Александр григорьевич баздырёв 8 страница

Сзади продолжали сыпаться удары. Буян не выдержал— крупными прыжками вымахал из снега на дорогу и помчался в поле. Илька подобрал повод, сжал что было сил ногами бока Буяна и целиком отдался его воле. Пусть бежит, это лучше, чем если бы он стал опять брыкаться задом или закатывать свечки.

Скоро впереди замаячили поваленные снегом камыши озера Елагино. Илька слышал от мальчишек, что летом на этом озере хорошо клюет на червя карась. Но сейчас ему было не до озера и не до карасей. Буян то сбавлял ходу, то, будто вспомнив обиду, опять наддавал. Илька слышал, как у жеребчика на спине и боках ходят жилы. Долго ли еще он будет так скакать? Не затащит ли он куда-нибудь в колок?

Однако, натешившись, Буян в конце концов начал сдавать, дышать стал тяжелее, прыжки делал не столь резвые. Перестарался, дурачок, вначале.

Илька потихоньку натянул повод. Буян сперва посопротивлялся, но потом сбился на рысь и наконец пошел шагом.

Илька пошлепал его ладонью по шее и ласково стал приговаривать:

— Буян, дурашка, веди себя хорошо. Никто тебе плохого не делает...

Жеребчик не понял, должно быть, кто его окликает. Он приостановился, насторожил уши и вдруг, круто развернувшись, наметом припустил к конюшне.

Дядя Епифан и Димка стояли около ворот денника. Они, наверное, готовились перехватить жеребчика, если бы тому вдруг вздумалось броситься к жеребятам прямо через загородку.

Илька же захотел похвастать перед конюхом и своим товарищем. Подъехав, он придержал Буяна и решил спрыгнуть с него на ходу. Только он занес ногу, как Буян испуганно отпрянул в сторону. Илька выпустил повод, прокатился по скользкому боку жеребчика и шлепнулся на мокрую землю. В сознании у него быстрее молнии мелькнули две мысли: как бы жеребчик не стукнул его с перепугу копытом и как бы об этом падении не узнали в классе. Засмеют!

Буян не собирался лягаться. Почувствовав себя свободным, он кинулся через прясло, навалился на осиновую жердь, переломил ее и, залетев в денник, начал обнюхивать жеребят.

Илька встал, не глядя ни на кого, обмел пальто и пошел к пряслу. Ему захотелось опереться на что-либо. Пока он сидел верхом, никакой усталости не чувствовал, а тут оказалось, что у него ноги дрожат, словно он не на Буяне, а сам пешком пробежал взад-вперед от конюшни до озера.

- Эх, якорь его, форс подвел, — сочувственно заметил дядя Епифан. — А так скажу, ты, паря, молодец. Цепкий...— Помолчав, добавил: — Ничего, Илюха, ты будешь Буяна учить, Буян — тебя. Так у нас дело и пойдет. В жизни оно тоже вроде этого получается: каждый кого-то учит и сам в то же время на этом учится. Я в эту войну, когда в стройбате служил, на заводе в литейном цеху работал. Дак вот как бывало. Выбьешь отливку из опоки, она корявая, черная от гари. Наберется несколько таких небольших отливок. Положат их вместе в барабан, подсыплют туда крупного песочку и начинают барабан крутить. Отливки встречаются друг с другом, постукивают, катаются по песку, иной раз на одну навалятся кучей, а бывает, что и одна налетит на кучу. Шум стоит, грохот! Через часок-другой остановят барабан, вынут отливки, и они все, как одна, чистенькие, гладенькие. Друг об друга отполировались!

12. ВОЛЬНАЯ ПТИЦА

Илька продел черенок лопаты в ручку портфеля, забросил его а спину и свистнул Спутнику, что означало: «Пойдем, проводи меня». Овчаренок, обрадовавшись, восторженно запрыгал.

Глупый щенок, он думал, наверное, что с ним в последнее время мало занимаются потому, что сердятся на него. Не понимает такого слова: «некогда».

