушел отсюда, так и не взяв закладки. Даже пчела у Лехура осталась и жила где-то в шныровском улье, изредка – в важнейшие моменты жизни – навещая хозяина.
Кавалерию Лехур отыскал в Зеленом Лабиринте. Снег, долетавший досюда, таял еще в воздухе, точно Лабиринт покрывал невидимый прозрачный купол. На лбу у Лехура выступила испарина. Он расстегнул куртку. Кавалерия щелкала секатором, ровняя живую изгородь.
Рина, Сашка и Макар пыхтели с саперными лопатками, старательно окапывая корни. Октавий бегал между ними, лаял и производил суету. Недавно Сашка сделал вид, что очень его испугался, и это погрузило Октавия в пучину иллюзий на свой счет.
Макар вытянул из земли дождевого червя и притворился, что сейчас его проглотит. Он надеялся напугать Рину, но она спокойно сказала:
– Не съедай все, оставь мне половинку!
Лехур повернул умное очкастенькое лицо к центру Лабиринта, где, как он знал, находился каменный фонтан с закладкой, дающей жизнь ШНыру. Сотни бабочек порхали вокруг, присаживаясь то на один цветок, то на другой. Лехур подумал, что в движениях бабочек нет человеческой логики. В плане экономии жизненной энергии каждой бабочке было бы мудрее сесть на один цветок, основательно подкрепиться, а потом уже перебираться на соседний. Причем желательно пешком. Тут же был веселый хаос перемещения, когда, едва коснувшись цветка, бабочка сразу срывалась и неслась дальше. Одна из бабочек вырвалась за границу Лабиринта и оказалась в снежном поле под дубами. Недоумевая, сделала петлю, на секунду присела на кору дуба и, спохватившись, вернулась в вечное лето.
– Хорошо тут! Только здесь и понимаешь, где настоящее счастье! – произнес Лехур, как карамельку, обсасывая давнишнюю мечту.
Кавалерия продолжала размеренно щелкать секатором. Лехуру казалось: каждый щелчок ее ножниц отсекает по одной надежде.
– Демагогия, Алешенька, демагогия! Хорошо там, где нас нет. Останься ты в ШНыре, настоящее счастье было бы для тебя в другом месте!
Лехур улыбнулся.
– Ты все такая же! А ведь мы были в одной пятерке!
Рука Кавалерии дрогнула. Она отстригла больше, чем было надо.
– А теперь осталась я одна. Женя и Кира погибли. Ты ушел. Юрик переметнулся к ведьмарям и через три года спрыгнул с Крымского моста. Ни у них не сумел быть, ни у нас, – сказала она грустно и тотчас, не давая себе зарыться в воспоминания, жестко добавила: – Как девушка? Ей лучше?
Лехур оглянулся на Рину, Сашку и Макара, точно спрашивал, можно ли говорить при них. Кавалерия кивнула.
– Как раз о ней я и хотел побеседовать. Элю хотели перевести. У нас таких долго не держат. Не тот профиль. Я бывал у нее каждый день, но… никаких улучшений.
– А берсерки?
– Высиживают мух… – Лехур усмехнулся. – Так медсестры стали их припрягать. Тележку катнуть, выключатель починить, двери перевесить. Мужской работы на этаже хватает.
– И они соглашаются?
– А куда они денутся? Скромный бытовой шантаж. Чайник можно поставить только у старшей медсестры.
– Здраво! – признала Кавалерия. – Удалось что-то узнать о девушке? Фамилия? Адрес? Родственники?
– Она поступила без документов. Врачу «Скорой» назвала свое имя, и все. Но я просмотрел вещи, в которых ее доставили. И вот что нашел во внутреннем кармане!
Лехур протянул Кавалерии мятую фотографию.
– Не представляю, чем это может помочь. Ни подписи, ни имени, ни даты, – сказала та, взглянув на снимок.
– Можно мне? – Макар давно не притворялся, что копает, и вертелся поблизости.
Кавалерия пожала плечами и передала ему фотографию.
– О, псина! Надо же! – Макар повертел снимок и, не зная, что с ним делать, сунул Рине.
Рина мельком взглянула на него и хотела вернуть, но что-то заставило ее посмотреть на фотографию повторно. Молодая женщина обнимала собаку, похожую на английского спаниеля. Вначале Рину заинтересовала собака, и лишь потом она взглянула на женщину. Не узнать ее было нельзя. С фотографии на Рину смотрела Мамася, но Мамася, которой Рина не знала. И прически у Мамаси она такой не помнила. И спаниеля, если на то пошло, у них тоже никогда не было!
«А если это Мамася до моего рождения? Та, которой я не помню? Да нет, не может быть! Мамася родила меня в двадцать!.. Я видела ее на фотках. Совсем девочка, щеки как у хомяка. А тут она такая, как сейчас! Ну, может, чуть моложе… И откуда фотография у Эли?»
– Не надоело смотреть на эту тетку? Я понимаю, если б она в купальнике была, а то… – подал голос Макар, обожавший все опошлять.
Ручка саперки врезалась Макару в живот.
– Прости, пожалуйста! Меня нервирует, когда мне заглядывают через плечо, – извинилась Рина.
Кавалерия с Лехуром ничего не заметили. Озабоченно переговариваясь, они углубились в Зеленый Лабиринт. Мысль о Мамасе не давала Рине покоя. Разумеется, в мире встречаются похожие люди, но чтобы настолько…
За обедом Рина подошла к Кавалерии и сказала, что хочет отпроситься.
– В Московию? – уточнила та.
– В нее самую, – признала Рина.
– Важное дело или эмоции?
