Жизнь после юрмалы и кое-что об экстремальной видеосъемке 2 страница

Сейчас я уже не помню, отвечал ли я в тот момент на какие-то звонки. Вероятно, отвечал, но – как в тумане. Я видел и чувствовал только Лайлу – мы бросились друг в друга и моментально утонули. Это можно назвать узнаванием – будто бы мы встретились через вечность после разлуки. Мы сразу же стали настолько тесно и пугающе близки, что я ошалел, потеряв голову от нахлынувших девятым валом эмоций. И Лайла чувствовала нечто подобное, не могла не чувствовать.

Спустя несколько дней мы завтракали в кафе, слегка притихшие и не понимающие толком, что же с нами произошло и что с этим делать. Мы знали определенно лишь одно: это необходимо во что бы то ни стало сберечь. От посторонних глаз, от досужих сплетен, может быть, даже от друзей. Слишком оно хрупкое.

Я был в курсе, что на момент нашей судьбоносной встречи в «Макдональдсе» Лайла уже рассталась с Лёней Нерушенко. Но насколько я понимал, между ними еще оставалась невидимая связь – неподвластная рассудку и то и дело провоцирующая во мне тонкие уколы ревности. Затем Лёня напомнил о себе сам. Он просто позвонил, потому что хотел, чтобы Лайла поехала с ним в Сочи на несколько дней. Лайла – для друзей Ляля – что-то говорила в трубку, я видел её лицо, слышал обрывки Лёниных фраз. Нерушенко неистовствовал. Но пока – лишь от непонимания происходящего. Как это – Ляля не может ехать?.. Почему? При чём тут Билан?! Она же с ним почти не знакома!..

Мне пришлось взять из Лялиных рук трубку и всё объяснить. Лёня понял правильно и отреагировал на удивление спокойно.

– Вот, – сказала Лайла, когда я закончил разговор. – Всё, наверное, к лучшему…

Она смотрела мимо меня отсутствующим взглядом.

* * *

Остальное я помню, как во сне — приятном и уводящем за границы обыденности. Чтобы не тратить слишком много слов на объяснение необъяснимого, это кратко называют «сумасшедшей любовью». А у англичан есть и более точное определение подобной влюбленности: «fall in love». Что дословно означает «упасть в любовь». Да, упасть, провалиться, обрушиться. Правда, я плохо представлял себе, что с этим делать. И разрывался между Лялей и своей работой – концертами, гастролями, репетициями, съемками…

Лайла, художник, бывшая девушка Димы:

Витя был очень наивным, добрым, чистым, открытым мальчиком – не побоюсь этого слова. Я его тогда так и называла: «маленький мой». Это было его имя для меня. Даже моя мама, когда с ним познакомилась, сказала: «Слушай, он очень хороший, положительный. Но почему такой застенчивый?..» Я, в свою очередь, всегда была более открыта. Все же у нас с Витей разное воспитание: я выросла в Питере, в центре города, а он – в Кабардино-Балкарии. Но нас объединяло то, что мы, в общем-то, оба были чужими в Москве…

Некоторое время нам с Лялей удавалось скрывать наши отношения от Юрия Шмильевича. Но все довольно быстро обнаружилось – участились случаи, когда мы попросту отключали телефоны и пропадали, наслаждаясь исключительно друг другом.

Айзеншпис быстро оценил происходящее и сразу расставил все точки над «i».

– Ты пойми одно, – сказал он мне. – У тебя всё впереди, тебе нужно сконцентрироваться и работать, работать, работать. А не любовь крутить. Возьми себя в руки, черт возьми!

Юрий Шмильевич был старше и определенно мудрее. Он смотрел на жизнь иначе. В его речи часто появлялись нотки цинизма, но законченным циником он не был. Он был реалистом. А потому Айзеншпис просто старался донести до меня мысль, что работу и творчество необходимо ставить на первое место – особенно теперь, когда всё только начинается и вполне успешно разворачивается.

Опыт показывает - если я дрейфлю, значит, задуманное принесёт пользу.

