Первый детский муниципальный совет 3 страница

принадлежности к полу) имя никак не должно сбивать его с толку и с первых лет жизни создавать некую двусмысленность, ведущую к сексуальному тупику, подобно тому, как это случилось с его матерью.

Все аутисты от природы обладают чрезвычайно развитым даром человеческого общения, тем не менее именно они оказываются в коммуникационной пустыне. Часто особа, которая занималась ими, была некогда, в том самом, что они, раннем возрасте, оставлена в одиночестве, и это свое состояние «оставленности» она перенесла на ребенка, который напомнил ей ее первые годы жизни. Аутизм существует в силу того, что символическая функция у человека имеет чрезвычайно большое значение. У животных нет аутизма. Это специфическая болезнь рода человеческого. Аутизм встречается редко, кроме того, возникает не сразу (после отнятия от груди), у детей, которых кормят грудью. Напротив, чаще встречается он у тех, кому мать клала в выемку подушки рожок и оставляла малютку есть в полном одиночестве.

Двадцать один год назад, в Сэн-Венсан-де-Поль, в заброшенной церкви, где был устроен приют для брошенных детей, можно было наблюдать такую картину: сиделка — одна на всех — клала бу­тылочки с едой в выемку на подушках и, прочитав свой. детектив, собирала их. Рожки были на три четверти полными, потому что младенцы выплевывали соски.'

Такое обращение ставило человеческие существа в ситуацию де­гуманизации символической функции. Их символическая функция про­должала свое развитие, но вытекающий из нее речевой код не гуманизировался, ибо подобное происходит только тогда, когда чув­ственные начала, которые питают эту функцию, имеют один и тот же смысл для, по крайней мере, двух жизнеспособных субъектов. Так, выходит, матерью для тех малюток, во время кормления, был, вероятно, потолок; отцом — возможно, соска, походящая на пенис. А ребенок, выкормленный подобным образом, возвращался во внут­риутробное состояние, в котором восприятия — слуховые, зрительные, и эти поступления пищи воспринимались им не иначе как продолжение

• «Les enfants matades d'etre trop aimes», Lectures pour Tous n°113, mai 1963.

442

животного существования. Всё вместе это замещало речь, но являлось всего лишь подменой многообразия межчеловеческих связей, иллюзией коммуникации, поскольку при этом он не получал жизненно необ­ходимого: умения соучаствовать, откликаться другому, которое воз­никает исключительно в ответ на чувства этого другого. Ребенок становится вещью, потому что люди, ухаживающие за ним, следят за ним, как за вещью, и обращаются, как с чем-то неодушевленным. Хочешь не хочешь произойдут какие-то видимые изменения, и слу­ховые, и обонятельные. А ведь все это — принимается ребенком за речь, доставляя наслаждение или воспринимаясь как пустой звук, и это то, чем кормится его символическая функция.

Аутисты живут. Совершенно здоровые дети, по большей части не страдающие ни одной болезнью, они великолепны. Но, вырастая, они мало-помалу сгибаются, перестают ходить в вертикальном поло­жении, становясь похожими на волков в поисках пропитания; они, люди, только и делают, что ищут, куда бы (неважно куда) влезть, что бы такое (неважно что) схватить. Им постоянно чего-то не хватает: они неистовствуют, буйствуют... Их начинают изолировать. Они — те взрослые, что лишены критического к себе отношения, они смешивают вожделение, притязание, и потребность, путая одно с другим, совершают убийства, проявляют неоправданную жестокость', насилуют как г-н Проклятый".

Аутиста не знают, кто они. Тело их — не их. Разум у них находится неизвестно где. Их существование на свете закодировано на смерть вместо того, чтобы быть закодированным на жизнь. Для вза­имоотношений с другими они мертвы, но они в полном смысле живы для совершенно непонятно чего, что может быть ими воображено.

