Глупое желание - умное сознание - сильная воля - добрый поступок 9 страница

- Я не хочу, чтобы дядя Сережа приезжал к нам, - вдруг объявляет он, рассматривая макаронину на свет.

- Почему?

Подумал. Не сразу ведь придумаешь причину. Нашел:

- Потому что у нас тесно. У нас такие маленькие комнаты.

И вправду, не хоромы у нас, но все-таки дядя Сережа как-нибудь поместится. Я хотел было сказать: "Не болтай глупостей!" - но сдержался, решив, что это вовсе не глупость. Пойди придумай такой необыкновенный довод! Мне бы обнять, поцеловать и похвалить мальчика, заодно превратив все это в шутку. Но я возражаю серьезно:

- Мы же договорились с дядей Сережей. Все должно быть честно.

Он проглотил макаронину и задумчиво сказал:

- Я тебя ненавижу.

Вот те раз!

И так все время. Во мне словно двое воюют, воспитатель и просто человек. Любящий и раздражающийся. Любовь к мальчику борется с раздражением.

А говорят, не нужно никаких наук о воспитании, никаких книг о воспитании - надо ПРОСТО ЛЮБИТЬ детей.

Культ ПРОСТО ЛЮБВИ весьма распространен в наши дни. Слушайся, дескать, своего сердца, и оно не подведет.

Подведет, еще как может подвести!

Наша педагогическая вера возникла, как уже говорилось, до нас. Но еще старше чувство любви к детям, на котором замешена вера. Память чувств - самая древняя память. Мысли могут быть новые хоть каждый день, а чувства складываются и созревают веками.

Детей своих всегда любили, но это была любовь без быта, без ухода за детьми, без соприкосновения с ними, без общения с ними... В таком виде она и передана нам. Но уход за ребенком требует такого сосредоточения и напряжения, что его далеко не каждый выдерживает. За всеми этими тягучими завтраками, макаронами, сборами на прогулку любовь теряется.

Вот и меня в то утро, когда должен был прийти дядя Сережа, словно раздирало на части. Старая, древняя, внебытовая любовь была возмущена, все кричало во мне: "Да что же это такое? Пятилетний пацан, мой собственный сын заявляет мне: "Я тебя ненавижу" - а я его должен любить?"

А новое чувство, постепенно зарождающееся во мне, еще слабое, еще вынужденное отстаивать себя, это новое чувство помогает мне искать выход. "Все было - этого еще не было, - говорю я себе. - Но ничего страшного... Услышал где-то. В детском саду и не такое услышишь. Обидеться? Обидно, конечно... Но ведь я люблю мальчика, - говорю я себе, - и ведь на самом-то деле я не обижен, не чувствую обиды. Я люблю его, и ему не обидеть меня ни за что. Притвориться обиженным из педагогических соображений? Чистая глупость. Превратить все в шутку? Но ему не до шуток, он ненавидит".

И самым спокойным из всех серьезных своих голосов я интересуюсь, за что же он меня ненавидит. Чистейшая серьезность и невозмутимость - вот что мне нужно в голосе. Кажется, удалось, поскольку он объясняет деловито:

- Потому что ты хочешь, чтобы дядя Сережа пришел, а я не хочу.

Снова вскипает во мне раздражение. Снова побеждает прежняя, абстрактная любовь! Я люблю сына - но я люблю хорошего мальчика, а не капризного, не такого, у которого на каждом шагу "хочу" да "не хочу". Людей, постоянно повторяющих: "я люблю", "я это не люблю", "хочу", "не хочу", - таких людей я терпеть не могу.

Но ведь пятилетние буквально сотканы из этих "хочу" и "не хочу". Станет старше - пройдет само собой, а одергивать и поучать - еще опаснее. Я видел детей, которых в пять лет отучили говорить "я хочу", а в пятнадцать схватились за голову: "Он ничего не хочет! Его ничего не интересует". А в двадцать пять и вовсе были в ужасе: "Что делать? Ему ничего в жизни не нужно..."

И вот новая моя, человеческая, а не педагогическая любовь, кажется, побеждает:

- А мы его во дворе встретим, дядю Сережу, - удалось придумать мне. - Если у нас тесно, мы подождем его во дворе.

