Глупое желание - умное сознание - сильная воля - добрый поступок 12 страница

С утра до вечера:

- Ты куда полез? Ну что это такое? Ну что это за безобразие? Ну сколько раз тебе говорить? Ну как же в твоем возрасте не знать слова "нельзя"?

Не понимая, что ужасные "дважды два" кончатся сами собой и что ребенок сам собой превратится во что-то другое, мы очень боимся за его будущее.

Молодая мама бежит мне навстречу: "Что делать?" - "Да что такое?" - "Только спустишь сына с рук, ползет к вешалке, отыскивает ботинки и лижет подошву! Сколько я его ни била, сколько ни говорила "нельзя", ничего не помогает! Что делать, что из него вырастет?" И когда говоришь, что надо убрать ботинки, мама очень разочарована. Ну что это за педагогика? Мама слышала, что дети должны знать слово "нельзя"... Она воспитывает послушание именно в ту пору, когда сама природа требует от ребенка самостоятельности, неподчинения, отрицания, разрушения - он строит свой внутренний мир из обломков наших чашек и обрывков наших нервов.

Но храбрая мама все готова сломать: и характер, и природу. Все нипочем - шлепнула, дернула за руку, прошипела: "Я кому говорю" - и вылила на голову ребенка целый ушат всевозможных "а то":

- А то мама уйдет!

- А то больше тебя с собой не возьму!

- А то милиционеру отдам, волку, медведю, колдуну!

- А то смотри мне!

Война, большая война с маленьким человеком! Младенец знал одно оружие против нас - плач; он пользовался им бессовестно, он вымогал уступки, чувствуя, что мы его плача боимся. Теперь плач на нас не действует. Что ж, малыш перевооружается, вырабатывает более изощренные способы борьбы: каприз, дерзость, настырность и особенно хитрость. Как умело воспитываем мы хитрость ребенка! Пока психологи измеряют умственное развитие ребенка по умению различать квадраты и кружки, ребенок становится мастером хитроумия, с которым он скрывает свои проказы, хоть и не умеет отличать кружка от квадратика. Если бы это умение нужно было ему для своих делишек, он научился бы различать геометрические фигуры в полгода! Сначала развивается наивная хитрость, потом ловкая, потом коварная, а потом и злобная хитрость, в зависимости от тяжести репрессий, которые обрушиваются на ребенка. Мы думаем, что учим его слову "нельзя", а на самом деле мы постоянно учим его: "Нельзя, чтобы мама видела".

А и всего-то ребенку в его ужасные "дважды два" нужно немножко внимания от нас, немножко движения для себя и много, очень много терпения от всех взрослых. Терпения и понимания, что не будет так всегда, что скоро все пройдет! Что бы ребенок ни вытворял, это почти всегда попытка привлечь к себе внимание. Ему надо, чтобы с ним занимались, чтобы его замечали, чтобы с ним общались. На секунду отвлекитесь от него за столом - тут же что-нибудь натворит. Не потому, что проказник, а - не отвлекайся, не забывай про меня, я есть. Ребенок вынужден каждую минуту своего существования напоминать нам о себе: я есть, есть, есть, не живите так, будто меня нет с вами, я есть, я живой, меня нельзя сбрасывать со счетов, меня нельзя забывать. Гуляют трое: папа, мама и ребенок. У папы с мамой интересный для них разговор, но маленький не даст им поговорить. Он не может участвовать в разговоре, но и не может быть третьим лишним. А у многих ли из нас хватило бы благоразумия не обидеться, а тихо посидеть в сторонке, если бы мы почувствовали себя лишними в присутствии каких-то других людей?

Играли с мамой, все было хорошо. Вдруг звонки в дверь или по телефону - соседка или приятельница. И сразу: "Отойди, не мешай, дай мне поговорить".

Почему соседке - внимание, телефону - внимание, а ему лишь крохи, остатки, объедки маминого внимания? Он не хочет быть последним человеком. Он требует точно такого же уважения, какое проявляет на его глазах мама в отношениях с другими людьми. Она никому не говорит: "Отойди, не мешай, не путайся под ногами" - только ему. А почему? За что?