– Э… Важные эмоции.
Краткое хмыканье подтвердило, что объяснения приняты.
– Когда вернешься?
– Не знаю. Наверное, завтра. Разрешаете?
Зная, что на них сейчас устремлены десятки любопытных глаз, которым интересно, отпустят Рину или нет, Кавалерия вилкой разровняла пюре и написала на нем: «Да».
– Только оставь в ШНыре нерпь . Тебе же будет спокойнее, – добавила она уже словами.
Рина расшнуровала нерпь и положила ее на стол перед Кавалерией. Нерпь , которую Кузепыч вручил ей взамен потерянной, казалась ветхой. Множество трещин на коже. Края обтрепаны, хотя и тщательно прошиты толстой ниткой. Кентавр быстро терял заряд, даже если им не пользовались. На сирине и на соседней русалке – глубокая борозда. Кавалерия провела пальцем по борозде и, удивленно вскинув голову, посмотрела на Рину.
– Кузепыч дал?.. Не говорил, чья она?
– Уже моя.
– А чьей была раньше?
– Нет.
– Ну и хорошо.
Кавалерия убрала нерпь со стола и движением головы дала Рине понять, что больше ее не задерживает. Рина поскорее выскользнула из столовой. У нее созрел план, который правильный Сашка ни за что бы не одобрил. Она собиралась полететь в Москву на Гавре. Без нерпи , без гепарда .
Правда, у Мамаси Гавра не оставишь. Артурыч явно будет не в восторге. Животных он любит только по телевизору, да и то сразу переключает, когда по другой программе начинается выпуск новостей. И Рина решила, что залетит в Ботанический сад к Гамову, оставит Гавра в обществе гиелы-альбиноса Аля, а сама на городском транспорте доберется до Мамаси.
Почти не надеясь, что Гавр станет слушаться, Рина захватила с собой телескопическую удочку и пару куриных ножек со следами гречневой каши. Она вспомнила, что Ул как-то рассказывал о погонщиках ослов: «Есть босоногий погонщик – одна штука, и упрямый осел – одна штука. И вот первая упомянутая штука привязывает на длинную палку морковь и держит ее перед глазами у второй упомянутой штуки. Осел идет за морковью, и никак не может сообразить, почему она все время далеко».
Не напрасно же она все время называла Гавра упрямым ослом?
Гавра удалось оседлать после обычного ритуала скатывания кувырком с горы и короткого броска за печку, чтобы спастись от его зловонных нежностей. А потом начались обычные прыжки и петли. Лететь по прямой Гавр отказывался: его переполняли жизненные силы. С удочкой и куриными ножками все получилось не так уж гладко. Гавр оказался сообразительнее своего гипотетического собрата и где-то на полдороге к Москве разобрался, что, если без предупреждения врезаться во что-нибудь твердое, например в дерево, то куриную ножку вполне возможно достать.
Когда четыре часа спустя Рина все же добралась до окраины Ботанического сада и увидела сверху крыши старых голубятен, она даже обрадоваться этому не сумела. Ей казалось: они облетели всю Москву и Подмосковье, потому что прямых путей Гавр не признавал и поводьев слушался приблизительно. Чтобы направить его на юг, Рине приходилось направлять его на север. Тогда из упрямства Гавр летел за запад, но тут его настигало подозрение, что от него добивались именно этого, и он – опять же, доказывая, что главный тут он, – летел на юг.
Наконец Гавр плюхнулся в сугроб, захлопал крыльями и, как пес, стал вертеться на месте, протаптывая площадку, чтобы лечь. Он тоже подустал от своего упрямства. Было темно. Вдоль дороги, метрах в двухстах, тянулась цепочка фонарей. Между некоторыми натянули обвитые лампочками перетяжки: город готовился к Новому году.
«Вот же место тихое! Едва ли зимой тут людно», – подумала Рина.
Она сняла седло и, держа его в руках, направилась к голубятням, окруженным общим забором. Летом забор обвивал декоративный виноград, и сейчас кое-где еще висели смерзшиеся мелкие ягоды. Протоптанная дорожка вела только к одной голубятне. Рядом валялся занесенный снегом остов ржавой кровати. В сугробе торчала лопата. Рыжела от ржавчины дверь. Рина постучала, не исключая, что прилетела не туда и ей откроет парочка уединившихся с бутылочкой пенсионеров.
Но тут послышалось глухое ворчание. Одновременно в ноздри ударил запах большого зверя, который находился очень близко. Дверь распахнулась. Вначале Рина увидела нацеленный ей в лицо арбалет, а потом ее сбили с ног. Над ней нависла слюнявая морда Аля. Поставив ей на грудь лапы, он вжимал ее в снег.
Рина завизжала. Скончаться можно от одного запаха. Интересно, а если гиелу кормить свежими продуктами, она и тогда будет вонять? Или по зову души станет разрывать помойки и скотомогильники?
– Назад, Аль! – приказал кто-то.
Гиела неохотно отошла. Гамов наклонился и помог Рине подняться:
– Надо было позвонить! Я же не знал, кто ко мне ломится!
– У меня нет твоего телефона!
– Традиционно женская отговорка! – проворчал Гамов.
Аль, грозно рыча, обнюхивал Гавра. Тот вел себя как щенок. Переворачивался, подставлял живот и скулил. Рине стало противно, что он так пресмыкается. Никакого самоуважения.
– Они подружатся. Уже подружились, – сказал Гамов.
– Откуда ты знаешь?
– Аль до сих пор его не убил.
– Для тебя это признак?
Гамов присел на корточки, чтобы удобнее было наблюдать за гиелами.