Ура! Его величество согласилось на такой шаг. Я чувствую себя счастливым. А что делать? Кто скажет, как НАДО поступать в таких случаях? Или еще сложнее вопрос: кто скажет, что должен был делать, говорить и чувствовать я - такой, какой я есть?

Уверен в одном: я не укрепил случайно вспыхнувшее зло в душе мальчика, и оно улетучилось. Я победил. Не мальчика, нет! Победил зло. В это утро в мире зла стало на один атом меньше, чем могло быть.

Но так ли все? Правильно ли я поступил? Читательница из Кемеровской области Елена Михайловна Елисеева пишет мне, что я не прав, что ребенок в то утро понял одно: можно говорить "ненавижу" по любому поводу и в любое время, и если кто-то обидится, то ребенок удивится и не поймет, почему человек обиделся. "На месте отца я бы отреагировала сразу, - пишет она, - сознательно и доходчиво объяснила бы сыну, что нельзя говорить "ненавижу" без особой причины, ненавидим мы очень плохих людей, например, фашистов. Это страшное слово - "ненавижу", хорошего человека оно может оскорбить и обидеть, а ты понимаешь, как это - обидеть? Тебе было когда-нибудь обидно? Вот видишь, так и мне обидно. Мне кажется, сразу надо было пресечь это. А отец промолчал, и слово это злое не исчезло, оно только затаилось".

Вот случай показать, что такое разные педагогические веры.

Сначала кажется, что Елена Михайловна совершенно права и возразить ей нечего. Все ее доводы убедительны и вызывают уважение. Но права она по-своему, в своей логике, в своей вере.

А я верю, что мир в то воскресное утро был дороже всего и что если я каждое слово мальчика начну принимать как предлог для поучения, то мне придется поучать его с утра до вечера. Пусть даже и ласковым голосом, но поучать. В конце концов мои поучения станут надоедливыми. И однажды, когда придет минута сказать решительное слово и нужно будет, чтобы мальчик услышал его и послушался, - у меня такой силы влияния не останется, я всю ее истрачу на поучения по мелким поводам. Поучения - как антибиотики, они лечат поначалу, а потом вирусы привыкают к ним.

Я думаю, что мальчик в пять лет, сказав "ненавижу", уже знал, что это обидно, что он сознательно хотел обидеть меня, чтобы добиться своего, своей цели, и если бы я показал ему, что обиделся, - то и вышло бы так, как он хотел. Я показал бы ему, что, обижая человека, можно иногда и добиться своего. Я дал бы ему урок обидчивости, показал бы, что одна из возможных человеческих реакций на чужой поступок - это обида. Но обида - беспомощная реакция, самое слабое средство, я не хочу его учить обижаться. Я показал ему, что можно выработать и другую реакцию, можно поискать путь к согласию - мы стали искать его и нашли. Я учил его быть миролюбивым.

Я считаю, что, обидевшись, я отошел бы от мальчика, а мне важнее всего, чтобы не было между нами ни рва, ни канавки. Пока мы вместе, я могу влиять на него, а если я обиделся, отступил, отвернулся (обиделся - это отвернулся, как маленькие девочки отворачиваются и трут глаза кулачками: "Я на тебя обиделась!"), если бы я отвернулся, то мои возможности повлиять на ребенка уменьшились бы.

Я уверен, что, произнеся сердитое слово "ненавижу", мальчик все-таки не до конца еще понимал его серьезность, иначе (я его знаю, своего мальчика) он бы его не произнес. Сказал и забыл. Мог бы и похуже что-нибудь сказать... Но если я это дурное слово пропущу, не заметив, если ничего в ответ не произойдет, то спустя какое-то время мальчик и сам перестанет пользоваться сильными словами - ведь не в безвоздушном же, не в безлюдном пространстве он живет. А если бы я сконцентрировал его внимание на дурном слове, то он навсегда запомнил бы его, оно укрепилось бы в его сознании и мальчик знал бы, что при случае можно воспользоваться этим словом - он видел бы, какой эффект оно производит.