Если мы не можем уделить сыну достаточно внимания, то поймем хотя бы, что ребенок ни в чем не виноват, когда требует его, и не за что его бранить и шлепать. Не можем заниматься с ним весь день напролет, что ж, не страшно, но научимся полностью сосредоточиваться на мальчике или на девочке в те минуты, когда мы с ними общаемся. Мы устаем от детей не потому, что они надоедливы, а потому, что мы общаемся с ними вполсилы, вполдуши. Мы читаем им сказку, а сами думаем о другом, мы играем с ними, а сами ждем, пока кончится время игры. Мы устаем от того, что постоянно пытаемся сосредоточиться на ребенке. Ребенок - как учебник, он требует полного внимания. Я знал отца, очень занятого и редко бывающего дома человека. Он поставил себе правило: полчаса в день на дочку; но он готовился к этим получасовым встречам, придумывал игры, песенки, задачки, он полностью отдавал девочке полчаса в день. И ведь это дороже для воспитания, чем целый день полувнимательного, необязательного, случайного, рассеянного общения, которое оскорбляет ребенка и побуждает к шалостям и проказам.

Такая же неукротимая и не подлежащая укрощению потребность маленького ребенка - в движении. Да, он может сидеть и слушать сказку, потому что в сказке движение, перемещение, страх, победа. Но недолго удержишь его на месте. Ему надо двигаться, бегать, прыгать, лазать и перелезать. Известные наши педагоги Б.Никитин и В.Скрипалев изобрели домашний гимнастический комплекс для маленьких детей: лестница, кольца, канаты, горка, и все это на двух квадратных метрах. Подобные снаряды были известны и раньше, но изобретатели, специально изучая движения и игры детей, поняли, что ребенок не может заниматься на снарядах, как взрослый: ему надо двигаться, лазать, перелезать со снаряда на снаряд, с каната на кольца, с колец на веревочную лесенку, с лесенки на канат.

Начните разучивать с трехлетним песенку - ему скоро наскучит; размахивайте руками, будто дирижируете, и мальчик начнет размахивать руками и выучит песенку. Он любит петь, но маршируя, а не сидя. Движение - это его язык. Для него что сказать, что побежать - одно и то же. И это надолго! Вот восьмилетняя девочка подбежала к маме и просит разрешения пойти поиграть с подругой. Но она не стоит перед мамой, она прыгает, как мячик, она и минуты постоять спокойно не может, ее распирает изнутри. Сказать ей: "Стой спокойно, когда разговариваешь со старшими?" А зачем? Что странного? Будет ли она всю жизнь так прыгать?

У маленького море энергии. Дайте ему волю поиграть в лошадки, он троих взрослых загонит, им и не отдышаться. Но он же не виноват в том, что мы такие усталые, слабые, вымотанные. Мы хотим покоя, но и он хочет покоя. Наш покой - замри. Его покой - побежали!

Мама сердится:

- Разве ты не видишь, что я устала?

Но он не понимает этого слова, он думает, что это способ вымогательства. "Я устал, возьми меня на руки, ноги болят, устал".

Мы не в состоянии состязаться с трехлетним, и приходится хитрить. Играешь в лошадки - изобрети себе роль столба, и пусть он, жеребеночек, вокруг тебя бегает, ему все равно, лишь бы ты играл с ним. Вместо того чтобы вызывать детей на хитрость, будем хитрить сами, и тогда окажется, что дети прямодушны и простодушны, их обмануть ничего не стоит.

Физически ребенок почти не устает, но он гораздо быстрее нас устает эмоционально. У детей огромный запас физической энергии и мизерный ресурс энергии эмоциональной. Он устает, но не телом, а душой, чувствами и тут же начинает капризничать, поступать наперекор, все разрушать. Самый опасный момент: мальчик устал, а мы этого не понимаем. Он ведет себя дурно - мы огорчаемся, связь с ним ослабевает. В эту минуту ребенок становится агрессивным. Он закатывает глаза, что-то бормочет, он чуть ли не в истерике. Только опыт и любовь к ребенку научат нас улавливать перепады в энергии, и мы скоро поймем, что в эти минуты бесполезно требовать от него что-нибудь или обижаться на него.

Трудное время! Идеи уже есть, а взрослого разума еще нет, и договориться, уговорить почти невозможно. Остается одно: увлекай, привлекай, завлекай, хитри.

