Глава вторая. От природы стихийной к природе человеческой 6 страница

Может возникнуть вопрос, что же страшного в том, что физики, после того как они наконец-таки открыли в своем предмете диалектику, пытаются применить ее и в других областях и в частности к общественному, а тем более к культурно-историческому развитию, диалектика ведь – универсальный метод? Но дело то в том, что окрыли они диалектику своего предмета. Предмет этот – физический мир – самый низкий уровень развития материи, поэтому и понятие развития здесь самое бедное, самое абстрактное[29].

Именно потому, что в физическом мире человек имеет дело с самой бедной диалектикой, ее в нем трудней всего обнаружить. Это, так сказать, – объективная причина. Имеется еще и причина субъективная. Человек познает свой мир лишь постольку, поскольку он стал для него своим, поскольку он прямо или косвенно является предметом его практической деятельности, а самая простая форма человеческой деятельности (также имеющей свою историю) – механическая, то есть форма чисто внешнего силового преобразования предмета. Предмет здесь берется лишь «в форме объекта» «не субъективно», лишь как субстрат, как чисто пассивная природа, внутреннюю форму которой конечно нужно знать, но лишь для того, чтобы с успехом «месить ее как глину». Попробуйте такое проделать с организмом, человеческим индивидом, общественной системой… Но природа в ее физическом аспекте меньше всего сопротивляется такому подходу, поскольку до поры до времени человек имеет дело по преимуществу с такими образованиями физической природы, в которых момент развития снят, погашен. Снят именно потому, что человеческая практика изъяла эти предметы из естественных процессов развития в природе, абстрагировала их от развивающегося целого. Он исчезающе мал и еще и потому, что пространственно-временные параметры развития физического мира до поры до времени несоизмеримы с пространственно-временными параметрами человеческой деятельности. И лишь когда человек начинает иметь дело с космогенезом, с таянием громадных ледников, с молекулярным и атомным миром, с миром элементарных частиц, только тогда он упирается в границы механического подхода к физической материи, которая, как оказывается, тоже имеет свою историю и представляет собой некоторую связную целостность, имеет свое развитие.

Но, если бы мы смогли наглядно представить себе это развитие, впечатление наше было бы несравнимо с эффектами, производимыми американскими фильмами ужасов. Вот это – сущий ад, ибо это – развитие от катастрофы к катастрофе и через катастрофы. Физическая материя развивается только через катастрофы, ее развитие носит буквально катастрофический характер. Легче такой характер развития узреть в органической природе:

«…Над садом

Шел смутный шорох тысячи смертей.

Природа, обернувшаяся адом,

Свои дела вершила без затей.

Жук ел траву, жука клевала птица,

Хорек пил мозг из птичьей головы,

И страхом перекошенные лица

Ночных существ смотрели из травы.

Природы вековечная давильня

Соединяла смерть и бытие

В один клубок, но мысль была бессильна

Соединить два таинства ее»[30].

Конечно, и в развитии физического мира и в развитии мира биологического есть не только катастрофические моменты, в нем есть и моменты расцвета, моменты прекрасного, положительного утверждения истины, но все-таки, по преимуществу истина в них утверждается негативно – через отрицание ложного, их развитие носит всецело стихийный характер. Наоборот, развитие культурно-историческое носит всецело свободный, сознательный характер, культурные формы не могут быть порождены стихийно, ибо они всегда есть позитивный момент истины, если конечно их не пытаются умертвить, но тогда они перестают по истине быть культурными формами.