Ребенок, страдающий аутизмом, телепат. У меня был такой пример: девочка пяти-шести лет. Ее мать рассказывала мне, что ездить с ней в поезде было невыносимо — она говорила тогда, когда хотела, и говорила о людях, которые ехали с ними по соседству, правду... Однажды соседка по купе сказала матери: «Я еду в Париж увидеться с мужем...», а ребенок отрезал: «Это неправда, это не ее муж, это господин, которого ее муж не знает...» Она говорила странным го­лосом, не фиксируя взгляд, как сомнамбула.

• К детям, которые в принятой у нас системе взглядов считаются аутичными, это не относится (В. К.).

" Имеется в виду детоубийца М — персонаж одноименного кинофильма авст­рийского кинорежиссера Фрица Ланга «М» (1931) — герой, обреченный судьбой убивать («М» — от нем. «Mdrder» — убийца), бессильный перед неумолимым роком.

443

У этой девочки был особый случай аутизма, при котором без­действовали нога и нижний отдел; она не могла стоять; ее нужно было носить; она не могла ходить, да и сидеть одна без под­держки — тоже. Если она оказывалась где-нибудь вне дома, ее надо было класть на землю. По правде сказать, мне показалось, что под аутизмом здесь скрывается чрезвычайно ранняя истерия.

Помню, как я увидела ее впервые. Принес девочку отец, потом) что для матери она была слишком тяжела и велика. Девочку положили на пол, на ковер у меня в кабинете, а я стояла и ходила над ней. Я хотела понять, начиная с чего она не была в состоянии вертикализироваться, ведь человеческое существо — существо, которое рождается вертикальным. Я отталкивалась от образа, который имеет ребенок о своем теле: его тело — фаллической формы. Он рождается стоя, так как родовые пути матери — как раковина, рог изобилия, который в основании, в центре материнского тела, узок и все больше и больше расширяется к влагалищу и наружным половым органам; ребенок появляется и, не будь силы тяжести, он бы оказался лицом к лицу со своей матерью; в том и состоит акт рождения.

Поскольку малышка не села тогда, когда это полагалось, решили, что у нее энцефалопатия. Когда я увидела ее впервые, особой надежды у меня не было — передо мной была девочка, которая закатывала глаза, и имела какой-то совершенно потерянный вид. Если она не прислонялась к своему отцу или матери, ее нога, вялые, неподатливые, отказывались ее слушать — она едва-едва ими передвигала. На первый взгляд казалось необходимым, чтобы верхняя часть ее тела стала частью тела отца или матери, — тогда низ ее тела не будет болтаться, как тряпичный. Но когда я за ней понаблюдала и присмотрелась, что-то у меня в мозгу «щёлкнуло»: если девочку отнимали от тела матери, она становилась совершеннейшей тряпичной куклой, а когда была возле отца, то застывала; ее ноги никак не напоминали тря­пичные, они напрягались. Значит, у нее не паралич нижних конеч­ностей. Девочка мнила, что она — все еще часть своей матери, и не управляла нижней частью собственного тела. Итак, она лежала на полу, у меня в кабинете. И я двумя руками обхватила ее чуть ниже талии, у пупка, и в мгновенье ока подняла ее, без особых усилий — усадила; она стала сидеть. Затем, одним махом я выправила ее талию так, чтобы ступни коснулись земли. И я сказала: «Вот так ты будешь теперь стоять сама». В следующий визит девочка уже ходила по моему кабинету, все трогала, только вид у нее был