– Для меня да. Я знаю Аля. Всех, кто ему не нравится, он сразу рвет. Опять же – у Гавра и Аля есть общая черта. Оба изгои. Другие гиелы их никогда не примут.
– Ты серьезно?
Гамов выбрал снег почище, осторожно снял с него корочку и укусил ее белыми зубами.
– Аля – потому что он альбинос, а Гавра – потому что вырос не с гиелами, а с человеком. Аль, между прочим, тоже. Собственная мать пыталась его разорвать, когда увидела, какого он цвета.
– Но это же нечестно!!!
Гамов пожал плечами:
– Мы говорим не о честности в нашем представлении, а о гиелах… Заходи, а то я замерз!
Рина переступила порог. Не верилось, что она в голубятне. Крыша была стеклянной, как в зимнем саду. Потрескивал огонь в камине. На диване лежала скрипка. Ноты заменял мерцающий компьютерный монитор, занимавший треть стены. На шкуре белого медведя висели два шнеппера и штук шесть мощных арбалетов. Рина достаточно разбиралась в арбалетах, чтобы понять: все это – ручная работа. Баланс мастерства и современных технологий. Никаких скрипучих блоков и железных крюков, натягивающих тетиву. Если Гамов и был ценителем старины, то не в этом смысле.
– Неплохо ты устроился! Я-то представляла: он живет в холодной голубятне. Кашляет, кутается в тряпочки. Пьет талую воду из ржавого чайника. Греет руки, поджигая щепочки в тазике, – сказала Рина.
Гамов ухмыльнулся:
– Люблю все красивое! От того, что я окружу себя уродливыми предметами, мир не станет лучше.
Рина настороженно покосилась на него. После встречи на Болотной площади в Школе психического развития она усвоила, что адресация к всемирному счастью – тревожный колокольчик.
– А что ведьм… э-э… – начала Рина, но, заметив, что Гамов стал поднимать брови, торопливо поправилась: – Твои друзья не ищут тебя?
– Мои, как ты выразилась, друзья ищут Аля. Ну и меня за компанию. Знают, что он забияка, и на рассвете запускают на малых высотах самых наглых самцов. По квадратам. Ждут, что Аль начнет охранять территорию и выдаст себя, – ответил Гамов спокойно.
– И?..
– Как видишь, пока не нашли.
Рина сняла один из арбалетов и прицелилась в стену. Надо же, какой легкий! И мощный! Ее собственный шнеппер показался ей нелепой детской игрушкой.
– Получила мой нож, а теперь на арбалет заришься? – проницательно спросил Гамов.
– Слишком громоздкий. Да и в нырок с таким не п-пойдешь: расплавится, – заявила Рина, подумав, что именно это сказал бы Макс. Она даже заикнулась на том месте, где заикнулся бы он. Способность к подражанию у нее была потрясающей.
Одним движением она натянула рычаг, вложила болт и стала искать глазами, во что выстрелить.
– Не надо! Железо в голубятне тонкое! – предупредил Гамов.
– Правда? – не поверив, Рина потянула курок.
Спуск оказался возмутительно легким. Ложе чуть дернулось, и в стене на уровне головы Рины появилась дыра размером с кулак. Сразу потянуло холодом.
– Ой, прости! Ну ничего! Повесишь какую-нибудь картину! – посоветовала добрая девочка Рина.
– Девятьсот шестьдесят долларов, – без особой жадности в голосе сказал Гамов.
– Где?
– Уже нигде. Столько стоил болт со сменным разрывным наконечником и сбалансированным оперением. Ну и плюс нелегальная провозка через три границы.
– Давай найдем! – предложила Рина.
Евгений дернул углом рта.
– Не надо! Этот тип болтов мне разонравился. Давно собирался расстрелять их и заказать новые.
Рину грызла совесть.
– Может, все же поискать?
– А чего искать? Там напротив детская площадка, а болт с самонаведением, – зевнул Гамов.
Похолодев, Рина рванулась к двери и лишь на улице запоздало поняла, что это была шутка. Аль по снегу носился за Гавром, опрокидывал его и притворялся, что перегрызает горло. Гавр же притворялся, что распарывает ему живот когтями задних лап. Милые такие игры на свежем воздухе. Рина подумала, что вполне можно зачеркнуть слово «голубятня» и написать мелом «гиелятня».
Когда она вернулась, Евгений затыкал дыру в стене шерстяным носком. Он делал это с таким унынием, что Рине расхотелось его убивать.
– Надеюсь, носок стоит не девятьсот долларов? – поинтересовалась она ехидно.
– Меньше. Носки я купил у бабки рядом с метро.
Рина разочаровалась.
– Разве миллионеры так делают? За каждым носком они должны ездить в Париж, чтобы в него вшивали стразы.
Гамов еще смеялся, когда Рина внезапно спросила его:
– Ты все еще думаешь о Насте?
Гамов стал серьезным.
– Какой ответ тебе нужен? Честный? Честный мужской? Или честный ответ в редакции для женщин?
Рина запуталась в обилии правд бедолаги Гамова. С ее точки зрения, правда могла быть только одна. Все другие – варианты обмана или, хуже того, самообмана.
– Давай уж все три! – сказала она.
– Все три – перебор. К тому же они, по сути, смежные. Выбирай один.
– Тогда… м-м… ну просто честный!
– Честный: я сам до конца не разобрался. Конечно, все это представление с цветком – глупейшая мелодрама по сценарию Белдо. Дионисий Тигранович отмазывал меня от патрулирования и позволял жить по свободному графику, а я… тоже кое-что делал для него.
– Так, значит, ты не?..