Необходимо заметить, что культурно-исторический процесс нельзя непосредственно отождествлять с процессом общественно-историческим. Первый есть истина последнего, но последний вовсе не имеет изначально истинной формы, она лишь становится в нем, и чем менее зрелым является общественно-исторический процесс, тем сильнее в нем момент стихийности, тем более стихийный характер он носит, тем менее совпадают «изменение обстоятельств и человеческая деятельность». Культурно-исторический процесс – это процесс осмысленного действия, действия со знанием дела, процесс человеческого творчества. У этого процесса самая богатая, самая конкретная, самая всеобщая, самая универсальная диалектика и подходить к нему «синергетически», т. е. с точки зрения самой бедной и абстрактной диалектики, крайне опасно. Это значит выдавать ложь человеческой истории за ее истину – диалектику свободной, сознательной и творческой деятельности за диалектику абсолютной необходимости и игры случая – за диалектику абсолютной несвободы.

Рассмотрим теперь специфику процессов развития в живой природе. То, что в эволюции живой природы происходит ее восхождение на более высокий уровень развития, воплощающийся в более совершенных формах жизни, это абсолютно верно. Активную роль в этом процессе стихийного развития играют проявления чистых форм самой биологической природы, но проявляются они по преимуществу через свою собственную противоположность: «Лев хочет мяса, такова его природа. Но в этой потребности он, сам того не зная, предвосхищает Ideell экологическое равновесие саванны... Так в аппетите хищника более определенно выступает «всеобщее», чем в идиллическом благополучии стада антилоп. Но это, – отмечает Лифшиц, – не устраняет разницу между этой бойней природы и полнотой развития жизни, преобладанием положительных начал, которые на этой ступени существуют только в реальной абстракции (только как относительный предел развития, как объективная потенция. – В. Л.)...» [53,132].

Э. В. Ильенков писал свою «Диалектику идеального» в рамках полемики с Д. И. Дубровским и И. С. Нарским, поэтому и речь в ней идет по преимуществу об идеальных образах, идеальных значениях и смыслах, об идеальности деятельных способностей человека, в отличие от психических образов, значений и деятельных способностей животных. Поэтому он и не акцентирует специально внимание на том, что в основе всех выше перечисленных форм идеальности лежат чистые формы самой реальной действительности, ее объективные пределы. Для него здесь важно подчеркнуть, что эти формы – «чистые формы внешнего (вне индивидуального тела существующего) мира, которые он (родившийся человек. – В. Л.) только еще должен превратить в формы своей индивидуальной жизнедеятельности, в схемы и способы своей жизнедеятельности, чтобы стать человеком» [22; 263].

Но эти формы не могут быть даны становящемуся человеческому индивиду как реальные абстракции дочеловеческой природы, они могут быть даны ему только как чистые формы самой реальной действительности, опредмеченные для него другим человеком, трудом другого человека, здесь идеальное для становящегося человека непосредственно предметно. Ильенков здесь для того чтобы отличить свою позицию от гегелевской специально все же подчеркивает: «У Маркса, разумеется, была совсем иная концепция, согласно которой все без исключения логические категории суть только идеализированные (т. е. превратившиеся в формы человеческой жизнедеятельности, прежде всего внешней, чувственно-предметной, а затем и «духовной») всеобщие формы существования объективной реальности, внешнего мира» [22; 262].

Когда М. А. Лифшиц говорит о существовании идеального в дочеловеческой природе как реальной абстракции чистых форм и объективных пределов вещей он прекрасно понимает разницу между предметностью идеального, его выражением, в игре случая – «этой бойне природы» и в целенаправленной и сознательной человеческой деятельности.

Идеальный смысл событий, в том числе событий «чисто природных», схватываемых сознанием человека в связи с его деятельностью, имеет реальную, объективную опору в природе, в том числе и в природе до человека, в объективной всеобщей связи вещей, в ее целостности. «Сам по себе факт не имеет никакого смысла. – Отмечал М. А. Лифшиц. – Если разобщить жизненные факты (взяв их вне их всеобщей взаимосвязи, вне их целостности. – В. Л.), они превращаются в бессмысленность, абсурд. То, что имеет смысл и потому более дорого человеку, который сам является выражением смысла природы, есть факт, означающий не только себя, но и что-то другое. И чем больше другого отражается в данном факте, тем больше в нем смысла. Маленькое облачко на небе имело смысл для ямщика, который вез Гринева в Белогорскую крепость: оно предвещало буран, то есть близость события более широкого и важного. (Оно имело смысл, поскольку выражало всеобщую взаимосвязь вещей в природе, знаемую ямщиком, было верно схваченной им «идеальностью» – ideell – бурана. – В. Л.)