444

отсутствующий и она не шла к своей матери. Она не знала своего тела, кто она физически, как если бы низ тела был у нее материнским, а ноги — отцовские (отец долго носил ее на руках). Я начала работать с матерью, сопровождавшей ребенка. Отец в свою очередь тоже подвергся психоанализу. На протяжении долгах лет, в замке своего родителя, он пребывал в весьма напряженной, драматической, ситуации: имел заработную плату ниже S.M.I.C*, что исходило от отца-террориста, который управлял заводом, и который его, инженера, вынуждал быть слугой. Сын хотел выйти из этого унизительного положения, он не желал быть вещью, собачкой, беспрекословно вы­полняющей любые приказы отца, и предпринимал всяческие попытки вести дело так, чтобы оно позволяло кормить всё семейство (все они жили за счет этого завода). Уйти не мог, поступи он так — семья была бы разорена: дедушка с материнской стороны был дряхл и неспособен возглавить дом. Что касается матери ребенка, это была офицерская дочка, которая прекрасно общалась, как все офи­церские дочки, которые никогда подолгу не живут в одном и том же гарнизоне (раз шестнадцать, кажется, переезжали они с квартиры на квартиру, когда она была ребенком). Но ее мать и сестры всегда могли как-то устроиться и обустроить какое угодно жилье так, что в нем можно было жить; ну так вот, истинно офицерская дочка, которая не задается метафизическими вопросами, живет, отдавая пред­почтение материальным и социальным, — мило и с полным сознанием гражданского долга. Тем не менее двух первых детей она имела здоровыми. А вот последняя — та девочка, которую показали мне, — очень болела с самого рождения, будучи поражена теми странными аномалиями, которые я сочла за раннюю истерию. Что же все-таки произошло? Ребенок попросту на два года отставал в своем развитии: в качестве новорожденной девочку вернули матери только в два года. Я сказала ей, что ее девочка по всей видимости совсем не глупа, и она воспряла духом.

В течение двух лет я лечила мать и дочь вместе. Они приходили приблизительно каждые два месяца. Все вместе мы проделали заново, на словах, вместе с малышкой, по воспоминаниям, рассказанным ее матерью и воспроизводимым мною, весь путь этого ребенка в ее прошлое — от и до, для того, чтобы ребенок обрел себя живущую, получив право быть самой собой. По прибытии сюда в самом начале

• S.M.I.C. — Salaire minimum intreprofessionnel de cronsance (фр.) — минимальная возрастающая межпрофессиональная заработная плата.

она не говорила; заговорила же очень быстро, и именно так, как грудной младенец, который помимо того, что наделен даром речи, — телепат, говорит всему миру свою правду, а также все, что он думает и что чувствует в реальной действительности. В семь лет малышка поступила в детский сад при частной школе, куда была принята, как если бы ей было три года, в то время как было ей — семь, да и по виду это бьш семилетний ребенок; и начиная с этого времени она начала развиваться, в социальную жизнь она вошла с двух-трехгодичным отставанием в школе и некоторым от­ставанием в развитии, проявляя интересы ребенка более юного, чем у нее, возраста. И всё у этой девочки, которая теперь стала взрослой женщиной, постепенно пошло на лад. Когда ей было девять с поло­виной лет устраивался для малышей костюмированный бал, и ребенок непременно хотел туда пойти. Она захотела быть переодетой в мас­карадный костюм, и она сказала матери: «Я хочу, чтобы ты мне . сделала костюм, как тот, что сделала мне та дама — под дамой подразумевалась я — дама, которая меня вылечила.» — «Какой же костюм она тебе сделала?» — «Ты знаешь, она мне сделала пачку из бананов.» — Банан: фаллическая форма, и поглощаемая. Это фантазм, который у нее появился, когда я ее приподняла, я, обхватив девочку двумя руками за талию, позволила, наконец, ее ступням коснуться земли. Этот фантазм, который вернул ей образ ее инди­видуальной вертикальности на неспособные носить ноги, — она хотела, чтобы реализовала его мать. Когда та примерила ей «банановую» пачку, малышка обняла ее так, как будто сделала это первый раз в жизни, и сказала: «Какая же ты добрая мама!» В этом костюме она имела грандиозный успех.

После этого празднества всё у нее пошло, как надо.