– Не перебивай! Я очень скоро разобрался, что девушка была под действием артефакта, менявшего ее внешность. Недавно я спрятался в Копытове, так, из любопытства, и видел ее… настоящую. Не поверишь, сразу узнал. Она смешная… нелепая… встопорщенная… такая вся… ну словно с гранатой под танк… Но я почему-то все время о ней вспоминаю. Мне неловко, и совестно, и жалко ее, и тревожно… Понимаешь, ее глаза… они действительно страдают.
Реакция Рины была сама женская: переводить все стрелки на себя. Хоть про Клеопатру говори, хоть про судьбы крестьянок в средневековой Греции.
– А мои глаза? Не страдают, что ли? – возмутилась она.
Гамов тактично не дал прямого ответа.
– Ты царь-девица. Екатерина Третья и последняя…
Рина надулась. Это она-то не мученица? Сейчас она ему покажет! И вообще где гарантия, что Гамов не скормил ей правду в редакции для женщин? Глаза страдающие! Очень уж красиво, вроде той истории с астрой. Рина собралась было вернуться к откапыванию других вариантов ответа, но тут ей попались на глаза часы. Кошмар! Если она хочет попасть сегодня к Мамасе и что-то успеть, то…
– Ладно, мужская правда! Я пошла! Гавра оставлю у тебя до завтра. Не против?
– Против.
– Что, совсем? – испугалась Рина.
Гамов смягчился.
– Ну так и быть, пусть остается!
У Рины мгновенно произошло переключение сознания. Она была как кошка – пусти ее в дом, и уже непонятно, кто тут хозяин.
– А приручать его и не мечтай! – ревниво продолжала она.
Гамов медленно покачал головой:
– Приручать? Зачем? Не имею ни малейшего желания, чтобы меня укусила чужая гиела!
– А если Гавр не укусит?
– Тогда меня порвет Аль.
– АЛЬ?
– Он очень ревнив. Я даже седло чужое не могу взять, – смущенно буркнул Гамов.
Добираясь на маршрутке до метро «Владыкино», Рина размышляла о том, что всякая привязанность оплачивается частицей собственной свободы. Не смешно ли? Великолепный Гамов морскую свинку не может погладить, чтобы не вызвать ревности своей гиелы. И кто после этого кого приручил?
* * *
Артурыча не было. Он уехал куда-то далеко за детским кремом и шампунями. Заказов перед Новым годом было много, и он то и дело мотался туда-обратно. Мамасю Рина застала с завязанным горлом и с банкой варенья.
– Я болею и утешаю себя! – Мамася ногтем наметила на щеке место, куда ее поцеловать. – Клюй сюда! Здесь не заразно!
Рина послушно клюнула, куда было указано. Мамася сидела в кресле, обложенная рукописями, и ластиком стирала карандашную правку.
– Слушай! – сказала Рина задиристо. – Я тут фотографию одну нашла. Не взглянешь?
Мамася посмотрела.
– Бедный снимочек! И что ты с ним сделала? В стиральной машине прокрутила?
– Я о не том. Это ты?
Мамася с грустью провела рукой по щеке.
– Конечно, три года назад я была симпатичнее. Но все же не скажу, что сильно изменилась.
– А собака на фото чья?
Мамася уставилась на Рину с глубоким недоумением.
– Ку-ку! Забыла Ладу? Она прожила у нас двенадцать лет! Ты ее насквозь прорыдала, когда она умирала.
– М-м-м… А ну да! – Рина торопливо набила рот сосисками.
Притворяться голодным удобно. Можно жевать и, когда тебя о чем-нибудь спрашивают, виновато показывать на рот. Рина через силу глотала сосиски и испытывала глубочайшее недоумение. Из всех углов лезла куча мелких несоответствий. Как она могла забыть Ладу? И почему помнит многое из того, чего никогда не происходило? Нелогично и глупо!
Мамася ходила по кухне и обиженно дергала себя за шарфик.
– Слушай! Я так не играю! Ты ничего не помнишь! Таинственно молчишь! На вас там что, опыты ставят? Мы что: поменялись ролями? Я твоя юная мать, ты моя старая мудрая дочь?.. Это меня выводит из себя!
– И хорошо! – ответила Рина рассеянно. – Если выводит, значит, ты подошла к границе своего терпения и есть возможность ее расширить.
Мамася от удивления перестала душить себя шарфиком и подозрительно уставилась на нее:
– А это откуда?
– Александр Блок! Из писем, – не моргнув глазом произнесла Рина. Она надеялась, что Блок, не имевший к цитате никакого отношения, не пристукнет ее на том свете за мистификацию.
У Рины с третьего класса сохранилась привычка прикрываться великими именами. Например, брякнет очевидную глупость: «Дети могут есть шоколад вместо обеда и вытирать грязные губы о шторы» – и, смутно ощущая, что ее суждению не хватает ссылки на авторитет, добавляет: «Так говорил поэт Михаил Лермонтов». Но таким цитатам никто не верил.
«Бредить не надо!» – заявляли ей.
К старшим классам Рина стала цитировать хитрее. «Выдающийся педагог Макаренко считал, что в исключительных случаях детям может быть позволено есть шоколад вместо обеда и вытирать грязные губы о шторы», – произносила она канцелярским голосом. Спорить с Макаренко Мамася не решалась. И вообще труды выдающегося педагога знала недостаточно.
– Что, серьезно? – пугливо спрашивала она и тотчас выдвигала коронный женский аргумент: – Так ему небось жена стирала!
А потом ночью Рине снился Макаренко. Педагог грустно смотрел на нее добрыми глазами и грозил худым пальцем.