Когда материальная субстанция факта становится ничтожной по сравнению со всеобщей нагрузкой, которую он несет, перед нами начало языка и мышления» [41; 102-103].

Язык и мышление находят свою опору в таких моментах природного процесса, которые способны нести всеобщее содержание, отражать, представлять собой, через себя всеобщую связь вещей, и, таким образом, быть идеальным смыслом, идеальностью этой всеобщей связи. Но сама эта идеальность предмета может быть схвачена как таковая только в человеческой деятельности, или хотя бы, как в вышеприведенном примере с облачком, в связи с ней.

Идеальный момент развития в процессе человеческой деятельности как специфической формы развития природы это как раз есть момент тождества в-себе и для-себя бытия всеобщего, где опосредствующей стороной выступает бытие через иное. Это и есть момент перехода объективной потенции, чистой относительно завершенной формы, существующей первоначально лишь в реальной абстракции, в субъективную способность человека, в форму (способ) человеческой деятельности, в свое инобытие, и через него в предметную действительность (которая таким образом становится действительной предметностью идеального). Осваивая эту специфическую предметность, человек и обретает идеальные формы психического отражения, сознание и волю. Но эти сознание и воля, равным образом как и эта специфическая предметность, не есть нечто трансцендентное, потустороннее для природы. Это собственно есть сознание и воля самой природы: в человеке природа становится для-себя-субъектом, меж тем как до появления человека она обладала лишь в-себе-субъективностью.

«Дело человека является развитием дела природы, – утверждал М. А. Лифшиц, – и оно формирует нашу субъективность, определяя ее своим содержанием, ибо субъекту приходится наступать под огнем объекта, обламывая себе бока в этом взаимодействии с ним» [47; 155]. Это означает, что субъкт-объектное отношение обратимо, что активность в нем может быть не только со стороны субъекта, но и – хотя и отраженная (реактивная, ответная) – со стороны объекта. Объект сопротивляется нашей активности, если ее форма не соответствует собственной истинной форме его, и, наоборот, он идет навстречу разумной форме нашей активности, сам при этом обретая предикаты субъективности. Природа, таким образом, со-субъектна человеку.

«Wer die Natur mit Vernunft ansieht, den sieht sie auch vernuftig an». «Кто разумно смотрит на мир, на того и мир смотрит разумно; то и другое взаимно обусловливают друг друга» [10; 65]. Великий русский писатель-гегельянец А. В. Сухово-Кобылин, лишь отчасти шутя, переводил это знаменитое изречение Гегеля таким образом: как аукнется, так и откликнется [103; 57]. Действительно, если мир может смотреть на тебя разумно, если это обусловливает саму человеческую разумность, то и идеальное есть в этом мире безотносительно к чему бы то ни было.

«Что такое, в конце концов, сам субъект, с его умом и всепокоряющей страстью? Что он такое, если не высшее развитие материального мира природы и общества, самораскрытие его, активная реакция этого мира, имеющая свойство существовать не только для другого, но и для себя, как личность?» [47; 263]. Идеальное, по Лифшицу, объективно также и на Луне, где нет никакого человека, потому что идеальное не есть чисто психическая форма, а отражение не есть только психический процесс. Но, с другой стороны, идеальное – ideale объективно также и на Луне именно потому, что и в процессах развития, происходящих на Луне, человек все же присутствует, хотя только ideell, только по идее. Это означает, что развитие субъективности мира, природы, их идеальности с необходимостью ведет к появлению человека, который внутренне необходим для развития мира. Таким образом, если бы идеальное – ideale не существовало бы реально, объективно, независимо от человека, т. е. как объективный полюс идеального, то человек никогда бы не возник в мире, а его сознание было бы не зеркалом мира, а только случайной плесенью на его поверхности.