Ужасные "дважды два" - возраст, когда больше всего боятся избаловать ребенка, когда больше всего думают о том, что из него выйдет. Но ребенок капризничает и растет избалованным не потому, что его балуют, а потому, что его балуют с оглядкой, балуют со страхом избаловать. "Хочу яблоко!" - "Нет, нельзя". - "Хочу яблоко!" - "Нельзя, ты уже съел!" - "Хочу яблоко!" - "Нельзя, ты уже три штуки съел!" - "Хочу яблоко!" - "Замолчи, кому сказала!" - "Хочу яблоко!" - "Да на тебе яблоко!" Первая идея медицинская: нельзя подряд три яблока. Но удержаться на этой идее могут немногие, и в результате: "На, только отстань". Если у нас не хватает силы характера отказывать ребенку в его просьбах, будем хотя бы настолько добры, чтобы сразу соглашаться с ним, не заставлять его вымогать нас идти на уступки.

Приведу целиком заметку из газеты "Правда":

"Канцелярия премьер-министра Японии подготовила доклад о сравнительном изучении поведения детей шести стран: Англии, Франции, США, Таиланда, Южной Кореи и Японии. Опрашивали детей в возрасте 10-15 лет и их матерей. Выяснилось, что японские дети самые балованные и непослушные. Лишь 27% из них заявили, что подчиняются родителям, в то время как в других странах "индекс послушания" составляет 60-80%".

Не удивительно ли? В стране, которая на весь мир славится дисциплиной труда, дисциплиной семейных отношений, уважением к старшим, - самый высокий индекс непослушания среди детей. Подумаем над этим парадоксом. Отчего самые балованные в мире дети вырастают самыми дисциплинированными работниками в мире? Да оттого, что балованные дети видят вокруг себя очень дисциплинированных взрослых. Вырастая, дети естественно входят в их круг и также начинают ценить дисциплину.

Мы дергаем детей лишь потому, что сами мы, взрослые, недостаточно дисциплинированны. Чем слабее наш собственный пример, тем сильнее наши педагогические меры - и тем бессильнее они. Мы пытаемся мерами заменить пример, а это невозможно. Но, как и в других случаях, постараемся понять эту механику, чтобы избавить себя от лишних травм, а детей - от лишних стрессов.

Сегодня у ребенка трудные "дважды два", сегодня он рушит дом, сегодня он бьет чашки, стаскивает скатерть со стола, сломал дорогой магнитофон, сломал проигрыватель, все в доме погромил. Но не забудем, что очень скоро ему предстоит выйти из дому, во двор, к сверстникам, где не будет ни папы, ни мамы. И если нам сейчас не хватит терпения, если мы станем ломать его характер, если нам удастся превратить его в забитое, хитрое существо, то что с ним будет, когда он выйдет во двор? И как он научится добиваться чего-нибудь от людей, от сверстников, если у него нет опыта победы, если родители никогда ни в чем ему не уступили?

И еще время терпеть, когда у детей наступает подростковый возраст. Беда этих лет в том, что они трудны не только для взрослых, но и для ребят. Детство - как здоровье, отрочество - как болезнь. Подростки и физически больны: идет перестройка организма, учащается сердцебиение, многих мучат головные боли. Они больны и душевно: подавленное состояние без видимых причин и без причин возбуждение. Болезнь. Темная яма, котел. У каждого из нас есть год или два, о которых мы ничего не помним, словно и не жили в это время. Плохо помним учителей, почти не помним товарищей - беспамятство. Судить о том, каким будет человек, по его отрочеству, укорять, "что из тебя вырастет" - совершеннейшая нелепость. Это все равно что стоять у постели больного корью и сокрушаться: как же ты будешь жить с такой температурой?

Непросто сказать, что из отроческого котла выйдет. Какой принц-красавец? Какая принцесса?

Подросток - гипертрофированное детское "я сам". Я сам все знаю, я сам все сделаю, я лучше знаю, что мне надо, что не надо, я сам, сам, сам! Со временем это пройдет. Это кончится так же внезапно, как и началось; но пережить, но вытерпеть всезнайство и заносчивость очень трудно. Кажется, что самомнение подростка не знает границ. Станешь спорить - он раздражается, сердится, бросает недовольные взгляды. Что поделать, и взрослые капризничают, когда больны, но на них за это не сердятся. Испытание на любовь и верность! Так легко в это время разочароваться в сыне, так трудно представить себе, что это пройдет само собой, так хочется немедленно что-то предпринять, ответить грубостью на дерзость и обидой на обиду! Мы тебе не нужны? Ладно, и ты нам не нужен!