- Ну, вот что, Спутник, кати домой, — сказал Илька, остановившись у дороги. — Видишь, вон машина идет, большие собаки по улице бегают.

Спутник понял, что от него требуется. В глазах у него, как у человека, который искренне веселился и вдруг услышал печальную весть, засветилась грусть. Илька сбросил с плеча лопату и обнял овчаренка за шею:

— Знаю, умный ты мой, одиноко тебе. Но ты расти скорей! Вырастешь, тогда можешь со мной до самой школы ходить.

...Улица была привычно полупустынна. Около колодца мальчишки-дошколята, втроем взобравшись на трехколесный велосипед, разъезжали по луже. В сторонке от них девчонки играли в классы. По дороге во весь дух летел грузовик. Илька издали по езде узнал Федю Воронцова.

Поравнявшись с Илькой, Федя резко затормозил и, приоткрыв дверку кабины, сказал:

— А-а, Илья Степаныч. Привет! Будь добр, не в службу, а в дружбу, добеги к Казарлыгам. Я тут Нюрке привез одного инвалида.

Он открыл дверку пошире и показал спеленатого бинтами беленького ягненка. Ягненок был до того кудряв, что, не крути он головой, можно было подумать, будто он не настоящий, а связан из ваты.

— Почему он в бинтах?—тихо опросил Илька.—Раненый?

— Известно! Дуры овцы чего-то испугались, шарахнулись и стоптали малыша. — Федя любовно погладил ягненка по шерстке. — Да ты, может быть, чем ходить звать, отнесешь баранчика? Скажешь Нюрке, что мать послала. Встретила меня на дороге.

Илька с готовностью протянул к ягненку руки:

— Давайте. Конечно, отнесу.

Федя отдал ягненка, с силой захлопнул дверку и включил скорость. Но тут перед грузовиком точно из-под земли вырос дед Афоня. Он, видимо, только что вышел от кого-то из соседей. В руках у него была неизменная сучковатая палка, с плеч свисал длиннополый зипун цвета ржавой жести, голову венчала измятая войлочная шляпа.

Федя нарочно посигналил, чтобы обратить на себя внимание, и, высунувшись из кабины, крикнул:

— Привет, Афанасий Родионович! Как успехи?

Дед метнул на него недовольный взгляд из-под нависших бровей и свернул с дороги, норовя сторонкой обойти автомобиль.

— Постой, постой, Афанасий Родионович! — обиженно позвал Федя. — Это же не по-христиански. С тобой здороваются...

— Чего тебе, нехристь! — остановился дед. — Чего липнешь, как банный лист?

— Слушать надо было, чего! — все тем же тоном продолжал Федя. — Я спрашиваю, как успехи? То есть, сам понимаешь: много ли правоверных околпачил, приношений получил...

Дед от негодования поперхнулся, закрутил головой, потом, вспомнив, наверное, что у него в руках палка, грозно поднял ее.

Федя газанул, отъехал немного и, на ходу выглядывая из кабины, прокричал:

- Слушай, святой человек, я еще насчет зипуна твоего хотел сказать. Сдай его в музей! Ты за него получишь столько денег, сколько со своих богомолок за год не вытянешь.

Дед Афоня погрозил удаляющемуся грузовику палкой, что-то злобно пробормотал. Он, видимо, не знал, на ком ему выместить зло. И тут, как нарочно, подвернулся Спутник. Ему чего-то взбрело в голову понюхать дедов зипун.

- У-у, пропади ты! — ткнул щенка палкой старик.

Спутник взвизгнул, отпрянул в сторону и залился отчаянным лаем. На крыльце у Кошкаровых, развалившись, лежал Димкин Моряк. Заслышав лай, он спросонок, просто так, за компанию, гавкнул, но потом заметил размахивающего палкой старика и со всех ног бросился к нему. Из соседних дворов тоже высыпали собаки — Дамки, Билькн, Шарики, Пираты. И началась карусель. Дед Афоня крутился на одном месте, тыкал то в одну, то в другую собаку палкой, длинный зипун его развевался, а разномастные Дамки, Шарики и Пираты, точно привязанные, носились вокруг него. Спутник неистовствовал больше всех. Он не бегал, как другие собаки по кругу, а, оскалив зубы и прижав уши, как волчонок, приступал к деду Афоне и метил вцепиться в зипун.