И я не верю в педагогику пресечения ("сразу надо было пресечь это"). Чуть что - пресечь! Я больше верю в педагогику противопоставления: злу противопоставляется добро. Я уверен, я верю, что мальчик отметил в своем сознании, какя отреагировал на сильное слово, на попытку обидеть, и он стал чуточку лучше, мой мальчик. Да и я, признаюсь открыто, любовью победив обиду, почувствовал, что я тоже стал лучше, и вот это мое незаметное, тонкое, неуловимое движение к лучшему - но движение! движение! - несомненно передалось и мальчику, иначе он ни за что не согласился бы на мое довольно глупое предложение встретить Сережу во дворе. Ведь мальчик пошел мне навстречу, словно извинился передо мной, и насколько такое извинение дороже того, к какому я мог бы его принудить, если бы потребовал: "Ты меня обидел, проси прощения! Не хочешь? Не будешь? Упрямый мальчишка! Становись в угол!" И потом из угла услышал бы тягучее, душевно-ленивое: "Я больше не буду..." А потом пришел бы наш гость, и мы с Матвеем натянуто улыбались бы ему и изображали хозяев, чувствуя враждебность друг к другу. Я - потому что маленький мальчик посмел сказать мне "ненавижу", мальчик - потому что я устроил скандал по пустякам.

А к тому же - отчего это никогда не приходит нам в голову? - он маленький, он бессилен передо мной. Я могу делать что хочу: звать в гости дядю Сережу, не звать в гости дядю Сережу, а мальчик никаких прав не имеет. От этого можно и возненавидеть! И отчего не приходит нам в голову, что когда мальчик говорит нам "я тебя не люблю", "я тебя ненавижу", то он не только повторяет чужие, а может быть, и наши собственные слова (не говорили ли мы ему "я тебя не люблю!", а?), но и в самом деле ненавидит. Он маленький, его чувства сильнее наших! Прочитав ему нотацию о том, в каком случае надо употреблять слово "ненавижу", а в каком - нет, я бы поучил его, как за словами прятать чувство. Хороший ли это был бы урок? Это был бы урок вежливости, не спорю, но урок чувства - дурной, а чувства в этом возрасте важнее вежливости. У мальчика сильный характер. Когда он любит - он умирает от любви, когда он ненавидит - он кричит: "Ненавижу!" Что ж! Я не должен его ломать, но я не должен и поощрять его ненависть, его злобные чувства. Я не могу искоренить их в один миг - я могу противопоставить им добро, могу освободить мальчика от злого чувства, если оно было. Елена Михайловна победила бы дурное слово, а я, мне кажется, победил дурноечувство.

Если мальчик произнес злое слово просто так, я не должен заострять его внимание на этом слове.

Если мальчик хотел меня обидеть, я не должен поддаваться и обижаться.

Если мальчик ненавидел меня, я должен помочь ему справиться со своим чувством, сделать так, чтобы он сам победил его.

Но главное в этой истории заключается в следующем. Мама Елена Михайловна с ее педагогическими убеждениями, с ее педагогической верой должна поступить так, как она предлагает, - и она будет права. Она не может принять мой совет и поступить так, как предлагаю я, потому что мой вариант ответа, но без веры в него приведет к худшим, а не к лучшим результатам. Ведь это лишь кажется, будто я попустительствовал мальчику, нет, я действовал, я сильно потрудился в ту минуту.

А Елена Михайловна, если бы она поступила, как я предлагаю, пошла бы против себя, против своих убеждений, и вышло бы, что она просто промолчала бы, проглотила обиду. Вышло бы то самое попустительство злу, против которого - и в этом мы несомненно согласны - мы вместе восстаем, и я, и незнакомая мне Елена Михайловна, и почти все люди.

Конечно, я не произнес в уме и десятой доли тех фраз, которые здесь для наглядности воспроизведены в виде доводов и рассуждений, но все же эти фразы, эти мысли и доводы жили во мне, их подсказывала моя педагогическая вера. Но и я, разумеется, не могу принять вариант Елены Михайловны: он возмущает меня точно так же, как возмущает ее мое поведение.

Такова педагогика. В каждом слове, в каждой интонации, в каждом самом маленьком поступке отражаются все наши убеждения. В любом слове - вся педагогика во всем ее объеме, и потому, чтобы суметь сказать ребенку толковое слово, имеющее воспитательную силу, нужно вырабатывать в себе сильную, эффективную педагогику, сознательно обновлять свою педагогическую веру.