А мы нужны подростку еще больше, чем младенцу. Мир качается в его глазах, открытие следует за открытием, новый напор необъяснимых, неясных, непонятных желаний: чего-то хочется, а чего? Новый прилив возможностей, и не совсем ясно: что можно, а что нельзя? Подросток точно в таком же положении, как и мальчик, только что вышедший из колыбели.

Все меняется в глазах подростка, но одно должно остаться непоколебимым: уверенность в родительской любви и поддержке. Да, он выглядит неблагодарным, он разрушает отношения с родителями прямо с какой-то жестокостью: "Ну и пусть, пусть мне будет хуже", - но ему нужен дом как гавань, как бухта или как берлога, в которой мог бы укрыться. Дом-защита, дом-укрытие. Школа, двор, улица, сверстники - все для него фронт. Что же мы делаем, когда лишаем подростка и этого единственного укрытия? Когда гоним его: "Где шатался? Почему уроки не выучил? До каких пор, долго это будет продолжаться?" Хватает он шапку - и на улицу. Посмотрите на уличных подростков, сбивающихся в стайки, - это же все гонимые. Кажется, если бы их раз и навсегда выгнали из дому, им было бы легче. Но их гонят изо дня в день постоянно, упорно, настойчиво, их попрекают чем могут: "Мы тебя кормим, одеваем, а ты? Мы тебе жизнь отдаем, а ты? Ребята в твоем возрасте, а ты? Такой большой вырос, а ума нет!" И в газетах скрытые попреки: "Гайдар в шестнадцать лет полком командовал, Мендельсон в пятнадцать лет симфонию написал - а ты?" Подросток - замечательный объект для воспитания, он все делает не так, и уж мы даем себе волю. Но дайте ему полк - он будет командовать; и при чем тут Мендельсон, что ему Мендельсон? Вместо того чтобы создавать условия, при которых болезнь переходного возраста могла пройти без осложнений, мы еще больше осложняем ее. Подросток бежит из дому, рвется к сверстникам, но в действительности ему нужен дом. Не крыша над головой, а душевное убежище, где все видят его трудности, его ошибки, его глупости и все-таки принимают его, причем принимают как здорового, а не как больного. Он "больной", если ждать от него идеального поведения, но хоть на время отрочества откажемся от бредовой мысли вырастить совершенного человека. Подросток меньше всего похож на идеал! Да и мы перестаем выглядеть в его глазах идеальными людьми, и даже в лучших семьях, когда ребенку исполняется одиннадцать лет, он словно увольняет родителей с должности кумиров. Какой удар по самолюбию родителей! Кажется, что все пропало, что все прежние труды пошли прахом. Ребенка кто-то испортил! "Его будто подменили!"

Старого учителя из города Электростали попросили составить список трудных подростков для милиции. Он ответил, что списка составить не может, потому что у него все трудные, весь класс. Легких подростков не бывает.

Но конечно, есть и в самом деле очень трудные ребята - те, которые совершенно не верят взрослым, не слышат их и не понимают. Их может спасти только тот, кто завоюет их доверие, постепенно установит отношения, сумеет спустить слишком туго натянутый повод. За них страшно. Они шатаются неизвестно где, неизвестно с кем, поздно приходят домой, и хоть убей их - все остается по-прежнему. Они уверены, что с ними ничего не случится, - и как хороша эта уверенность! Мы со своими страхами только мешаем им жить. Еще хуже, когда мы подозреваем сына: отпусти парня гулять, а он ларек с дружками ограбит. Но если он способен ограбить ларек, то уж хоть отпускай, хоть не отпускай; совсем о другом надо думать, а не о том, когда он приходит домой...