Мамася обошла Рину вокруг, приглядываясь к ней, как приглядывается скульптор к своей слегка изуродованной работе.
– У тебя новые привычки! Ты кого-то копируешь!.. Надеюсь, нож хотя бы на месте?
Рина закатала штанину.
– Невероятно! – воскликнула Мамася. – Нет ножа!
– Ну не совсем нет… Он переехал, – Рина со вздохом подняла свитер, показывая ей гамовский нож, висевший на поясе.
– О! Какой-то новый! А знаешь, старенький мне больше нравился… У него ручка была темненькая, как раз в тон твоим джинсам, – наивно сказала Мамася.
Рина подошла к окну. В темном стекле отсвечивали кухня, лампа на потолке, она сама и Мамася. И тут же слабо мерцала луна, существующая с ними в одной плоскости. Казалось, Мамася разгуливает не по кухне, а носится по воздуху среди звезд, идет к луне и открывает ее вместе с посудным шкафчиком. Рине вспомнилось обычное ее детское требование, когда полная луна нагло пробивала тонкие шторы: «Выключите луну! Я спать хочу!»
Рина закрыла глаза, вспоминая, есть ли у нее мобильный Родиона.
– Что ты делаешь сегодня вечером? – спросила она у Мамаси.
– Болею, киса! Болезнь, дорогая моя дочь, это когда кто-то отравлен микробами и человеческой неблагодарностью! – с пафосом произнесла Мамася.
После того как Рина забыла их собаку, Мамася считала необходимым все ей разжевывать.
– Болеть интереснее в такси! Можно расселить своих микробов по всему городу, а потом приходить к ним в гости! – заявила Рина.
– А платить таксисту? Да мне тридцать страниц править, чтобы он руль свой полчаса покрутил! – переполошилась Мамася.
– В Склиф можно приехать и бесплатно. Тем более что ты болеешь.
– Тьфу-тьфу-тьфу! – заплевалась Мамася. – А что там, в Склифе?
– Моя подруга. Составишь мне компанию? А то тревожно одной.
Всю дорогу до Склифа Рина рисовала ногтем черточки на запотевшем заднем стекле такси. Водитель, жизнерадостный молодой мужик из Подмосковья, травил бесконечные анекдоты. Мамася из вежливости смеялась.
Рина переживала, правильно ли она поступает, что хочет показать Мамасе Элю. Чего она ожидает от этой встречи?
Часы посещений закончились, но Родион встретил их рядом со столом охраны. Он был с чужим костылем, не подходящим ему по размеру, и смешно прыгал на здоровой ноге.
– Родион – Мамася. Мамася – Родион, – представила Рина.
Мамася без восторга уставилась на колкую, как ежиные колючки, щетину на подбородке у Родиона. С молодыми людьми она всегда становилась задиристой.
– Ты же говорила «подруга»? – с вызовом спросила она.
– Современная медицина творит чудеса, – не задумываясь, брякнула Рина.
Родион посмотрел на Рину прозрачным от бешенства взглядом. Повернулся и, для равновесия размахивая костылем, запрыгал к лифту. В тесной кабинке они оказались притиснутыми друг к другу.
– Не сутулься! – велела Мамася. – А вы, молодой человек, нажмите, наконец, какую-нибудь кнопку!
Молодой человек послушался, и лифт начал подниматься.
– А как берсерки? Они нас пропустят? – спросила Рина у Родиона, когда они стояли у входа в отделение.
Родион оглянулся на нее, ножичком умело вскрыл шкаф и сдернул с плечиков белые халаты. Два вручил Мамасе и Рине, третий надел сам.
– Как миленькие! Уважение к медицине у каждого в крови! – объяснил он, натягивая марлевую повязку. Мамасе повязки не хватило, но Родион сказал, что это неважно. У Мамаси, в отличие от них с Риной, «нормальное лицо».
– А если не пропустят? – засомневалась Рина.
– Ну если кто-то не уважает медицину, тогда…
Родион многозначительно качнул пакетом, который держал в руке. В нем угадывалось нечто увесистое. Рина поставила бы на двухзарядный шнеппер.
Проскочив мимо медсестры на посту, они прошли по длинному коридору. После небольшого зимнего сада в три пальмовые кадки, на каждой из которых было истерично написано краской: «Это вам не плевательница и не сливалка для чая! » – Родион решительно повернул налево и, вопросительно оглянувшись на два пустых стула, толкнул дверь.
Проскользнув за ним, Рина и Мамася оказались в пустой палате. Каталку из нее вывезли, и остался один аппарат. Его ни к чему не подключенные трубки болтались в воздухе, как щупальца спрута. Рина смотрела на темный монитор и боялась произнести слово «умерла».
– Ее… отключили, да? – спросила она, слыша свой голос со стороны. Сознание опаздывало за событиями.
– Кто вы такие?
В палату заглядывала темноволосая медсестра – та самая, мимо которой они проскочили. У нее было лицо феи с отпиленными крыльями – доброта под вечной мерзлотой недоверчивости.
– Мы врачи! – сказала Рина.
Фея с отпиленными крыльями насмешливо разглядывала детский костыль в руке у Родиона и треснувший у него на спине халат.
– Марлевые повязки надевают белой стороной внутрь, врачи! – сказала медсестра и серьезно предупредила: – Уходите! Иначе вызываю охрану!
– Хорошо-хорошо! – Рина поспешно схватила ее за рукав. – Мы хотели узнать: где девушка, которая тут лежала? Скажите, и мы уйдем!
Медсестра скользнула взглядом по Рине, посетила глазами вывернутую повязку Родиона и успокоилась взглядом на Мамасе.