«Если сознание есть сознанное бытие, то своим существованием оно доказывает, что в материальном мире есть то, что мы на нашем человеческом языке называем истиной, есть связь внутренняя, извлеченная нами из этого мира и представленная в более чистом виде как логика. Мы не можем выйти из этой логосферы, даже рассуждая о «странных мирах», как не можем поднять самих себя за волосы. Фактическое не лишено объективного смысла, хотя оно реально, как этот камень или движение танковой дивизии. Осмысленное, почувствованное и понятое нами не лишено действительного существования, хотя оно и идеально» [47; 270].

2.2. Идеальное в экономике и праве

Это же идеальное дочеловеческой природы, вернее процесса ее стихийного развития, действительное как реальная абстракция всеобщей формы, характерно и для процесса стихийного общественного развития. Если пожирание львом менее совершенной в своем виде особи антилопы есть идеальность биологической эволюции, то почему нельзя сказать, что деньги, всеобщая форма стоимости – идеальность рынка. Деньги есть отражение общественного характера труда в своей противоположности – частной форме присвоения. Соответственно универсальность развития деятельной способности человека в отчужденной форме общественных производительных сил также отражается в кривом зеркале профессионального кретинизма индивидов как абстрактная деятельная способность вообще, как рабочая сила.

В данном случае термин «ideelle» означает еще не соответствующее своему понятию идеальное. Маркс обозначает им идеальность формы стоимости, как реальной абстракции, как превращенной формы представления всеобщего, универсального характера субъективной человеческой деятельности.

Стоимость непосредственно не выступает ни как продукт, ни как предмет этой деятельности, ни как деятельная способность человека. Она представляется лишь как внешнее условие такой деятельности, как трансцендентная ей фантастическая субъективность (субъективность вещи), и именно потому, что она – отчужденная форма человеческой субъективности. Так, человеческая способность производить универсально («меновая стоимость есть не что иное, как соотношение производительной деятельности лиц между собой» [80; 103]) превращается в способность денег обмениваться на любой продукт общественно полезной деятельности и таким образом опосредствовать обмен такими продуктами, который в свою очередь сам лишь опосредствует обмен частными деятельностями частных участников общественного процесса производства.

«Отношение между зеркалом и тем, что оно отражает, «другим», может быть абстрактным, разорванным, экстремальным, словом, еще не соответствующим подлинному отношению зеркальности. В таком случае, – пишет Лифшиц, – отчуждение посредствующего звена подобно отчуждению денег от плебейской массы других товаров неизбежно» [53, 142]. То, что стоимость есть абстрактное отражение универсальности деятельных способностей человека, говорит о том, что сами эти способности в реальности общественной жизни, принадлежа индивидам как частичным (и потому частным) производителям, абстрагированы и отчуждены друг от друга (как и их владельцы), что их универсальность разорвана, а в случае отношения труда и капитала субъективная сторона деятельной способности отчуждена от ее объективной стороны. Маркс так характеризовал отношение стоимости: «Нелепо понимать эту всего лишь вещную связь как естественную, неотделимую от природы индивидуальности… и имманентную ей. Эта связь – продукт индивидов. Она – исторический продукт. Она принадлежит определенной фазе развития индивидов. Отчужденность и самостоятельность, в которых эта связь еще существует по отношению к индивидам, доказывает лишь то, что люди еще находятся в процессе создания условий своей социальной жизни, а не живут социальной жизнью, отправляясь от этих условий» [80; 105].