Лай поднялся такой, что ребятишки у колодца бросили игры, из соседних домов начали выходить люди. Первым с велосипедным колесом в руках выбежал Ванька Казарлыга. Потом вышел из пригона Павел Кошкаров. Ему, наверное, понравилось зрелище. У деда Афони как раз из-под зипуна выпала и раскрылась на лету толстая книга. Ветер подхватил рассыпавшиеся листы и погнал вдоль по улице. Некоторые собаки, озлобившись, хватали листы зубами и трясли их, стараясь порвать.

- Все, паря, Афанасий Родионович, отчитал ты молитвы! - насмешливо гнусавил из ограды Павел Кошкаров.—Гляди, твою святую книгу собаки нюхают. Теперь она поганая!

Но тут на крыльце появилась бабка Кошкарова и заскрипела, как немазаные ворота:

— Совсем ты совесть потерял, Пашка! Собаки напали на духовное лицо, а ты зубы скалишь. Греха не боишься. Бог-то, он все видит!

— Чего ж ты тогда на меня накинулась! — осклабился Кошкаров. — Раз бог видит, пусть он и разгоняет собак. Я ведь тоже не нанимался за ними бегать.

— Богохульник! — затрясла кулаками бабка.

Пашка добродушно улыбнулся, еще раз взглянул на «карусель» и позвал Моряка.

Стоило Моряку убежать, как все остальные собаки сразу же потеряли интерес к деду Афоне. Одни из них тут же стали играть между собой, другие с безразличным видом затрусили домой. И только Спутник все еще сердито поглядывал на старика и время от времени показывал свои белые и острые, как иголки, зубы.

Бабка Кошкарова, кряхтя и охая, спустилась с крыльца и принялась помогать Саловарову собирать растрепанные листы. Илька, приказав Спутнику караулить портфель и лопату, понес ягненочка Ваньке.

— Ну, будет теперь Нюрке забот, — принимая баранчика, проговорил Ванька. — Замучает бедного всякими леченьями.

— Ну, а ты как? — опросил Илька. — Ничего?

— Да на мне все болячки, как на твоем Спутнике, враз засыхают, — сказал Ванька и указал взглядом на велосипедное колесо: — Вот хочу из двух плохих одно хорошее сделать.

О своих «болячках» Ванька сказал небрежно, как о малозначащем пустяке, а у самого под глазами обозначились круги, нос заострился. Да и живости той не стало. Раньше бы он обязательно подбежал, чтобы поближе посмотреть, как дед Афоня отбивается от собак, а тут вышел и тотчас присел на завалинку.

— Тебя что-то не видно стало, — продолжал Ванька.— В школе все время держат, что ли?

— Ну да, — подтвердил Илька. — Сам понимаешь, праздник подходит, на пришкольном участке работы всякие...

— Они выдумают! — убежденно поддакнул Ванька.—Фаина Николаевна, поди, опять заставляет цветочки сажать?

Он снисходительно, как взрослый, глядя на детскую шалость, улыбнулся, сплюнул сквозь зубы и вдруг с гордостью:

— На мне отъездили! Я теперь вольная птица. Захочу — буду курить хоть при самом директоре, захочу — буду хоть до утра по улице с парнями ходить.

—Но разве ты не собираешься дальше учиться? — удивленно посмотрел на него Илька

—И не подумаю! А если бы у меня отец был инженер, я бы и вовсе наплевал на всякие школы. Поглядел бы, как с какими машинами управляться, и работал бы, поживал, как бог. Никаких тебе уроков, никаких указов: это нельзя, другое нельзя.

Илька хотел возразить. Как это, взять и бросить школу? А что тогда делать, как жить? Но сказать все это у него язык не поворачивался. Заострившийся Ванькин нос, большие, глубоко провалившиеся глаза с темными обводами, слабый, немного глуховатый голос вызывали у него сострадание. Кроме того, в Ванькиных словах была своя убежденность, звучала своя правда. Ведь действительно, как в школе ни хорошо, но почему-то даже самые старательные из старательных отличников с нетерпением ждут выходного дня, а тем более каникул.