Айзеншпис был в курсе абсолютно всего, что происходило в моей жизни. Естественно, он хотел, чтобы я как можно больше времени проводил на студии – занимался и записывал новый материал. Он прекрасно знал своё дело. И, возможно, также знал, что ему недолго осталось… Возможно. Я могу об этом судить уже по тому, что он торопил меня, не давал продыху, будто ему нужно было успеть и вложить в меня как можно больше.

Но Ляля! И как бы я «взял себя в руки»?.. Когда я целый день о ней думал! В том числе – выходя на сцену. Считал минуты до счастливого мгновения встречи, ради которого приходилось выдираться из плотного рабочего графика, теперь казавшегося враждебным.

Невозможно отвернуться от человека, который рождает в тебе настолько сильные переживания. А они, с одной стороны, дают силы и вдохновение в минуты подъема. С другой – отнимают силы и лишают покоя в моменты спада. Такие отношения были для меня в новинку. В отсутствие Ляли я не находил себе места, скучал, страдал, исторгал из себя массы стихотворений и мелодий. Я без неё не мог.

Звучи как вечер, смотри как ворон.

Беги как Лола, бери от Бога.

Мечтай, летай, не жди, давай, бери

Так много. Не стесняйся и поддавайся иногда.

Влюбляйся. Тебя я вижу в счастье.

Будь в нем, ходи конем.

Так дальше будет — и не прямо

Как линия одна — неинтересно.

Пусть будет в жизни всем немного тесно

От твоих поступков. Не забывай.

Давай, бери – не упускай.

В перерывах между нашими встречами Ляля умудрялась еще и просто жить. Вместе с одним из своих друзей она открыла магазинчик одежды, который вполне успешно развивался. Словом, она была девушкой самостоятельной – единственная из тех, с кем я тогда близко общался.

Ляля некоторым образом опекала меня. Я запросто мог прийти к ней в магазин и взять что-то из одежды. Лишних денег в моих карманах в те годы не водилось, поэтому такая возможность меня попросту спасала. Одну майку из этого магазина я храню и по сей день — это стильная дорогая вещь с нашивками в виде вертолётиков и еще каких-то неопознанных объектов. Вернее, так было в начале. Часть значков давным-давно отлетела, остальные я аккуратно срезал и положил в шкатулку на память. Для меня они символизируют не только безденежные годы, но еще и те чувства, которые я тогда испытывал.

Кроме того, Ляля могла примчаться ко мне в любое время дня и ночи, привезти что-нибудь поесть, сготовить, остаться… И опять мы пропадали, а нас искали чуть ли не с собаками, потому что после Юрмалы начались непрерывные концерты, съемки, репетиции.

Сейчас я с трудом понимаю, каким образом мог успевать всё, как совмещал свою многогранную работу с любовью – и даже выкраивал время на общение с друзьями!.. Мне запомнились только самые тёплые и трогательные моменты тех дней.

Всё происходило спонтанно. В очередной день рождения Лёни Нерушенко мы с Лялей поднялись аж в семь утра. Что, учитывая мой график работы, совершенно немыслимое издевательство над организмом. Мы отправились в круглосуточный супермаркет, выбрали самый большой и красивый торт, отыскали праздничные свечки и приехали к Лёне домой, чтобы первыми его поздравить. Хихикая и подначивая друг друга, мы пытались попасть в Лёнин подъезд — кода мы не помнили. Наконец кто-то из жильцов впустил нас, и прямо в подъезде мы достали торт, украсили его свечками, зажгли их… И предстали пред Лёнины светлы очи, которые он с утра даже продрать толком не мог, встретив нас на пороге, заспанный и удивленный.

Кстати, Лёня — это отдельная тема. Несмотря на то, что с Лялей они давно были не вместе, они продолжали дружить и поддерживать теплые отношения. Лайла принимала Лёню как близкого человека, которому можно доверять и на которого можно положиться. А поскольку мы с ним тесно общались, оба будучи под патронажем Айзеншписа, то со временем сдружились еще больше. Ревновал ли я? Наверное, мог бы. Но в Лялиной с Лёней дружбе не было ни намёка на чувства особого рода. Скорее это были отношения брата и сестры.