– Забрали ее, – ответила она устало.
– Кто забрал?
– Тип какой-то приезжал сегодня днем. Важная, должно быть, шишка!.. Заведующий отделением попытался с ним спорить, так он зонтом своим в пол как стукнет!.. Взяли ее, на свое оборудование переключили и увезли.
Глава 14
ЧЕЛОВЕК С НИЗКИМ КРИБОМ
Только Тот, Кто сотворил небо и землю, знает, что такое истинная красота. Когда мир подойдет к своему завершению, красота будет явлена. При этом красотой окажутся совсем необязательно безрукая Венера или картины Леонардо. Будет явлена доселе скрытая красота – рисунок какой-нибудь средневековой девочки на песке, давно смытый волной; слова, которые старый монах сказал в одиночестве своей кельи, или музыка, сыгранная в лесу безвестным скрипачом. Будут явлены доселе безвестные прекрасные поступки, совершенные людьми, имена которых ничего не говорят миру.
Все же известные картины, книги и статуи, возможно, даже в первой тысяче не окажутся.
Из дневника невернувшегося шныра
Афанасий десять минут прождал Гулю на «Красных Воротах», полчаса на «Таганке» и, наконец, около часа у кошмарной головы Маяковского на «Лубянке», напоминавшей отрезанную голову профессора Доуэля. И все это ожидание он перенес без малейшего внутреннего ропота.
Рядом с головой Маяковского, пошатываясь, стояли два юных человека – ровесники Афанасия. Один все время заваливался, причем в самую непредсказуемую сторону. Нос у него был разбит. На спине – следы подошв. Товарищ поднимал его, прислонял к стене и напутствовал:
– Ты, главное, Витек, держись, а то заметут!..
И Витек держался, закусив губу, точно его должны были расстрелять. Афанасий смотрел на них вначале брезгливо, а потом, случайно увидев в витрине свое осуждающее отражение, подумал:
«Вот я такой весь якобы положительный, а начнется война, и они – уж не знаю с чего – возьмут да и кинутся с гранатой под танк. А я, весь такой благородный, хитрить, может, буду, трусить и вилять. Мало ли какая гадость во мне поднимется? Так что я тогда сейчас волну гоню?»
Некоторое время спустя молодые люди уплелись навстречу дальнейшим приключениям, Афанасий же остался ждать Гулю и мерзнуть. Он переминался с ноги на ногу, согреваясь, шевелил пальцами, и попутно соображал, где ближайшие зарядные закладки.
Пожарная машина на ул. Вавилова;
Будка во дворе старого дома за Садовым кольцом;
Вышка с подзорной трубой в Серебряном Бору;
Заброшенные швартовочные площадки на Москве-реке, похожие на бетонные ступеньки, в обмелевшем рукаве в Строгине.
Еще где-то во дворах есть старые качели. Если поднести нерпь к бетонному основанию, она засияет так ярко, что ослепит секунды на две. Вот только дорога к качелям бестолковая. До нотариальной конторы, затем в подворотню, потом вдоль забора у сберкассы и за гаражи. Да где же эта Гуля?
Афанасий подпрыгнул, надеясь согреться. Он достаточно знал Гулю, чтобы требовать от нее в нужное время оказаться в нужном месте.
Сознание у Гули было порхающее, мотыльковое. К примеру, сегодня все получилось так: Гуля честно стремилась на «Красные Ворота» и из дома выехала вовремя, но по пути вспомнила, что собиралась купить билеты в театр. Не добравшись до касс, спохватилась, что ей нужен самоучитель живописи, и помчалась в книжный. До книжного она почти добралась, и даже увидела издали его красные буквы, но тут из подворотни на нее, предательски подкравшись, напрыгнуло кафе. В кафе она вновь вспомнила про Афанасия, но уходить было поздно, потому что она сделала заказ. Одним словом, виновата во всем оказалась официантка, которая ползала как улитка.
– Бедненький! Замерз! У тебя такой красненький, такой жалкий носик!.. – запричитала Гуля, бросаясь к Афанасию.
Смешная, маленькая, одета она была в обычном своем капустном стиле. Из-под короткой курточки торчал длинный свитер, из-под свитера – юбка, из-под юбки – шерстяные гетры разного цвета.
– Спасибо! Так и было задумано! – скромно поблагодарил Афанасий и сдернул с перерубленной шеи Маяковского свой длинный шарф.
– Ты дуешься, мой принц! Не дуйся! Я же тебя люблю! – Гуля схватила его за руки и стала дуть ему на пальцы.
– Я проинформирован, – машинально отозвался Афанасий, размышляя, есть ли разница между «Я же тебя люблю» и «Я тебя люблю». Первая фраза казалась ему шаткой.
А Гуля все дула на его пальцы. Он радовался, что этого не видят ни Ул, ни Родион. А то… Ну, в общем, понятно, какой реакции можно ожидать от этих циников.
– Я сидела в кафе и представляла: вдруг тебя у меня украли? И знаешь, мне стало так страшно, так холодно, так пусто!
Согрев Афанасию руки, Гуля стала завязывать ему шарфик и застегивать молнию на куртке. Куртка была не шныровской, обычной. Афанасий покорно разрешал себя теребить, позволяя Гуле реализовывать материнский инстинкт. Интересно, что бы Гуля сказала, если бы узнала, что последнюю ночь он провел в выкопанном убежище под корнями ели?
С возвращением Меркурия Сергеича в ШНыре возобновились занятия по выживанию. Каждый обязан был одну ночь в неделю проводить в лесу в экстремальных условиях: без еды, часто без огня, с минимумом вещей. Мало того: Меркурий отправлял Горшеню искать укрывшихся и, если кого найдет, разрушать их убежища. Спрятаться от Горшени чудовищно трудно. Чаще ты просыпался часа в три ночи в снежной траншее, которую затаптывал увлекшийся гигант с глиняной головой.