— Да, — задумчиво ответил Илька, — конечно, вольной птицей быть неплохо. Но мне пора идти. Надо еще к маме в мастерскую забежать.

Мастерская временно располагалась в старой глинобитной избе недалеко от сельпо. Хозяин этой избы, отец Генки Воронцова, осенью достроил новый дом и перешел с семьей жить в него. Старую, купленную когда-то у переселенцев с Украины хату он хотел, как это делали в селе многие, приспособить под курятник. Слушали бы толстые глиняные стены петушиное пение и кудахтанье кур, ходили бы люди мимо старой, покрытой соломой хаты, и никому бы в голову не пришло заглянуть в маленькие, глубоко посаженные окна. Но стоило поставить в хате три швейные машины, длинный стол, шкаф, трюмо и отгородить цветастой ширмой уголок для примерки, как в нее повалили молодые девчата и старухи, парни и пожилые, солидные мужчины.

Еще у двери Илька услышал, что в мастерской идет громкий разговор. Из трех или четырех звучавших одновременно женских голосов он узнал только голос тети Шуры Чиндяскиной|, Борькиной матери. Она почему-то повторяла одно и то же: « Много понимать о себе стали! Много понимать о себе стали!..»

В первой комнате, служившей одновременно залом для заказчиков и примерочной, стоял в сером пиджаке без рукавов тракторист Убей-Конь. Он, судя по всему, только что вернулся с пашни и очень торопился успеть на примерку. Рубашку надел чистую, а за ушами и на висках в волосах виднелась неотмытая пыль. Мать заставляла его повертываться, поднимать руки и рисовала мелом на пиджаке какие-то знаки. На стуле около трюмо сидела тетя Шура Чиндяскина, а против нее стояли две доярки и жена Убей-Коня. Они-то и спорили между собой.

— Понимать о себе много стали, — в который уже раз твердила Чиндяскина. — Куда ему в таком костюме? Под трактор в нем полезет?

В ответ ей раздалось сразу три голоса. Жена Убей-Коня тараторила, что ее Иван не сутками на тракторе работает. Смену свою закончит, сядет на мотоцикл — и дома. Доярки, заступаясь за тракториста, кричали:

— Что ж нам, если мы работаем, в будни и праздник в одном ходить? У нас хоть мужья не начальники, но нам тоже хочется пофорсить!

Мать, казалось, не слышала споров. Крутила громадного, но послушного ей и немного растерянного Убей-Коня, в одном месте подпарывала пиджак, в другом зашивала на живульку.

— Хватит, наверное, Дарья Петровна? — робко попросил тракторист. — Действительно, не в театры же мне ходить.

— Кто знает, — думая о чем-то своем, спокойно ответила мать. — Может быть, и в театр придется. Да и в своем селе не чурки с глазами живут, а люди. Перед ними тоже не грех показаться красивым.

— Да на что она ему, красота? — не замедлила ввязаться Чиндяскина. — Девок ему не завлекать, а жена и от чумазого не откажется.

Убей-Конь посмотрел на рассевшуюся по-хозяйски тетю Шуру, покачал головой, но ничего не сказал. А мать как бы между прочим заметила:

— Если бы такие, как Иван, не ходили чумазые, что бы мы с тобой ели, Александра Трофимовна? Языком, сидя вот тут целыми днями на стуле, муки не намелешь.

Какую-то секунду-две после слов матери в мастерской стояла тишина. Во второй комнате перестали строчить машинки, женщины у стола многозначительно переглянулись между собой. А Чиндяскина поморгала белесыми ресницами, помолчала. Должно быть, до нее не сразу дошел смысл слов, сказанных матерью. И вдруг ноздри у нее затрепетали.

— В колодец плюешь, Латутенкова. Смотри, как бы пить потом из этого колодца не пришлось!

И, тяжело хлопнув дверью, вышла.