Ляля со своей стороны меня вообще не ревновала. Ни к кому. С одной стороны – сказка. С другой – меня это зачастую бесило. Казалось, что ей всё равно, где я, с кем и почему. Иногда я даже сомневался, испытывает ли она ко мне чувства того же накала. Потому что для меня безумная любовь была неотделима от безумной ревности. Иногда я даже провоцировал её на подобную реакцию. Бесполезно. Стоило нам чуть поссориться и разбежаться – что случалось нередко, потому что наши размолвки и примирения происходили с фантастической скоростью, – как я начинал метаться, не в силах перенести картин с ее участием, которые рисовало мое свихнувшееся воображение. А потом я понял, почему она такая. Она жила в совершенно другом мире. Где любовь возможна только тогда, когда есть доверие. Доверяю – значит, люблю, не доверяю – не люблю. Это её принцип, который я пытался перенять. Впрочем, без особого успеха.

Ляля писала невероятные стихи. Этим она меня потрясла даже больше, чем внешней красотой. Признаться, я не ожидал найти в ней столь многогранную и глубокую личность. Она умела выражать эмоции такими словами, которые каждый раз оказывались единственно верными и окончательными. Ни добавить, ни убавить. Ей удавалось передавать характер наших отношений так, как у меня никогда не получится. Смотрите сами.

У тебя крылья, у меня крылья,

Оглянись у кого ещё…

Указатели занесло пылью.

Время прошло.

Быть твоей игрушкой.

У тебя кони

У меня поводья

Но пусто седло.

Быть твоей ловушкой.

Кто мы сегодня?

Кажется всё равно.

Как куклы и невидимые лески.

Промолчать,

Друг другу в отместку.

Раздуть пустоту, что потом

Лопнет с треском.

У тебя в руках голуби

У меня зерно.

Мысли не сломаны,

Ведь мы чужая боль.

У тебя в руках голуби,

Но они не станут мной.

Ты не можешь без игры,

Я не могу с игрой.

Услышать твой голос в песне

И дальше жить.

Замести следы, но так,

Чтобы ты мог найти.

Мы робки признаться

В желании любить.

Но не в наших силах

Разорвать эту нить.

А самое большое впечатление произвел на меня её подарок на мой первый день рождения, который мы провели вместе. Она подарила мне свою картину. До этого Ляля никогда не создавала масштабных полотен, тем более маслом. Это очень сложно для новичка, но она смогла. На картине Ляля изобразила женщину с раскинутыми руками-крыльями на фоне огромной безмолвной Луны — женщина то ли взлетала куда-то в небеса, то ли, наоборот, падала. Я стал свидетелем рождения чего-то нового в жизни моей любимой — и это было очень ценным, как и тот факт, что свое самое первое творение она решила преподнести именно мне.

Чуть позже Ляля описывала весь процесс написания этого полотна: как она смешивала краски, как подбирала сюжет, перерисовывала начатое. Поскольку она никогда раньше не писала маслом, на работу ушло много времени — почти восемь месяцев. Я был до глубины души потрясен этим фактом.

Лайла сделала свою картину похожей на большую открытку – кроме собственно изображения на ней были нанесенные теми же масляными красками стихи.

Только мы заметим мерцания эти.

Нам нельзя развязать всем глаза.

Ниточки свяжем,

Силы истратим, но не докажем.

Никому не видно,

Как и нам детям.

Стрелы вонзить,

Инеем покрыться.

Получи, прости, просто возьми,

Как есть прими.

Снова влюбиться.

Того, без кого не представляешь жизни.

И негде скрыться.

Лишние люди,

Бог простит, если мы их забудем.

Страшные лица, злые силы.

Всё, что казалось нам милым.

Бьют, когда нужна встряска.

Страх и ложь грязная,

Ложь, как будто безопасная.

Ложь – разная.

Не простить и не ответить

Легче, чем не заметить.

Попробовать жить без опаски.

Не черное и белое,

А краски…

Шрамами, а не мелом,

Не рассудительным стать, а смелым.

Мы не будем придираться,

За одной спрячемся маской.

Развяжи им глаза,

И все будут дети.

В новый океан от каждого слеза.

Вот только нам не нужны

Взгляды эти…

Развяжи им и закрой нам.

Только этот мир никто не видел.

Играми, масками.