– Вот так всегда! Шныр сидит в холодной яме, дрожащий, простуженный, и жует кусочки брючного ремня. А ведьмари ищут его на снегоходах, тепло одетые, в «алясках», пьют коньяк и жрут шоколад, – стонал Рузя.
– Ну так и топай к своим ведьмарям! – орала на него Наста.
Она уже неделю бросала курить и была бешеная. Бой-девица Штопочка смолила «Астру» и утверждала, что лучший способ завязать – вымочить фильтр сигареты в молоке, высушить и закурить.
Нередко в такие «экстремальные» ночи Афанасий сбегал из шныровского парка (пусть себе Горшеня ищет), телепортировал в Москву и шатался по городу. Освещенная фонарями Москва, холодная и ветреная, наполнялась странным ночным народом, днем точно не существующим и, вероятнее всего, отсыпающимся. И ночью в воздухе носилось гораздо больше мыслей – ярких, тонких, интересных. Казалось, небо приближалось к земле. Афанасий, как существо ментально тяготеющее, это совершенно определенно ощущал.
Москва была для него деревенькой, известной со всеми ее подворотнями. Когда он уставал, то сворачивал в тихий дворик и лежал на холодной детской горке. Такие горки, кажется, специально созданы, чтобы смотреть на небо и мечтать.
До утра он шатался по улицам, изредка забредая в круглосуточную общепитину, где обитали круглосуточные общепиты и, чем-то воровато булькая, грелись дорожные рабочие. К открытию метро продрогший Афанасий обязательно стоял у какой-нибудь станции в теплом потоке воздуха, пробивавшегося с той заветной стороны. Рядом с ним толпились бомжи, лыжники, любители электричек, студенты, у многих из которых оказывался разбитый нос или фонарь под глазом. Так они и ждали, образовывая единое метробратство. За минуту до открытия с той стороны появлялся зевающий милиционер и начинал тянуть вверх железные рамки.
– Пойдем чего-нибудь выиграем! Но, чур, не автомобиль! Не желаю больше неприятностей! – жизнерадостно предложила Гуля.
Они обошли три киоска. Гуля перебирала в руках все билеты по очереди, ругала организаторов лотереи за мухлеж и шла дальше. Выигрышный билет отыскался лишь в четвертом по счету киоске.
– Вот в этом – стиральная машина. Тебе нужна? – шепотом предложила Гуля.
– Не особо.
Но Гуля все равно купила билет и подарила молодой цыганке, которая, обкрутившись до носа платком и крестясь не с того плеча, притворялась нищей старушкой.
– Напрасно. Они на пакетах стирают снегом, – сказал Афанасий.
Он вспомнил, как в марте или начале апреля он шел по лесу и вышел к цыганскому табору. Прямо между соснами стояли шатры из полиэтилена. Две пестрые цыганки, наклонившись, делали с одеждой что-то непонятное. Афанасий не сразу понял, что стирают, и стирают именно снегом.
– Давай посидим где-нибудь! – предложил Афанасий.
Через низкую арку они вошли во двор. Здесь, в арке старинного дома, у давно снятых ворот, Афанасий с умилением остановился возле чудом уцелевшего крюка.
– Догадайся, зачем это? – потребовал он у Гули.
Гуля не смогла догадаться, что доставило Афанасию несказанное удовольствие.
– Лошадей привязывать! Понимаешь: лошадей! – с торжеством объявил он.
Афанасий вспомнил, что Макс просил узнать про Нину, и спросил у Гули, как она поживает.
– Прекрасно, но отдельно от меня, – поджав губы, ответила Гуля.
– Это как?
– Я с ней временно смертельно поссорилась. Примерно на две недели. Я не могу общаться с человеком, у которого такой низкий КРИБ!
– Это что еще? – озадачился Афанасий.
– Коэффициент радости и благодарности. Вот кому-то подарили старый велосипед, а у него радости на сто «Мерседесов». Значит, КРИБ высокий, сто. А ей подари сто «Мерседесов», а у нее радости будет на один самокат. Значит, ее КРИБ – одна сотая. Понял?
Афанасий оторвал еще одну сосульку, угостил Гулю и стал размышлять, какой КРИБ у него. Сто или одна сотая? Вдруг тоже одна сотая? Вот было бы скверно.
Во дворе им толком посидеть не удалось: хозяйственная старушка производила выбивалкой такие оглушительные звуки, что закладывало уши. Они снова вышли через арку, и тут вдруг Гуля сделала нечто странное. Притянула Афанасия к себе, обхватила его шею и поцеловала. Несколько секунд продержала так, вцепившись крепко, как клещ, а потом торопливо потащила за киоск.
– Прости… Пришлось! Иначе бы меня узнали! – задыхаясь, объяснила она.
– Кто?
Через стекло киоска Гуля показала на две удаляющиеся спины. Первая была широкая, как одиноко странствующий шкаф. Другая – узенькая, виляющая, в вельветовом пальто со множеством украшений: беличьих хвостиков, вышивок, перламутра.
– Из моего форта. Первый – телохранитель шефа Андрей.
Андрея Афанасий не забыл. Зато его спутника встречал впервые.
– А второй?
– Тлен. Гадус редкостный. Интересно, куда они?
– А не все равно?
– Мне – нет, – мотнула головой Гуля. – Они же никогда не дружили! Пошли за ними, а? Только осторожно!