Но мать, будто ничего не видела, ничего не слышала, наметила место для карманов и негромко сказала Убей-Коню:

- Снимайте. Послезавтра приходите, будет готов... — И только после этого обратила внимание на Ильку:—Ты чего?

у Ильки дело было небольшое: бабушка велела соли в лавочке купить. Мать выслушала наказ, по привычке повернула Ильку, осмотрела, все ли пуговицы на пальто у него на месте, и подтолкнула к двери:

— Ладно, сынок, беги.

День Первого мая у Ильки начался так же, как он обычно начинался в городе. Разбудила его музыка. Мать включила радиоприемник. Из прихожей сквозь закрытую дверь пробивались вкусные запахи. Слышно было, как позванивает чайная посуда, чакает сковородник о сковородку. Все это было привычно и в то же время необычно торжественно. Представилось, что вот сейчас войдет отец и скажет: «Поторапливайся, Илья, пойдем на демонстрацию».

А потом начнется самое главное. На улице нескончаемые потоки людей, на ветру полощутся флаги, всюду гремит музыка, в воздух взлетают разноцветные шары...

Школьный костюм висел на спинке стула около кровати, вычищенный и выглаженный. Илька быстро натянул брюки и босой прошлепал в прихожую.

- Уже встал? — удивилась Ананьевна. — Ну что ж, с праздником тебя, голубь сизый, с праздником!

— А где папа? — спросил Илька.

- Фи-и, спохватился. Папа твой ни свет ни заря в бригаду укатил!

Илька вышел на крыльцо, там теперь висел умывальник. И праздничное настроение у него сразу померкло. Село за ночь ничем не изменилось, осталось таким же, каким было вчера и неделю назад. Из конца в конец стояли в две шеренги те же самые избы, пригоны, в огородах чернели бани и горбились колодезные журавли. Только вдали—над лавкой сельпо — алела красная точка. Илька сам видел, как продавщица вчера пристраивала на крыше флаг. И народу на улице было по больше, чем в обычные дни. Распугивая кур с дороги, на мотоцикле протарахтела агрономша Галя, вдали, поблескивая спицами колес, маячил какой-то велосипедист. И тишина стояла обычная. Легкий ветерок доносил со степи рокот трактора и приглушенные звуки динамика от колхозного радиоузла.

«Вот это праздник!» — как эхо, пронеслось у Ильки в голове.

Ему стало горько. Сколько дней ребята в школе суетились, старались, разучивали стихи. Мать вон линеечки на брюках навела. А к чему все? К чему?

Мать тоже, казалось, разделяла Илькино настроение. За завтраком сидела хмурая, задумчивая.

И только бабушка Ананьевна цвела. Рыбный пирог у нее удался. Яичница получилась румяная, жаркое к обеду тоже обещало быть хорошим. Старушка достала из шкафа бутылку домашней настойки и налила себе половину рюмки, а матери полную.

— Не горюй, Петровна, — поднимая рюмочку, весело сказала она. — Сама понимаешь, весенний день год кормит.

— Да я понимаю, — вздохнула мать и тоже взялась за рюмочку. — Умом понимаю, а вот душой так бы и улетела домой, в свою квартиру.

Она опять глубоко вздохнула, отвернулась и со злом, будто ,в наказание себе, выпила бабушкину настойку.

Илька перестал жевать пирог, зубы у него сами собой крепко сжались. Эх, действительно, если бы можно было улететь и хоть одним глазком взглянуть, что делается дома!

В последнее время Илька все реже говорил: «А вот у нас дома...» И все чаще у него получалось: «А у нас в городе». Но теперь старое властно взяло верх. Дома! Там сейчас, наверное, выход из двора уже перегородили машинами, около них прохаживаются милиционеры в белых перчатках. А кругом звон музыки и песен, люди от радости пляшут и поют прямо на улице. Вон он голос из дома, голос из родного места — радио! Один марш сменяет другой. Кажется, слышно даже, как звучат шаги по асфальту, как хлопают на ветру флаги.

Илька вышел из-за стола и выключил радио.