Трудно бороться с курением; но и оно лишь симптом, а не причина дурного поведения. Если для подростка дом действительно дом, то чаще всего он не курит. Если же он дом потерял и всей душой на улице, то единственное, что удается, - заставить его курить тайком. Курение полностью зависит от окружения, в которое попал наш сын, но это окружение мы изменить не можем. Если улица победила, то сохраним хоть остатки привязанности и не будем ссориться с детьми. Подобно тому как при болезни главное - сохранить жизнь, так и с детьми в переходном их возрасте главное - сохранить дом, тогда, может быть, обойдут их табак и наркотики.

Ребенка можно вырастить в любви к дому, к родителям, к друзьям; но воспитать подростка и юношу, вывести их в люди на такой домашней, что ли, любви практически невозможно. Подросток живет для людей: он тянется к возвышенному, ему нужна не конкретная справедливость, а высшая, его мучит не только то, почему он плохой (это его часто и не мучит), а почему люди бывают дурными. Его дух рвется ввысь, ко всему миру, ему тесно в домашнем кругу, среди домашних будничных разговоров. Чаще всего, когда подростки жалуются на своих родителей, то главный пункт их обвинения не в том, что они плохие люди, нет, хорошие, и работают хорошо, и хорошо относятся к детям. Но о чем они говорят - вот что вызывает тоску!

Отчего такие скучные, однообразные разговоры, такие узкие интересы, такие бедные отношения! Вот что тяготит подростка и заставляет его бежать из дому - отдаляться от родителей. Бедность, приземленность интересов воспринимается подростком именно как безыдейность - так же как и высокие слова и поучения, если они не имеют под собой духовной основы, повторяются механически, потому что "так надо говорить". Особенно тяжело подростку, когда в ответ на робкие свои духовные порывы и запросы он слышит: "Сходил бы лучше в магазин, вымыл бы полы..."

Да, он не любит мелочей жизни, наш выросший ребенок, он бежит от них, он живет теперь в другом измерении; придет время - он научится соединять высокое с будничным, но это нелегко дается человеку, это один из самых мучительных вопросов жизни, и если мы будем преждевременно осаживать подростка, говорить ему "не заносись", мы можем нечаянно погасить жар души и превратить нашего ребенка в молодого расчетливого практика, который ни во что не верит - и ничто не ценит. И вновь мы станем удивляться: откуда, отчего?

В утешение можно сказать, что подростковые годы не все время такие уж трудные, есть и перерывы, словно природа дает нам возможность отдышаться и постепенно привыкнуть к переменам в детях.

В десять лет ребенок почти ангел; в одиннадцать лет он вдруг начинает отдаляться от родителей, его поведение резко изменяется, он некрасиво смеется, гримасничает, вытворяет невесть что; в двенадцать лет он становится энергичным, активным, веселым, двенадцатилетние подростки могут доставить много радости родителям. В тринадцать лет подросток опять замыкается, уходит в свою комнату, хлопает дверью, сердито или даже грубо отвечает старшим, выказывает полное презрение к ним, а в четырнадцать снова наступает благополучный период. Дружить с четырнадцатилетним - чистое наслаждение. Гайдаровскому Тимуру было четырнадцать лет. В пятнадцать подросток не так уверен в себе, кажется стеснительным, подозрительным, неловким, он страдает, у него мировая скорбь. И от сознания, что он никчемный человек, хуже всех, от этих своих страданий он бывает и грубым, и дерзким, и бестактным. В шестнадцать лет, если все было хорошо, если хватило у родителей терпения и не наделали они ошибок, не оттолкнули подростка от себя, сумели принять его таким, какой он есть, показали, что любят его всякого, все вынесли, - в шестнадцать наступает в доме долгожданный мир...

Три самые привычные модели воспитания подсказывает старая педагогическая вера и страсть к воспитанию; назовем их условно "правила движения", "сад-огород" и "кнут и пряник".

Модель "правила движения". Нам кажется, будто детей воспитывают точно так же, как обучают их правилам уличного движения. Будто ребенок должен выучить некий свод правил - вот и все. Если ребенок ведет себя плохо, значит, взрослые, ответственные за его воспитание, не объяснили ему, как надо себя вести, поленились, проявили нерадивость. Если бы они, не жалея сил, объясняли детям и особенно подросткам, как надо себя вести, то все было бы хорошо. Так и предлагают: надо ввести в школах урок морали. А когда подростки совершают что-нибудь дурное, то говорят: куда же школа смотрит? Почему им в школе не объяснили, как надо себя вести? Надо было, например, объяснить подросткам, что нехорошо угонять чужую машину хотябы и с невинной вроде бы целью покататься.