И Гуля выскользнула из своего укрытия. Афанасий не подозревал, что она такая азартная. Они шли за Андреем и Тленом метрах в двадцати. Следить в толпе было не особенно сложно. Громадная спина Андрея указывала направление, как парус. Все же Гуля и тут ухитрялась мудрить: купила яркий журнал и, чуть Андрей оборачивался, присаживалась на корточки, накрывая голову журналом. Эдакий читающий грибок, проросший на зимних улицах.
– Лучше уж снова… – начал Афанасий.
Гуля вопросительно повернула к нему раскрасневшееся от мороза лицо. Он торопливо осекся и поспешно спросил:
– А кто этот Тлен?
– У него тоже дар. Искать чужую беду и пользоваться ею. Чуть что – у него колокольчик в голове звонит.
– Как это «пользоваться бедой»?
– Да запросто. В разные моменты человек готов отдать многое за малое. Полцарства за коня. Десять лет жизни за глоток воды. Любимого человека за билет на самолет. Он эти движения души ловит и совершает выгодные сделки.
Андрей и Тлен остановились, и Гуля сразу нырнула за рекламный щит.
– Но это же все фикция! Про многое за малое! – недоверчиво сказал Афанасий. Ему вспомнилось, что Наста путает слово «фикция» с другим похожим и говорит «фигция».
– Что фикция? Полцарства?
– Ну полцарства, допустим, реальная вещь. А десять лет жизни? А любимого человека? Как их отдашь?
– Была бы готовность, а отдать можно все! – заверила его Гуля.
Но Афанасий продолжал сомневаться.
Тлен и Андрей добрались до арбатских переулков и свернули к огороженному многоэтажному дому. Афанасий узнал его: здесь жил Долбушин. Правда, в последний раз он прилетал сюда ночью и на пеге.
На парковке стоял яркий автомобиль частной реанимации. Андрей постучал в стекло. Вышел высокий мужчина в комбинезоне. Они о чем-то коротко переговорили. Потом мужчина открыл боковую дверь и, наклонившись, первым нырнул внутрь. Через минуту они с Андреем вынесли из фургона носилки. Рядом, придерживая кислородные трубки, бежал Тлен. Они дошли до подъезда и скрылись.
Гуля сердито пнула ограду. Она надеялась узнать больше.
Они гуляли до вечера. Потом Афанасий проводил Гулю домой. В подземном переходе у метро зарядил нерпь . У шныров существовало правило, запрещающее пользоваться нерпью возле закладок. Слишком большое искушение: использовал – сразу пополнился. Рано или поздно это привлекло бы внимание ведьмарей.
Афанасий поднялся в город, сел на ящик и связался с Улом. Призрачная фигура его приятеля возникла перед ним. Ул брел куда-то по глубокому снегу. Это ощущалось по медлительности, с которой он переставлял ноги.
– Король без королевства вызывает одинокого орла! – приветствовал его Афанасий.
– Здорово, Собрат Собратыч! Чего тебе?
Лицо у Ула было пасмурное. Афанасий не стал сразу расспрашивать, чем он огорчен, а рассказал ему о Тлене и о неизвестном человеке, которого внесли к Долбушину.
– Да знаю я этого Тлена! Такой фрукт, что прямо овощ! – неохотно отозвался Ул.
– Откуда знаешь?
– Слышал от Вадюши… Он года за три до нас в ШНыре был. Присвоил закладку в четвертый нырок… Синяя закладка с каким-то редко встречающимся даром. Кажется, поиск засыпанных снегом людей по малейшей искре сознания. Для спасателя в горах предназначалась. А у Тлена от нее язва на щеке. Он ее и кремом мажет, и кожу пересаживал, и операции пластические, но все равно, по сути, живым разлагается. Воняет так, что жуть.
– И ничего нельзя сделать?
– Что тут сделаешь? Это красные закладки любому подойдут. А многие синие – для одного человека во всей Вселенной. Как на чужую позаришься, да еще использовать будешь криво… – Ул махнул рукой. – У Долбушина Тлен вроде сыскаря! Может, этот парень на носилках без сознания, а они надеются что-то у него вынюхать?
Ул отвечал в кентавра , а сам все шел и шел. Призрачная фигура перебирала ногами в воздухе, оставаясь на месте. Афанасий чувствовал, что цели у Ула нет, а он ходит просто для того, чтобы ходить.
– У тебя все? – спросил Ул.
– Нет. Тебя что-то мучает?
– Меня? Так себя ненавижу, что табуретку бы об себя сломал, – отозвался Ул.
– Это Кузепычу не понравится. Скажет: порча шныровского имущества. А чего такое-то?
– Да чудо, былиин… Сам не знаю, что со мной! – кисло отозвался Ул. – Но когда я думал, что Яра… ну что она не вернулась, погибла… я шнырил лучше. А теперь я счастлив, но шнырю хуже.
Афанасий недоверчиво хмыкнул:
– Чего ты на себя наговариваешь? Ты же трижды в неделю ныряешь!
– Это – да. Есть такое дело, – согласился Ул. – Но я стал себя беречь. Понимаешь? Раньше я не боялся. Мне нравилось встречаться с ведьмарями. Радовался, когда гиелы меня засекали, а я отрывался. А теперь я осторожничаю и по сто раз оглянусь, чтобы не попасть под гиел. И это омерзительно!
– Но ты же ее любишь? – удивленно спросил Афанасий.
– Люблю, былиин. Что да, то да, – согласился Ул. – Но сейчас я вообще не о том!.. Ну пока! Возвращайся скорее!
Он опустил руку. Кентавр на запястье у Афанасия погас.
Глава 15