Что такое денежная форма? Это – абстрактно-всеобщая форма деятельности человека, как товарного производителя, который в своей деятельности из нее исходит и к ней возвращается, а деньги, как мера стоимости, есть лишь вещественная фиксация, объективное выражение этой всеобщности в ее чистой форме, в форме самой всеобщности, т. е. идеальная «всеобщая» товарная форма, идеальный товар. Маркс по этому поводу замечает: «В деньгах доля рабочего времени, представляемая товаром, не только признана, но и содержится в ее всеобщей, соответствующей понятию (идеальной – ideale. – В. Л.), способной к обмену форме. Деньги – это та всеобщая среда, погружаясь в которую меновые стоимости принимают форму, отвечающую их всеобщему определению» [80; 111].

Деньги – идеальный товар потому, что их потребительная стоимость (способность к обмену) универсальна – представлена в каждом представителе всего товарного мира, меж тем как стоимость последних всеобщим (общественно необходимым) образом представлена в деньгах. Не даром Маркс называет денежную форму «законченной формой товарного мира», по сути, его объективным пределом.

Стоимость – общественно необходимое количество труда для воспроизводства продукта на обмен, т. е. невещественная форма. Но и потребительная стоимость это, прежде всего, форма, в которой результат общественно-полезного труда может быть потреблен, т. е. форма, в которую должен воплотиться труд, чтобы он мог предстать как меновая стоимость. Процесс товарообмена представляет собой противоречие между потребительной стоимостью и стоимостью, а деньги – товарную форму, которая является средством разрешения этого противоречия, – формой непосредственного тождества указанных противоположностей. Такой формой деньги являются именно потому, что они не представляют собой какой-либо особой потребительной стоимости (полезной для человека формы вещества), напротив, их бесформенность, их голая вещественность как таковая, их чисто количественная определенность есть их потребительная стоимость (их польза состоит в универсальной способности представлять стоимость, товарную форму как таковую). Вместе с тем, как человеческий труд в капиталистическом производстве полностью утрачивает качественную определенность, превращаясь в абстрактное расходование рабочей силы, становится совершенно безразличной к своему непосредственному предмету и результату – беспредметной – абстрактной деятельностью, погоней за чистым количеством, так и золото как деньги, будучи раз произведено, становится трансцендентным процессу производства, превращаясь, таким образом, в бездеятельную предметность. Именно эта их бездеятельность и определяет их функцию всеобщего товарного эквивалента – функцию зеркала, потому что в товарном производстве зеркальность (отражение) носит чисто механический характер, совершается за пределами человеческой субъективности. Именно в силу этих оснований М. А. Лифшиц и отказывался относить зеркало товарного мира к категории идеального (ideale).

В стоимостном отношении эквивалент (а деньги это всеобщий эквивалент), то есть форма представления стоимости, имеет всегда только форму простого количества известной вещи, форму простого абстрактного количества. Маркс в «Капитале» отмечает, что меновая стоимость прежде всего представляется в виде количественного соотношения, в виде пропорции, в которой потребительная стоимость одного рода обменивается на потребительную стоимость другого рода. Именно поэтому меновая стоимость вообще может быть лишь способом выражения, лишь «формой проявления» какого-то отличного от нее содержания. Меновая стоимость характеризуется как раз отвлечением от потребительной стоимости, от качественной стороны товарного тела. «Все чувственно воспринимаемые свойства погасли в нем (товаре. – В. Л.), – характеризует Маркс стоимостную форму товара. – Вместе с полезным характером продукта труда исчезает и полезный характер представленных в нем видов труда (их качественная определенность. – В. Л.)… последние не различаются более между собой, а сводятся все… к абстрактному человеческому труду». Соответственно и товары «представляют собой лишь выражения того, что в их производстве затрачена рабочая сила, накоплен человеческий труд. Как кристаллы этой общей им всем общественной субстанции, они суть стоимости – товарные стоимости… То общее, что выражается в меновом отношении, или меновой стоимости товаров, и есть их стоимость» [75; 44-47]. И далее: «Если по отношению к потребительной стоимости имеет значение лишь качество, содержащегося в нем труда, то по отношению к величине стоимости имеет значение лишь количество труда, уже сведенного к человеческому труду без всякого дальнейшего качества» [75; 54].