...А дядя Сережа все-таки пришел к нам в гости, приехал на велосипеде диковинной марки и раскраски. Он рассказывал детям во дворе сказку о том, как дружили полицейский и паук и как на птичьем рынке купили живую летающую подушку, он дарил детям апельсины из авоськи, предварительно вырезав перочинным ножом на каждом апельсине веселую или грустную рожицу. И вечером, укладываясь спать, мальчик сказал, что он очень любит дядю Сережу.

- Я его всегда знал, - сказал он.

Я почувствовал ревность, но подавил ее. В конечном счете не обязательно, чтобы мальчик любил родителей - любил бы он кого-нибудь. Бывает и безответная любовь, надо быть готовым и к этому. Лишь бы он любил кого-нибудь! Был способен любить!

Тоненький стебелек детской любви - любви к отцу с матерью, к чужому человеку, к кому-нибудь... Вдумаемся: ведь все, что в мире есть хорошего, в конечном счете вырастает на этом стебельке.

Глава III. СРЕДСТВА ВОСПИТАНИЯ

Воспитание без воспитания - общение с ребенком без прямых средств воздействия, без команд, угроз, без одергиваний, замечаний, нотаций, без наказаний, битья и других мероприятий подобного рода. Предположим, что это понято и принято. Без чего - ясно. Но с чем? Что воспитывает ребенка? Почему все-таки происходит воспитание?

Из рассмотренных нами целей и условий воспитания выведем и соответствующие средства.

Вместе с педагогической верой, полученной нами в детстве, вместе с образом Ребенка, который создается под влиянием этой веры, живет почти в каждом из нас и страсть к воспитанию - не замечали ее в себе?

Страсть к воспитанию себе подобных - одна из самых первых человеческих страстей и самых неискоренимых. Психологи почему-то не замечают ее.

Дана ли она нам от природы? Ведь если заложена в человеке страсть, ведущая к рождению детей, то должна быть заложена и страсть воспитывать.

Или она дана нам из первых наших жизненных опытов? Если бы можно было спросить шестимесячного младенца: "Кто такие люди? Чем они занимаются?" - он ответил бы, что люди - это воспитатели, и занимаются они с утра до вечера только воспитанием, больше ничем. Все воспитывают всех!

Оставьте трехлетнего мальчика с годовалым младенцем - и старший тут же начнет воспитывать младшего и будет учить его, как жить, пока тот не заорет на весь дом.

Поднимаешься по лестнице, и на каждой площадке из-за каждой двери крики: там муж воспитывает жену, там жена - мужа, а там они оба воспитывают своего сына. Бушуют педагогические страсти!

И человек не просто едет в автобусе, куда ему нужно, но еще воспитывает по дороге весь автобус.

Продавщица в магазине на вопрос "Сколько стоит сырок?" отвечает: "Там написано!" А когда ей говорят, что легче назвать цену, она искренне удивляется: "Ну надо же людей воспитывать!" Она не сырками торгует, она на воспитательной работе.

Горький говорил о своих хозяевах, у которых он работал в подмастерьях, что они жить не смогли бы, если бы у них отняли право судить о людях. Явись к ним сам Иисус Христос, они и его стали бы учить, как ему жить.

Природа дала каждому из нас урок: родить и вырастить десять - пятнадцать детей. И на десять - пятнадцать детей дала она нам воспитательной страсти. Мыслимо ли выливать всю эту страсть на голову одного? Кажется, будто воспитывать всех вокруг себя - это благородно, вроде бы как "не проходите мимо", но благородство - в обуздании своих страстей, а не в потакании им. Страсть, ведущая к рождению детей, регулируется законами и моралью. Страсть к воспитанию не обуздывается ничем, воспитанием можно заниматься безнаказанно.

"Оставь ребенка в покое, - говорю я себе, - перестань его воспитывать на каждом шагу, уйми свою страсть к воспитанию! Она кажется тебе благородной, а на самом деле это и есть бескультурье - посягать на ребенка так называемым воспитанием. Не стой над душой!"