Страхом и красками

Мы укроемся там.

Он один для нас безобиден.

Единственный трон – напополам.

Любви было слишком много. В душе моей бушевал настоящий пожар, я метался, рвался и распадался на части, будто нескладывающийся пазл. Мне хотелось проводить с ней как можно больше времени – и одновременно с этим в тот же период неуклонно росло количество даваемых мной концертов. И я никак не мог отказаться своей работы, от единственного призвания в жизни.

Ляля это прекрасно понимала. Но в глубине души она не могла смириться с тем, что я сам себе не принадлежу и не в состоянии проводить с ней столько времени, сколько хотелось бы нам обоим. Я не мог притормозить этот разогнавшийся эшелон. У меня, как и у всякого человека, имелся лишь стоп-кран – возможность бросить все и сразу. Продолжая метафору, скажу, что подобная остановка состава означает, что он сойдет с рельс – раз и навсегда. Оставшиеся в живых пассажиры расползутся, а сложная машина для движения вперед превратится в тонны разъедаемого коррозией железа. Я бы не пошел на такую жертву, а Лайла бы ее не приняла.

Наверное, в глубине души я понимал с самого начала: эти отношения – не навсегда. Это не значит, что я был готов расстаться с Лялей, как раз напротив. Просто я чувствовал, что здесь что-то не так, неправильно, это сжигает дотла, а так не должно быть. Но вместе с тем Ляля открыла для меня целый мир. В её лице я соприкоснулся с философией мегаполиса и сразу стал иначе воспринимать действительность.

Я вообще не люблю податливых. Когда просишь девушку сделать что-нибудь – и она смотрит тебе в рот и бежит делать… Не надо. Мне нравится, когда со мной спорят. Вот Ляля – да, она была девушкой моего типа. Правда, из-за прений мы не всегда могли долго выдерживать друг друга. Вместе тесно, врозь скучно… Впервые мы расстались почти на два месяца – как бы желая взять тайм-аут, сделать передышку. Эти два месяца в разлуке были невыносимы…

Иногда нам удавалось вырваться из бешеного ритма и куда-нибудь съездить. Недалеко и ненадолго, но это не важно. Я до сих пор вспоминаю нашу поездку в Анапу, эти несколько дней в раю, веселых и безумных, как вся наша с Лялей жизнь. Я тогда выцыганил у Лёни Нерушенко летнюю майку и носил ее с чувством приобщения к чему-то звездному. Правда, майку следовало бы сперва постирать, она пахла потом…

А вот еще один из эпизодов нашего затянувшегося сумасбродства. Перед Новым 2004-м годом у меня был назначен концерт в «Метелице». За пару дней до этого мы с Лялей поссорились, потом случился мой день рождения, мы помирились… Но примирение, как всегда, было настолько бурным, что мы оба пропали на три дня, отключив все средства связи. Позднее я обнаружил у себя на телефоне пятьдесят пропущенных звонков. До меня добрались непосредственно перед концертом. И когда я появился в «Метелице», притащив с собой Лялю, Айзеншпис был вне себя от ярости.

– ГДЕ ТЕБЯ НОСИТ?!! – заорал он на грани ультразвука. – У нас же контракт!! На сцену!! Быстро!!!

Переодевшись, я выбежал выступать. А когда вернулся, обнаружил, что Ляли нет.

– Где она? – спросил я у Айзеншписа.

– Там, где и должна быть, – ответил он. – Дома.

Ребята, которые были в зале и видели случившееся, рассказал мне, что Айзеншпис чуть ли не с кулаками набросился на Лялю, наорал на неё, после чего она в слезах покинула клуб. Дозвониться до Ляли я в тот вечер не смог. Она не брала трубку.

И вот наши отношения стали давать сбой. Ляля всё чаще плакала, просила меня больше бывать с ней – чего я делать не мог, потому что моя популярность росла, а с ней увеличивалось количество работы. Если раньше музыкальные проекты откусывали от моего свободного времени по кусочку, то теперь они его откровенно сжирали.

Однажды Ляля объявила, что едет отдохнуть с мамой в Марокко – на месяц. Такова была ее официальная версия. Я поверил и с лёгким сердцем отпустил свою девушку. Как оказалось, напрасно.