В школу он пошел, как невольник. Ну что значит утренник? Что сбор дружины? Дома в этот день не было ни утренников, ни сборов.

На полпути его догнал на велосипеде Костя Семикин. Нарядный, в начищенных ботинках, в белой рубашке и новом галстуке. Остановился и весело, словно обрадовался, что увидел Ильку, предложил:

— Садись, подвезу!

Велосипед, не сбавляя скорости, проскочил в узенькую школьную калитку, подкатил к крыльцу. Илька соскочил с багажника прямо на ступеньку крыльца и огляделся.

От калитки до школьных дверей — всего каких-нибудь сто шагов. Но там, за оградой, будничное село с привычным далеким рокотом тракторов и кудахтаньем кур, а тут словно и не Крутояр. Скромная деревянная школа принарядилась и, казалось, помолодела. В коридоре и около крыльца школы кишмя кишели ребятишки. Сегодня с утра пришли все — от первого по восьмой класс. Кроме того, многие привели с собой сестренок и братишек-дошколят. С крыльца эта густая движущаяся масса черных, русых, белых, рыжих голов, алых галстуков, коротких и длинных косичек с разноцветными ленточками напоминала большую клумбу в ветреный день, когда цветы все время покачивают головками — то прячут их, то опять поднимают.

На подоконнике в учительской стояла радиола и во всю мощь своих четырех динамиков гремела маршами. В каком-то из классов тренировались горнисты. Возвышаясь над густым цветником ребячьих голов и галстуков, торопливо проходили учителя. Они сегодня были немножко не такими, как всегда: с виду по-прежнему озабоченные, серьезные и в то же время радующиеся чему-то про себя. Можно было подумать, что сегодня каждому из них подарили что-то необыкновенно нужное и ценное.

Неожиданно радиола на подоконнике смолкла. На крыльце появился Александр Васильевич. А спустя некоторое время из школьных ворот под пение горнов и треск барабанов вышла колонна. Впереди переливалось на солнце золотыми буквами знамя, покачивались самодельные транспаранты, багровые уголки флажков. Все, кто был в селе, поспешили на улицу: свободные от смен механизаторы, доярки, домохозяйки. Шустрые дошколята, словно листья, подхваченные ветром, катились сбоку, тоже старались маршировать.

Сбор дружины проходил в колхозном клубе. Пока Александр Васильевич поздравлял с праздником и рассказывал о Первомае, сцена была закрыта. Из-за занавеса доносился топот ног, шум передвигаемой мебели, приглушенные голоса. Но вот директор кончил говорить, спустился в зал и сел в первом ряду около стены. В ту же минуту между двумя половинками занавеса просунулась голова Димки Кошкарова. Лицо его было так разукрашено, что даже веснушек не стало видно: вдоль носа тянулась белая полоса, нарумяненные щеки горели, как спелая малина. Димка повел глазами по залу, подмигнул кому-то. Но в это время на него сзади шикнули:

— Объявляй давай!

— Предлагаем вашему вниманию сатирическую сцену под названием «Удивительный суд»! — громко произнес Димка и, проглотив слюну, добавил: — Просьба не шуметь.

Ильке приходилось видеть кусочки этой постановки во время репетиций. Кроме того, Димка нередко и на уроках зубрил свою роль. В пьесе продергивали неряху, по имени Егорка, за то, что он не бережет книги. Так представили, будто уснул однажды Егорка, и тут в комнату к нему повалили литературные герои: д'Артаньян, Том Сойер, Красная Шапочка, Ваня Солнцев, Витя Малеев, старик Хоттабыч — все, кого Егорка обидел. Одному он измазал камзол чернилами, другого разорвал пополам, третьего разлучил с друзьями, потому что растерял листки у книги. И вот налетели они на неряху... Д'Артаньян грозит: «Дайте, я его проткну моей шпагой!» Хоттабыч рвет из бороды волоски: «Трах-тири-дох-тири-тох! О ты, негодный отрок Егорка! За то, что ты разорвал пополам моего друга Костю Шишкина и его верного Лобзика, облил камзол мужественному воину д'Артаньяну, я помещу тебя в кувшин и запечатаю священной печатью...»