Ученые ввели понятие "психологическая совместимость"; проверяют, могут ли два космонавта провести вместе полгода. Но что бы стало с ними, если бы, кроме всего прочего, один из них должен был с утра до вечера воспитывать другого?

Увидав слова "Воспитание без воспитания", одна из читательниц воскликнула: "Что вы делаете! Вы лишаете людей единственного их наслаждения - наслаждения воспитывать, поучать, унижать воспитанием, утверждаться за счет детей! Вам этого не простят!"

Возможно. Но что делать?

Культурное - то, над чем поработали, окультурили. Собственно говоря, все задачи педагогики сводятся к тому, чтобы окультурить природную воспитательную страсть.

По многим причинам вслед за демографическим взрывом, вслед за образовательным бумом середины нынешнего века поднимается еще никем не замеченная третья волна: круто возрастает интерес к семейной педагогике. Мир не справляется со своими детьми. Родители не успевают приспособиться к постоянно меняющимся обстоятельствам жизни, не умеют изменить свои взгляды и приемы, выработать новую для себя педагогическую веру. Оттого - небывалая потребность в педагогическом знании, совете, помощи. Во всем мире примерно с начала семидесятых годов появляются одна за другой программы практического обучения родителей, создаются методики такого обучения, выходят одна за другой книги-бестселлеры о воспитании детей в семье - известная книга доктора Б.Спока "Ребенок и уход за ним" была первой ласточкой.

И у нас то же самое. В документах школьной реформы 1984 года прямо говорится о необходимости "педагогического всеобуча". И вот на первое занятие университета для родителей в большом городе пришли, как сообщала местная газета, девятьсот пап и мам. Девятьсот!

А на следующее занятие - девяносто.

А на третье - девять.

Похоже, что великий спрос на педагогические знания сегодня никто не может удовлетворить - никто не знает толком, чему же учить родителей и чем им помочь. Оттого и бегут они с лекций, и так во всем мире. В США провели серьезное исследование с целью установить, каков же реальный результат семинаров и курсов по семейному воспитанию, по технике общения с детьми. Как рассказывает "Руководство по обучению родителей", изданное в Нью-Йорке в 1980 году, результаты оказались крайне незначительными.

Пожалуй, иначе быть и не могло, потому что с некоторых пор считается, будто обучать родителей - значит давать им главным образом психологические сведения. Консультации для родителей ведут врачи и психологи, а не педагоги. Между тем у педагогики не одно, а два основания - психология и этика, и, скажем, выдающиеся наши воспитатели Антон Семенович Макаренко и Василий Александрович Сухомлинский были специалистами в области этики, а не психологии. Но такой науки, которая соединила бы психологию и этику, пока нет, и оттого общее разочарование в обучении родителей.

Есть выражение: "художественное освоение мира". Художники, писатели, публицисты первыми осваивают мир, они составляют первый эшелон. За ними идут философы и социологи, постигающие мир в его закономерностях, - это второй эшелон. Педагоги составляют третий эшелон. Тут ничего обидного или зазорного для педагогики нет, просто она ближе к практике, чем искусство и философия. Педагогическое освоение мира труднее, чем художественное и философское.

Мы все еще очень верим в педагогику на уровне "что делать, если ребенок", верим в то, что можно, не задумываясь о нравственных основаниях воспитания, добиться от ребенка чего-нибудь некими методами и средствами, "коррекцией" его поведения, "перевоспитанием", как будто ребенок - это ракета, летающая по заданной траектории и нуждающаяся в поправках при всяком отклонении от курса, или как будто перевоспитанием можно добиться того, чего не добились обыкновенным воспитанием. И слово появилось отвратительное: "перевоспитатель", хотя часто бывает, что тот, кто приступает к "коррекции", исправлению ребенка, с нравственной точки зрения в сто раз хуже того, кого он собирается исправлять, перевоспитывать. Предаваясь изучению методов, средств, систем, мы начинаем думать, будто можно добиться успеха, заменив один метод на другой, - и главные средства воспитания ускользают от нас.

Некий человек не умеет плавать и боится воды. Его привели на берег реки и показывают: вот так - кролем, так - брассом, так - вольным стилем. "Но, конечно же, сначала надо научиться держаться на воде, - мимоходом бросает инструктор, - это само собой разумеется".