Но отчего одни люди, и в руках не державшие Уголовный кодекс, не нарушают закона, а другие, вызубрив все статьи кодекса наизусть, то и дело попадают за решетку? И разве есть на свете хоть один ребенок, который не знал бы, что не только машину - и самокат чужой брать нехорошо?

Много лет назад в Москве, в городском суде на Каланчевке, разбиралось дело молодого человека лет двадцати, убившего свою жену - и не в припадке ярости, а холодно, расчетливо убил он, чтобы доказать, что он сильный. Он был умен, образован, с хорошими манерами. И мама его тихо говорила на суде:

- Гена, ну что ты наделал? Я же тебя учила только хорошему! Ну скажи им, что мы с отцом учили тебя только хорошему!

Гена молчал.

Я помню эту скромную женщину, и не было никакого сомнения в том, что она и вправду учила сына только хорошему. Да ведь и все мы учим хорошему, разве не так? Редко кто внушает детям дурные мысли, и дети вырастают хорошими детьми не потому, что мы их учим хорошему, а дурными - не потому, что учим дурному, а по другим причинам, которые мы отчего-то и знать не хотим, безоговорочно веря в силу своего слова: "Ну я же тебе сказал! Ну я же тебе говорил! Ну сколько раз тебе говорить, сколько раз тебе повторять! Ну что же ты - русского языка не понимаешь?"

У одного литературного героя с детства висела перед глазами пропись: "Не лги, послушествуй старшим и носи добродетель в сердце". А вырос Чичиков.

Вера в магическую силу своего собственного слова идет с тех пор, когда вся жизнь человека складывалась как система подчинений. Мы видим, что многие родители, как и раньше, учат своих детей и поучают; нам кажется - и у нас должно получаться. Но мы не замечаем, что в тех удачных семьях действуют и еще какие-то силы, которых у нас нет. Не на одном лишь "я сказал!" держится там воспитание.

Модель "правила движения", вера в магическую силу поучений, нотаций, правил сильно подводит нас.

Вторая модель, "сад-огород", основана на всеобщем, я бы сказал, заблуждении, будто мы, родители (или какие-то другие воспитатели), можем обходиться с ребенком как с грядкой - выпалывать сорняки-недостатки в его душе или как с деревом - прививать ему отдельные положительные качества. Но ребенок не грядка и не дерево, он существо одушевленное, он не поддается этим процедурам и манипуляциям. Я много раз видел родителей, которые борются с недостатками своих детей, но ни разу не слышал, чтобы эта борьба увенчалась успехом - если только дети не выросли и недостатки не исчезли сами собой, под влиянием других каких-то причин (вот их-то и надо бы заметить). Знакомый журналист еще двадцать пять лет назад жаловался на десятилетнего сынишку - не убирает в своей комнате, неряхой растет! И вот встречаю: "Как дела? Как сын?" - "Да беда с ним, - нахмурившись, сказал знакомый. - Неряхой растет, в комнате не убирает..." Потом оказалось, что сыну-то уже тридцать пять, он кандидат наук, автор нескольких изобретений, специалист в новой и сложной отрасли техники... А отец все воюет! Все борется с недостатком! Двадцать пять лет борется и не устает, потому что уверен, что это его педагогический долг - искоренение недостатков. Сухомлинский говорил в таких случаях, что воспитание идет "по ложному пути". "Пороки, - писал он, - искореняются сами по себе, уходят незаметно для ребенка, и уничтожение их не сопровождается никакими болезненными явлениями, если их вытесняет бурная поросль достоинств".

Установим: выпалывание недостатков - занятие бессмысленное, не дающее результатов, и чем более категорично об этом будет заявлено, тем больше пользы родителям, потому что, к сожалению, очень многие родители глубоко уверены, что воспитывать ребенка - это значит не что другое, как бороться с его недостатками, и когда говоришь, что не надо с ними бороться, они в изумлении спрашивают:

- А как же тогда воспитывать? А что же тогда делать? Терпеть?

Как будто никаких других форм воспитания нет, одна только борьба с недостатками, одна только прополка.