Э. Ильенков справедливо утверждает, что денежная форма – один из примеров идеальной формы, идеальности. Но это идеальность такой всеобщей формы, которая не является абсолютно-всеобщей формой общественного производства. Эта форма имеет всеобщий характер лишь на вполне определенном, относительно автономном этапе исторического развития, на этапе стихийного (вынужденного) развития общества. Только в этот исторический период производство становится общественным в той мере, в какой оно из его натуральной формы переходит в его товарную форму.

Товарная форма – это форма такого производства, общественный характер которого остается еще всецело абстрактным (поэтому он и получает превращенную форму выражения). Господство денежной формы над производством есть реальное выражение этой абстрактности его общественного характера, разорванности интересов индивида и общества. Именно в силу этой разорванности общественные силы индивидов предстают перед последними в грубовещественной, механической форме, и, прежде всего, в форме денег, в превращенной общественной форме или, по выражению М. А. Лифшица, в гипертрофированной общественной форме.

Поэтому для человека буржуазного общества деньги и являются фетишем. Для него они не символ или знак общественного могущества, наоборот, именно в их грубой вещественности, в их массе он видит самое это могущество. Такая видимость не есть просто субъективное заблуждение, она объективная иллюзия буржуазного мира, в котором человек низводится до уровня вещи, абстрактного средства, а голая вещественность обретает предикаты субъективности, становится общественной силой. Только в этом мире человеческая способность осуществлять любой труд отражается как способность продукта труда, принявшего всеобщую, т. е. денежную, форму стоимости, непосредственно обмениваться на продукты любого другого труда, и именно потому, что способность к универсальной деятельности отчуждена от каждого индивида в силу общественного разделения труда. Эта иллюзия носит объективный характер именно потому, что в буржуазном мире само существование человека не только не соответствует его общественной сущности, но, напротив, находится с ней в существенном противоречии. «Это извращение, – цитирует Ильенков Маркса, – в силу которого чувственно-конкретное получает значение всего лишь формы проявления абстрактно-всеобщего, вместо того чтобы абстрактно-всеобщему быть свойством конкретного, характеризует выражение стоимости» [22; 159].

Говоря о том, что люди путаются, принимая то, что с вещами делают они сами, за собственные формы вещей, Ильенков приводит в качестве примера обывателя, втянутого в орбиту товарно-денежных отношений, для которого «деньги есть самая что ни на есть материальная вещь, а стоимость на самом-то деле находящая в них свое внешнее выражение – лишь абстракция, существующая только в головах теоретиков» [22; 252-253]. Но ведь в известном смысле объективно так оно и есть. Деньги – действительная самая что ни на есть материя, ее простое количество.

Форма стоимости не имеет своего тела, в отличие от формы потребительной стоимости, по той простой причине, что она представляет собой абстрактное количество абстрактного же труда. Труд, не имеющий никакой качественной определенности, ни в какой качественно определенной форме и не может опредмечиваться, он опредмечивается в чистой бесформенности количества материи денег, в количестве золота. В количестве материи денег он опредмечивается реально, в относительной форме стоимости – особом продукте товарного производства – только «идеально», только в абстрактной возможности.