Но то, что само собой разумеется для инструктора, - то страх и ужас для начинающего пловца.

Психолог исследует психику, философ исследует этику; они устанавливают и сообщают истины, необходимые для грамотного воспитания. Но воспитывает человек, который любит. В любви - правда. Правда не в научных истинах, а в любви! Педагогика - наука об искусстве любить детей.

Когда у нас затруднения с ребенком, мы по привычке, по старой нашей педагогической вере полагаем, что надо воздействовать на ребенка, чтобы исправить его. Так и пишут: воспитание - это воздействие. Некоторые более прогрессивные люди говорят, что надо направить усилия на самого себя - измениться, переделаться в другого человека, самоусовершенствоваться. Но ни то ни другое для многих людей невозможно. Я не могу своей волей переделать себя. Самовоспитание гораздо труднее воспитания. Воспитанием занимаются миллионы, самовоспитанием - единицы, и призывы к самовоспитанию, как показывает опыт, остаются призывами. Не умею я воздействовать и на ребенка, у меня нет на это сил, способностей, времени. А главное, ни то ни другое ни мне, ни ребенку не приносит ничего, кроме разочарования.

Не надо переделывать ребенка. Не надо переделывать себя. Наши усилия должны быть направлены не на ребенка, не на себя, а на главное - на отношение к ребенку. Человек меняется не от манипуляций, которые с ним проделывают, не от воздействий, а только от собственных душевных движений, возникающих в его отношениях с людьми. Антуан де Сент-Экзюпери писал, что человек - это узел отношений. Еще раньше Антон Семенович Макаренко говорил, что советская педагогика - это педагогика отношений.

Подлинное средство воспитания - в нас самих, в нашем сердце. Оно действует, оно воспитывает, повторю, двадцать четыре часа в сутки. Мама на работе, сын в школе или во дворе, но отношение матери к сыну оказывает влияние постоянно.

Учителя-профессионала можно научить, каким голосом говорить ребенку "иди сюда", показать ему оттенки в интонациях, выработать технику поведения с ребенком. Но ни в какой книжке не опишешь эти тысячи оттенков интонации, тысячи оттенков во взгляде, никак не научишь смотреть на ребенка добрыми глазами! Все эти мелочи, из которых и состоит работа воспитания, сами собой находятся, когда изменяется наше отношение к ребенку.

Чтобы понять, насколько важно отношение к ребенку, рассмотрим вопрос, который очень часто задают родители: почему в одной и той же семье вырастают разные дети?

Потому что родители, сами того не замечая, по-разному относятся к каждому из своих детей. Незначительные прирожденные различия ведут к незначительной разнице в отношении. Да и сами родители в двадцать лет относятся к детям не так, как в двадцать три года, ко второму ребенку не так, как к первому. "Всегда с старшими детьми мудрят", - говорится в "Войне и мире".

Мне рассказывали о доме сирот. Вечер; крошечные детки в кроватях. Один сидит насупившись, другой возится с игрушкой, а третий, когда воспитательница вошла, протянул ей руки. Воспитательница взяла на руки ребенка - именно того, кто потянулся к ней. Она ходила с ним по комнате, разговаривала с другими ребятишками, а этого держала на руках. Прижимала к себе. Все от рождения воспитывались в одинаковых условиях одними и теми же людьми, но чем-то этот ребенок чуть-чуть выделялся. Его чаще брали на руки, он сам научился протягивать руки, его стали брать еще чаще... Пройдет два-три года, и будет казаться, что этот ребенок от рождения добрый и способный, а другие - от рождения угрюмые и темные дети. Отношения - как усилитель. Маятник раскачивается: чуть не такой ребенок, чуть не такое отношение к нему, и ребенок развивается по-другому, вызывая новые различия в отношении к нему. Родители думают, будто относятся к детям одинаково, они не замечают разницы во взглядах и жестах, не замечают того, как одного похвалили, а другого похвалили чуть-чуть сильнее. Так и получаются разные дети. Судьба ребенка зависит от отношения к нему.