Модели "правила движения" и "сад-огород" особенно опасны тем, что мы, следуя им из лучших побуждений, постоянно ссоримся с детьми, разрушаем контакты, и вся наша воспитательная работа становится безнадежным занятием. При этом мы не понимаем, отчего же так случилось.

Наконец, о модели "кнут и пряник". Вот, кажется, без чего нельзя, вот самое естественное: за добрый поступок наградить, за дурной - наказать, поругать, пожурить. Как иначе? На этом мир держится!

Но мир не держится на штрафах и наградах, это нам лишь кажется. Мир устроен принципиально другим образом. Жизнь представляет собой непрерывную цепь задач и выборов, целей и средств. Неудачные выборы действительно влекут за собой неприятные, а то и просто тяжелые последствия; но за благонравие вовсе не причитается воздаяние, а за дурным поступком вовсе не всегда следует возмездие, потому что жизнь, бывает, и ошибается в распределении наград и штрафов. Кроме социальной справедливости или несправедливости, есть еще и беды, утраты, несчастья, болезни, и они выпадают отнюдь не тем, кто их заслужил, кто "сам виноват".

С первых дней жизни воспитывая ребенка поощрениями и наказаниями, то есть пытаясь воздействовать на него напрямую, мы сильно облегчаем себе работу воспитания, но одновременно мы внедряем в сознание ребенка образ вселенского кнута и пряника и подрываем его веру в справедливость.

Но разве справедливость не состоит в награде за добро и наказании за дурные поступки?

Конечно, нет. Если бы это было так, воспитание вообще было бы невозможно, потому что выросший сын очень скоро обнаруживал бы, что не всегда выпадает награда за добро и следует наказание за дурные поступки. Мы никогда не смогли бы внушить детям любовь к людям и веру в правду.

Но справедливость не в расплатах и мщениях, мир не торжище, не базар и не рынок, мир скорее похож на мастерскую. Мир не торговля. Не баш на баш, не обмен: "Я сделаю добро - и мне кто-нибудь сделает". А если не сделает, тогда что? Тогда я стану злым? Нет, человек в своей душе не купец, а творец. Мы любим, мы стараемся совершать добрые поступки, мы трудимся, мы наслаждаемся жизнью, потому что она сама есть творчество, она носит проблемный, а не обменный характер.

Справедливость мира - в его творчестве, проблемности, в нашей деятельности и борьбе. Пока я живу, есть и возможность действовать, стремиться к счастью - вот в чем справедливость. Или мы целиком полагаемся на внутренние силы ребенка, человека, верим в них, растим ребенка, который не нуждается в страхе, регулирует свою жизнь исходя из внутренних своих побуждений, ведет себя как человек не потому, что он чего-то боится, а потому, что он действительно человек, нравственное и духовное существо. Или мы этого ничего не признаем, в ребенка нашего не верим, в свою нравственную силу не верим - и действуем по модели "кнут и пряник".

Воспитывать по модели "кнут и пряник" относительно легко, такое воспитание нельзя не признать действенным, особенно если проводить его неуклонно. Но оно опасно для будущего детей. Может вырасти человек, который при первой же серьезной неудаче, при первой же беде возденет руки и возропщет: "За что?!" И потеряет веру в правду, веру в жизнь, в любовь и совесть. И тогда окажется, что его воспитывали безнравственным. Все делали как положено, а вырос безнравственным. И тут уж настанет наша очередь воздеть руки и воскликнуть: "За что? За что нам такое наказание, за какие грехи?"

Мы все воспитаны по привычным моделям старинной педагогической веры, никуда от них не уйти. Мы тоже будем воздействовать на детей, воспитывать их, в дурном смысле слова; мы тоже люди, и, значит, в нас тоже кипит страсть к воспитанию. Мы непременно будем и поучать детей, и приучать их, не имея на то силы и времени, и поощрять, и наказывать; но полезно видеть и дурную сторону такого воспитания.

Мне рассказывал молодой инженер из Ангарска: "Пришли к десятилетнему сыну товарищи, сидят разговаривают. Я прислушался: речь идет о пересадке сердца. Ну, знаете, как дети любят такие темы. И вдруг слышу, мой сын говорит: "А я бы хотел, чтобы мне пересадили сердце папы. Мне нравится, какое у папы сердце".