И здесь нам думается, что в случае с кантовскими представляемыми талерами прав все-таки Ильенков, а не Лифшиц. Ильенков, цитируя молодого Маркса, утверждает, что талер в кармане, так же как и талер в уме, есть всего лишь представление, правда в первом случае все же социально санкционированное [22; 245]. Лифшиц же утверждает, что талер есть талер, и ни пфеннига больше, поскольку социальная санкция этого представления опирается на объективное количественное отношение материального производства, что денежная купюра – не указ короля. Ведь, что такое эти представляемые талеры (талеры в уме) в товарном обращении? Это ведь вовсе не пустая фантазия товаровладельца. Это цена его товара, как представленная денежная форма его стоимости, как денежная форма стоимости, существующая так сказать «в голове товара» (ideell). «Товар реально есть потребительная стоимость: его стоимостное бытие лишь идеально проявляется в цене, выражающей его отношение к золоту, которое противостоит ему как реальный образ его стоимости». Точно также как и любой особый товар противостоит золоту как реальный образ, реальная абстракция его потребительной стоимости [75; 115].

Маркс называет форму стоимости «идеальной» (ideell), поскольку она, существуя вне самих товаров, выражается лишь в голове товаров [75; 105], или лишь через их голову, лишь через их приравнивание к золоту, поскольку она есть чистое, абстрактное представление, абстрактная потенция, есть лишь их способность к обмену, которая реальна только и непосредственно в самом акте обмена, поскольку только в нем она превращается в эквивалентную форму стоимости реально. С другой стороны, такое превращение только и показывает, что сам товар обладал реальной, действительной стоимостью, а не стоимостью, существующей только в «голове», а товаровладелец – действительными талерами, а не талерами – только «в уме». Обмен закончен, эквивалентная форма стоимости погасла, снялась в потребительной стоимости предмета потребления. Со своей стороны потребительная стоимость будучи потреблена вновь превращается в стоимость: в стоимость вещи, если она относилась к объективным условиям производства, или же в стоимость рабочей силы.

Лифшиц утверждает, что «по отношению к талеру точка зрения Канта не лишена основания. Талер есть талер, и не пфеннига больше» [53; 135]. Рубль есть рубль и не копейки больше или меньше, однако либеральные реформы в России наглядно показали, как рубль почти в одночасье способен превращаться в копейку, если его своевременно не удается реализовать в потребительной стоимости.

Поэтому Маркс и называет цену, денежную форму товаров, как и вообще их стоимостную форму, существующей лишь в представлении (лишь ideell), поскольку стоимость в этой форме существует только потенциально, реально же она осуществляется и тут же снимается в эквивалентной форме стоимости в акте товарного обмена, реально она существует как мимолетный момент товарного обмена. Именно поэтому всякая сколь угодно устойчивая, длительная вещественная фиксация стоимости иллюзорна. «Деньги есть материальное отношение, независимое от общественного сознания, как индивидуального, так и коллективного», - отмечает М. А. Лифшиц [53; 137]. В действительности, деньги есть не материальное отношение, а его фиксация в натуральном материале, символ этих отношений. В них представлена лишь возможность связи между товаровладельцами (они – лишь мысленная связь), реализация которой зависит от множества условий. И именно в силу того, что деньги (если они не выступают как предпосылка или продукт капитала) в простом товарном обращении – всего лишь фиксация существующей лишь отдельно от товара (т. е. существующей только в качестве абстракции) всеобщей формы последнего, любой товаровладелец обладает в лице своих товаров только представляемыми талерами, поскольку товар только в момент обмена приобретает форму всеобщего (общественного) продукта. Иметь реальный товар и означает иметь талеры лишь в представлении. Любой товаропроизводитель и любой товаровладелец поэтому и действуют всегда, исходя только из этого представления, из своей «фантазии», что ими произведен общественный продукт, всеобщий продукт, которая может так и остаться только фантазией, если на товарном рынке сложится неблагоприятная конъюнктура. «Деньгам как всеобщей форме богатства противостоит весь мир действительных богатств. Они – чистая абстракция последних; поэтому если их удерживают в такой форме, они всего лишь фантазия. Там, где богатство кажется существующим в совершенно материальной, осязательной форме как таковой, оно имеет свое существование лишь в моей голове, оно – чистая химера… Если я хочу удержать их у себя, то они незаметно превращаются лишь в призрак действительного богатства» [80; 179-180].