Зал то замирал в ожидании, то содрогался от звонкого хохота. Особенно близко к сердцу принимали происходящее на сцене ребятишки из первой смены. Они всерьез помогали Хоттабычу разыскивать Егорку, роль которого играл Димка, подсказывали:

— Вон он, под стол залез!

Испуганно ахнули, когда д'Артаньян замахнулся деревянной, покрашенной алюминиевой краской шпагой. В то же время они, очевидно, не забывали, что на сцене не взаправдашние литературные герои — иной раз слышались реплики:

— Дай ему, Санька! А то он всегда дерется...

— Ага, кисонька, попался!

После пьесы сделали перерыв и в коридоре начали выдавать подарки: бумажные кулечки с конфетами и печеньем. Потом была еще одна постановка. И она Ильке понравилась больше, чем первая.

Занавес был еще закрыт, когда со сцены послышались негромкие, переливчатые звуки аккордеона. Он пел что-то задумчивое, чуть-чуть даже таинственное. И то ли потому, что в зале притушили свет, то ли из-за музыки ребятишки перестали сосать конфеты, приумолкли.

Занавес вздрогнул, начал раздвигаться. Откуда-то сзади, скорей всего из кинобудки, ударил яркий голубой луч, прошелся расплюснутым кругом по потолку, скользнул на сцену и вырвал из темноты большую книгу. Илька сразу узнал ее: он помогал ее склеивать. Она стояла на середине сцены.

Аккордеон зашел что-то новое, веселое. И вдруг словно ветром открыло первую страницу книги и из-за нее выскочил мальчишка, одетый в здоровенные мужские брюки. Вверху они подтянуты были ему под грудь лямками, внизу подвернуты. Ворот выцветшей клетчатой рубашки был распахнут, босые ноги чернели от грязи. В это же время из-за книги вывернулся его сверстник: в матросской тельняшке, оползающей с плеч, в рваных штанах и тоже босой.

- Стой! Кто идет? — окликнул первый мальчишка в клетчатой рубашке.

- Я не иду, а прыгаю, — беспечно отозвался тот, что в тельняшке. — Хочешь, в ушки сыграем?

— А ты кто такой?

— Я? Гаврик! Читал повесть «Белеет парус одинокий»?

— А я Гаврош. Слыхал обо мне?

Они поговорили между собой, потом обнялись и начали декламировать:

Живем мы в разных книгах,

Живем мы в странах разных,

Но нету в целом мире

Таких друзей прекрасных.

Под пулями буржуев

С тобой мы не дрожали,

За счастье и свободу

С врагами мы сражались.

Илька узнал в Гаврике Женьку Карасева, а в Гавроше— Генку Воронцова. Но в этот момент ему не хотелось думать о том, что на сцене не настоящий Гаврош и не настоящий Гаврик.

Тихая музыка, лившаяся из-за сцены, преображала и выступавших ребят, и слова, которые они говорили.

Гаврош и Гаврик, взявшись за руки, отступили в глубь сцены. Лист книги перевернулся и закрыл их. Потом опять будто ветром открыло следующую страницу, и на сцене очутился Тимур со своими товарищами...

Из клуба в школу снова шли колонной. Опять из домов, заслышав звуки горнов, выходили люди, опять ребятишки, оставив свои игры, бежали рядом. И что странно—деревенская улица с ее домами и пригонами, покосившимися плетнями и крашеными оградками из штакетника не казалась теперь Ильке серой.

Небо над селом стояло чистое и глубокое, теплое солнце брызгало со своей высоты золотистыми искрами, и от этого светились глаза у людей, зеркалами сверкала в низинах вода, улыбались окнами дома.

Ощущение того, что все вокруг радуется празднику, не покидало Ильку до тех пор, пока он, подходя к дому, не увидел Ваньку Казарлыгу. Тот сидел на завалинке, дымил папироской и время от времени кашлял.

— Покуриваешь? — издали помахал ему Илька.

Ванька лениво обернулся и пожал плечами. Весь его вид говорил:

«А что ж мне больше делать?»