Первое время я жил ожиданием. Но вот минул месяц, пошел следующий… А Ляля всё не появлялась. Я звонил ей, приезжал к ней домой - все безрезультатно. Оставалось лишь ждать, страдая и скучая по ней. Еще через месяц меня, наконец, пронзила простая и жестокая догадка: Ляля меня бросила. Сбежала. Ушла. Исчезла.

Я взвыл, как раненый зверь. Метался, тряс друзей, пытался выведать у них, где моя любимая, что с ней, куда она исчезла и как её найти. Но все молчали. Кто-то действительно был не в курсе того, что происходит, а кто-то определенно знал… Но Ляля переехала, поменяла телефоны и строго-настрого наказала всем молчать.

Я испытывал целую гамму чувств, которые сложно сейчас описать. Всё это я выплескивал в дневник смутными фразами и оборванными строчками стихов. Я постоянно спорил — с ней, с собой, с собственной любовью… Часто мне казалось, что я схожу с ума.

Разбирай все бумаги. Действуй. Сделай как надо.

Не забудь про подарки — и сожги это на хер.

Сколько же фотографий с содержанием разным.

Не хочу быть заразным, карантином здесь пахнет.

Буду биться как серый, не буди во мне зверя.

Убирайся из сердца, я нашел уже церковь

С близкой теплой стеною. Не могу не остаться

Это новое счастье. Не могу не остаться – не хочу быть с тобою.

Как же больно мне было, как же было мне тесно.

Ты не сможешь обидеть, мне с тобой уже пресно.

Вкуса я не имею, я тобой не болею.

Ты уйдешь – вот дорога. Но еще два-три слога.

Обретенный условно и еще не вживленный

Твой портрет понемногу разбросает по волнам.

Не утонет конечно, как бы мне ни хотелось

И найдя в себе силы не признаюсь я в этом

Волны солью полны как все слезы мои

Море слёз – это важно. И портрет тот бумажный

На поверхности памяти и сожалений. Всё, хватает.

Не буду. Не хочу на коленях.

А Ляля в это же время чувствовала себя настолько истерзанной, что приняла решение за нас обоих. Это было ее очередной попыткой поставить точку в отношениях, которые, увы, вновь зашли в тупик. Я не мог понять, как такое возможно — причинить и самой себе, и любимому человеку дикие страдания. Ляля полагала, вероятно, что «с глаз долой – из сердца вон». Проблема только в том, что от себя не убежишь. Вот и она… не убежала.

Однажды ночью раздался звонок. Я взял трубку и услышал родной и знакомый Лялин голос.

– Привет, - сказала она и разрыдалась.

Она плакала, что-то говорила, я слушал и молчал. Потом позвал:

– Приезжай.

И она приехала.

Всё завертелось с новой силой, с новым накалом. Встречи, признания, ссоры, примирения. И ощущение дикой усталости, опустошенности внутри. Какое-то новое чувство, которого раньше не было. Оно нависало надо мной, как грозовая туча, давило на грудь и предвещало скорый финал.

В какой-то момент я сломался. Боль от долгой «марокканской» разлуки с Лялей была настолько острой, что в её отсутствие всё переплавилось и перегорело. В душе осталось только унылое пегое пепелище, где не было места прежним надеждам.

Я чувствовал какое-то странное спокойствие, опустошение, почти равнодушие. Это новое ощущение пугало. Мне хотелось снова испытать то волшебное очарование, которое меня охватывало в присутствии Ляли… И это чувство все еще можно было вызвать искусственно, но теперь оно тянуло силы, выматывало.

Тогда, когда вдруг кажется, что всё – пришли и нет пути назад,

Формальность вслед за сложностью смещает прежний факт.

Ведь всё же чувства неискоренимы

Проблемы, страхи и страданья все же мнимы

Уверен, есть возможность отыскать тот берег и войти

Второй раз в устье быстрой той реки.