Видный советский психолог Алексей Николаевич Леонтьев приводит пример с мальчиком-хромоножкой, у которого врожденный вывих бедра. "Как сложится его личность?" - спрашивает ученый и показывает, что это невозможно предсказать. Сама по себе хромота не может породить ни комплекса неполноценности, ни замкнутости, ни какой-либо недоброжелательности, ни других психологических особенностей.

Действительно, представим себе, что все люди хромые - тогда хромота не имеет значения для мальчика. Представим себе, что только из хромых выбирают царей - у нас вырастет мальчик с царственным характером. Представим, что хромых изгоняют, и разовьется совсем другой характер. Характер зависит не от хромоты, а от того, как отнесутся к мальчику.

Человек - это способности плюс отношение к людям, к делу, к жизни; если я хочу вырастить человека для человека, я и должен относиться к ребенку как к человеку, и никакого другого способа справиться с задачей нет, все другие способы - обман.

Только не надо думать, будто, если я стараюсь, все делаю для ребенка, отдаю ему лучший кусок, боюсь за него, - значит, я хорошо к нему отношусь. Чтобы отношение к ребенку воспитывало, оно должно быть богатым и сложным чувством. Не просто любовь, а богатые взаимоотношения.

И прежде всего хорошо относиться - значит победить в себе дурную педагогическую страсть.

Зададим себе две серии вопросов.

Какие чувства вызываю я у своего ребенка - любовь? уважение? интерес? безразличие? иронию? презрение? страх? ненависть?

Какие чувства вызывает у меня ребенок: верю ли я в него? надеюсь ли я на его будущее? люблю ли я его?

Часто говорят об авторитете в воспитании. Без авторитета трудно. Но совершенно невозможно воспитывать, если ты не вызываешь симпатии у ребенка, раздражаешь его одним своим видом или голосом. Авторитет завоевывают: война! Авторитет необходим руководителю завода - пришел и преодолел предубеждение, завоевал авторитет. Симпатию вызывают, пробуждают, симпатия - собственное чувство ребенка. Без авторитета воспитывать трудно, но можно. Без симпатии воспитывать совершенно невозможно, это исключено, тут и разговаривать нечего. Раздражительный отец еще может что-то дать ребенку, раздражающий ничего не даст.

На каждого ребенка есть какой-то идеальный способ воспитания Х. И каждый из взрослых сложившихся людей может воспитывать только одним способом Y. В школе это обстоятельство скрыто: на любого мало-мальски способного учителя найдется достаточное число мало-мальски пригодных для него учеников (и наоборот). Но в семье, где один на один, и нет выбора, и некуда друг от друга деться, - в семье педагогическая несовместимость иногда приводит к драматическим последствиям. Все - и родители, и дети чувствуют себя виноватыми или, что еще хуже, обвиняют друг друга, причем проблема, как правило, переводится в моральный план. Человек не справляется с воспитанием и не может справиться, а ему говорят, что он не выполняет свой долг.

Подумаем о том, что нам подвластно, - о нашем отношении к детям. Если мы переменим свое отношение к ним, то, быть может, и они станут терпимее к нам, и мы найдем тот единственный способ воспитания, который и нам доступен, и детей захватывает.

Мы воспитываем не ребенка, а человека. Каждому человеку, сколько бы ему ни было, хоть полгода, нужно, чтобы его считали человеком. Считайте человека за человека, и он будет благодарен вам и рано или поздно пойдет вам навстречу. Считайте человека за человека - больше для воспитания ничего не нужно, здесь - правда, только правда и вся правда.

Ребенку говорят:

- Будь человеком!

Слышу в ответ детский голосок:

- Я согласен! Но прошу считать меня человеком!

-Прошу считать меня человеком - прошу верить в меня!

Молодая преподавательница техникума в Подмосковье призналась мне:

- Я очень плохая учительница... Я так мучаюсь от этого, иногда и ночью не сплю.

Мне было известно о ней, что это редкая по своим качествам учительница, может быть, даже редчайшая. Я спросил, за что же она так корит себя.

- Знаете, - сказала она, - есть несколько учеников, в которых я не верю... Это ужасно. Им так плохо, когда в них не верят! Они просто на глазах увядают. А я ничего с собой не могу поделать, не могу поверить в них... Их всего несколько человек из ста пятидесяти, но ведь... Это же преступление, правда? Учитель не имеет права не верить!