Илька подошел и присел рядом на завалинку.

— В школе был? — глядя через дорогу во двор Заковряшиных, опросил Ванька.

— Да! И в клубе.

Илька хотел рассказать о выступлениях школьных артистов, но Ванька сделал вид, что ему это нисколечко не интересно. Оторвал от спичечной коробки уголок и принялся копать им в зубах.

— Глянь, что старушня-то вытворяет, — показал он через дорогу. — И свои старинные праздники не пропускает, и в наши раньше всех...

В ограде у Заковряшиных пять или шесть пожилых женщин, встав полукругом, хлопали в ладоши и напевали что-то задиристо плясовое. Перед ними прохаживалась бабка Енифаниха и, помахивая платочком, подвизгивала:

— И-их! И-их!

А дядя Епифан на крыльце топал на месте короткими ножками и на всю улицу кричал:

— Не так ходишь, старая! Веселей ходи!

— Ишь раскудахтались, — весело подмигнул Ванька. — На них насмотришься — и кино не надо.

— Это ты вон Любке Кошкаровой скажи, может, она и поверит, — неожиданно для самого себя зло ответил ему Илька. — Если бы ты посмотрел, что в клубе было...

— Да, — отмахнулся от него Ванька. — Было, было! Просто пасут вас, как несмышленых телят, и все. Даже в праздники пасут.

У Ильки от обиды, точно от табаку, в горле запершило.

— Эх, ты! — отодвигаясь, с жалостью произнес он. Ему хотелось обозвать Ваньку как можно обиднее, но в голову ничего не приходило подходящего. — Эх, ты!.. — повторил он и вдруг вспомнил: — Вольная птица!

Илька сказал это и сам испугался. Он ждал, что Ванька сейчас начнет ругаться, может быть, даже ударит. Но тот лишь презрительно покривил губы.

— По-твоему, лучше было бы, если бы все вот так сидели на завалинке и смотрели на пьяных старух? — уже смелее продолжал Илька. — Да, скажешь?

Ванька отбросил щепочку от спичечной коробки и хмуро проговорил:

— Знаешь, иди-ка ты, агитатор, а то схлопочешь у меня ради праздника в ухо.

— Бей! — разгораясь, крикнул Илька и вплотную пододвинулся к Ваньке. — Я знаю, почему ты хочешь ударить! Потому что ты неправ. Тебе одному было скучно, вот ты и выдумываешь!

Несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза: Ванька — гневно, угрожающе, Илька — смело, весело и с вызовом.

И Ванька не выдержал. Сперва в больших темно-серых глазах его на какую-то секунду промелькнула грустная задумчивость, а затем вспыхнули и засветились теплые, радостные огоньки.

— А ты задиристый! И отчаянный, — сказал он одобрительно. — В мать, наверное, пошел.

— Так я же прав!

— Правых тоже бьют.

— Почему ты .не бьешь?

— Да отвяжись ты, смола! — вспылил Ванька. — Я вот терплю, терплю...

Больше он не нашел что сказать. Встал с завалинки, обмахнул тылом ладони сзади штаны и поплелся в избу.

13. ЛЕШИЙ

Днем Ванька испытывал поставленный на велосипед мотор. Ребятишек вокруг него собралось столько, будто в переулке остановился цирк. Борька Чиндяскин и Женька Карасев проезжали мимо на своих велосипедах, увидели толпу мальчишек, подвернули. Костю Семикина мать послала за мылом в лавочку, но он остановился на минутку посмотреть да так и остался.

Мотор хорошо работал, когда велосипед сбегал с горки, но как только ему самому надо было везти, начинал стрелять, как старая берданка, и глох. Ванька десятки раз продувал питательную трубку, вывинчивал и ввинчивал свечу, однако это не помогало.

— Брось ты его! — сжалилась над ним Нюрка. — Ты погляди, как измучился. Даже рубаха вся мокрая стала. Обдует ветром — и опять сляжешь. Лучше бы в бор сходили. Говорят, новый объездчик лавы через реку наладил.