Ляля видела эту перемену. Если раньше она могла исчезать и появляться, то теперь в её поведении открылось что-то новое — в чём я видел искренний страх потери. Она стала ездить за мной на концерты. Например, я мог поехать в Питер на гастроли и, уже на месте, обнаружить её среди публики. Да! Она неслась вслед за мной, покупала билет на мой концерт и ожидала конца моего выступления перед сценой, стоя с огромным букетом белых роз. Она хотела сделать мне сюрприз. Она все чаще меня удивляла.

Кому же как не нам, людям с глубиной души, знать, что такое бессонница.

Всё случилось, когда мы поехали отдыхать на Гоа, в Индию. Во время поездки Ляля замкнулась, ушла в себя. Я пытался её тормошить, но отступал перед ее грустным взглядом.

Наше последнее объяснение произошло на океанском пляже. Оно было кратким и уж точно не таким страстным, как все предыдущие. Страсть ушла.

– Витя… - тихо сказала Лайла. – Как думаешь, что будет дальше?

Она всегда задавала честные вопросы и ждала соответствующих ответов.

– Не знаю, – сказал я чужим голосом.

– Мне кажется, что дальше… что так продолжаться не может.

– А как должно быть?

– Я просто больше не могу, – прошептала Ляля и вжалась всем телом в песок, словно озябнув под прохладным океанским бризом и желая согреться. – Я очень устала.

Мы сидели на берегу океана и молчали. Я чувствовал себя так, будто наблюдаю за происходящим из параллельной реальности. Вроде бы всё как всегда — вот Ляля, такая родная и знакомая, близкая. Рядом я – обнимаю свою возлюбленную, пытаюсь что-то сказать ей и одновременно ловлю себя на мысли, что это теперь выглядит до безобразия фальшиво. На самом деле я уже не внутри этих отношений, а как бы вовне.

– Давай просто расстанемся, – предложила Ляля.

– Да, наверное, так будет лучше, – глухо ответил я.

Так мы приняли решение по возвращении в Москву больше не встречаться.

За всю обратную дорогу Ляля не проронила почти ни звука. Она не плакала, и это было хуже всего. Лучше бы она рыдала, кричала, обвиняла меня в чём-нибудь. Я мог бы что-нибудь ответить. Но нет, она просто отпускала меня и уходила сама.

Некоторое время мы вели себя так, будто сумели забыть о существовании друг друга. Мы не были в ссоре, мы не держали обид. Просто эмоциональный накал еще не спал, и всё было настолько больно, что мы бы не смогли смотреть друг на друга и представлять, что мы теперь чужие. И уж точно нам не удалось бы находиться среди общих друзей, смеяться, заводить новые знакомства на глазах у бывшей любви… Нет, это было бы лишним.

Наверное, правда?

Уверен, бывает.
Судьба про идущих на свет забывает.

Быть избранными сердцу бешено биться

С тобой понимать все и вдруг оступиться

Упасть в пустоту и желать в ней остаться

Теряя, заставить зрачки сокращаться

Упасть и не ждать ничего и не верить

Отказываться от того, кто в замене.

Быть преданным даже если прежняя скажет возьми

Но фатальные чувства сильнее.

Ты хочешь отдать сердце мысли

Увидев глаза мои полные боли

Терять невозможно, ненужно, не вдруг

Хочу в эту сказку, как маленький Мук

Не понятый, но понимающий всё.

Через несколько месяцев я узнал, что Ляля заключила контракт с крупным зарубежным издательством и уезжает в длительную командировку. Я тут же примчался, чтобы попрощаться и передать ей мою песню «Вода, песок», которую я сочинил, когда мы были в Индии. Не мог не прийти, ведь я совершенно не представлял, когда мы увидимся вновь. И будем ли мы при новой встрече теми же Лялей и Витей…

Вскоре Лайла вернулась в Москву – у неё оставались незавершенные дела в городе. А еще через некоторое время не стало Лёни Нерушенко. Он погиб, врезавшись на мотоцикле в грузовик и перелетев через ограждение. На дороге, по которой он нёсся на своём байке, шли ремонтные работы. Лёня к тому времени стал единственной ниточкой, связывающей нас с Лялей. Он принимал участие во всех перипетиях наших сложных отношений – мирил нас, когда мы ссорились, давал советы, подставлял дружеское плечо то мне, то Ляле. Сопереживал. Был другом. И вот эта нить оборвалась…

Мы все приехали на похороны. Ляля явилась полуживая – она молчаливо стояла в сторонке, посеревшая, тихая, бледная и поникшая, словно тень. Плакать она не могла – она была в шоковом состоянии, и только глаза выдавали, насколько это невыносимое страдание – потерять разом двух близких людей, одного – навсегда, другого… Это был последний раз, когда я видел Лялю перед долгой разлукой.

Остались только строчки, пропетые веселым Лёниным голосом – на диске, который вышел уже после его смерти:

Не забывай меня, нет.

Не забывай меня…

Может, встретимся…

Обязательно когда-нибудь встретимся, Леня. Я в это верю.

Лайла с ее природной веселостью и легкостью была слишком нежной для всех испытаний, выпавших на её долю. Настолько нежной, что события этих лет подкосили её. Через друзей мне передавали, что у Ляли нервный срыв – она временно находится под присмотром мамы.

После того, как Ляля оправилась от потрясения, связанного с Лёниной гибелью, она уехала в Лондон – учить английский, писать картины и просто жить – другой жизнью. Её след для меня затерялся. Она оставалась верной себе и не раскрывала свои планы даже перед лучшими друзьями. Ей требовалось одиночество. В одиночестве рождались лучшие её стихи и картины.

Спустя два года после нашего расставания мы случайно встретились в Лондоне. Это было на Риджент-стрит, куда она зашла в магазин игрушек с подругой. А мы с Яной Рудковской приехали на гастроли. Мне хотелось осмотреть Лондон получше, и я прогуливался по той же улице. Вдруг кто-то вдруг хлопнул меня по плечу, я обернулся и увидел ее – свою утраченную возлюбленную. От изумления я на пару секунд потерял дар речи, и когда голос вернулся, схватил ее за плечи, и завертелся с ней по тротуару, повторяя: «Привет, привет, привет! Боже мой, это ты!». Контрапунктом шли сбивчивые реплики Ляли: «Слушай, я вообще не бываю в центре Лондона, представляешь! Я даже не знаю, как так получилось… Именно в этот день… И я здесь!..». Она действительно предпочитала шумным городским улицам тихие предместья, и выбиралась в эти места довольно редко.

Ляля почти не изменилась. Разве что стала более величавой и, думаю, еще более прекрасной, чем была. Мы тут же отправились в ближайшее кафе, где около трех часов сидели, вспоминая прошедшие времена. Я расспрашивал Лялю, как она здесь устроилась, что делает, чем живёт. Оказалось, она поступила в университет Уимбильдон, и как художник выставляла свои работы на выставках…

Я был за неё искренне рад. Но теперь мы общались только как друзья. К тому времени моё сердце было уже занято Леной. И всё же для Ляли там по сей день есть потайной уголок, где я храню эти воспоминания. Такое не забывается. Лена – это другие чувства, другие эмоции, абсолютно фантастические, но иного порядка. Лена – настоящее. Ляля – прошлое, и она навсегда мой друг, близкий человек, часть моей души. Мы общаемся. Теперь – можем.

Из Лондона я уезжал со странным чувством. Будто эта история любви, описав некий виток, наконец, завершилась. Хотя, о чём это я. Любовь – вечна. Если она настоящая, она никогда не заканчивается.

Прощай мой друг, прощай,

Прощай, не навсегда,

Прощай мой друг,

Ведь ты теперь – звезда…

Я думаю, что девушка на картине, подаренной мне Лялей, всё же взлетела.

ЛОЖЬ, ВИДЕО И ПИАР

Мерзости шоу-бизнеса. – «Дёрганый он какой-то, Билан этот». – Мой будущий пиар-менеждер, а ныне ди-джей и адвокат. – Немного о шутках Айзеншписа. – «Я здесь больше не работаю!»

Есть у меня одна дивная особенность: я никогда не устраиваю скандалов. Они сами возникают вокруг меня, вторгаются в мою жизнь против моей воли. Чаще всего – по вине людей, которые пытаются построить интригу вокруг моей персоны. Ведь многим не дает покоя сам факт моего существования. То тут, то там периодически вспыхивают какие-то междусобойчики, которые я стараюсь игнорировать.