Глава 4

МЫ ИДЕМ В МЕЗОН ВЕРТ

«ЛУЧШИЙ В МИРЕ ДЕТСКИЙ САД'»?

Мамы, которые посещают Мезон Верт, перерождаются просто на глазах. У них появляется время заняться собой и подумать, а до этого они были просто загнаны своими захватчиками-детьми. Жизнь становится легче с Мезон Верт, и приходящие к нам мужья удив­ляются: «С тех пор, как жена к вам стала ходить, в доме все изменилось. Она уже не бросается ко мне вечером, когда я воз­вращаюсь с работы и не пересказывает все, что произошло за день...» Ребенок занят, мать занята, они общаются, они больше не связывают друг друга, напряжение исчезло, и даже отец, если он окажется у нас, видит, что его ребенок занимается с другими детьми, жена — с другими женами и детьми, и в нем вдруг просыпается осознание себя как отца ребенка и одновременно — супруга по отношению к своей жене. Работа, которая ведется в Мезон Верт, огромна.

Даже само название нашего «места обитания» является плодом коллективного детского творчества. У этого названия нет автора, никто наш дом так не нарекал. Это название родилось в самих детях, оно — их. Оно для них говорящее. Стоит только матери произнести: «Мезон Верт», как ребенку уже все ясно. Мой муж, вспоминая о своем детстве, проведенном в России, рассказывал, что когда за столом говорилось: «Завтра идем на куропаток», — собака, которая лежала в углу столовой и, кажется, спала, тут же начинала прыгать и вертеться вокруг стола — она услышала слово «куропатки»... Некоторые матери делились со мной таким наблюдением: «Достаточно сказать "Мезон Верт" — и мой, только что капризничавший ребенок тут же замолкает». Мезон Верт — это некая орбита в пространстве. Это потрясающе. Его создание, возможно, столь же важно, как возникновение детских садов лет 75 назад. Мезон Верт работает для того, чтобы можно было предотвратить последствия отнятия

• Для облегчения чтения, вместо «материнской школы» и «классов для малышей при начальных школах» — в переводе (кроме с. 448) — «детский сад», «подгото­вительные группы».

447

ребенка от груди — это то же самое, про профилактика агрессии, а значит — и социальных драм.

Вспомним, с чего начинались нынешние «детские сады».

Начинались они с «приютов». Название общее и для ясель, и для детских садов. Когда я была девочкой и ездила на каникулы, я видела в деревне такие вывески: «Приют». Работающие женщины отводили туда своих детей и оставляли их на целый день на попечение сестер-монашенок; дети проводили здесь всё свое раннее детство до начальной школы. В этих так называемых «приютах» все дети одеты были одинаково: длинные платья до пят, а под ними — ничего, — так ходят в деревнях; дети тогда могут писать-какать, — безразлично: за ними подберут. В приюте были младшая группа, средняя и старшая... и вот эта старшая и стала 6cole matemelle.

Для того, чтобы узнать, с чего все начиналось, нужно прочесть «La Matemelle» Леона Фраппье. Те, кто создали ecole matemelle, столкнулись в начале пути с трудностями, весьма схожими с теми, которые возникли сегодня перед организаторами «Мезон Верт».

Законодатели не верили в методы, которые применялись в Ecole matemelle и которые стали отличительной чертой работы с малышами во Франции, получив признание во всем мире.

Тем не менее, Ecole matemelle, выдержав испытания, выпавшие на ее долю, продолжает эволюцию. Но подобная эволюция, на мой взгляд, опасна. Она предает добрые начинания в работе тех, кто стоял у истоков. Волнует меня то, что в детские сады принимают теперь и двухгодовалых, а преподавателей берут с подготовкой для работы с трехлетними. А 2 и 3 года — это то же самое, что 12 лет и 25. Между двухлетним ребенком и трехлетним такая разница... Такая же большая, как между ребенком в препубертатном возрасте и зрелым юношей. В два года центральная нервная система еще в процессе стабилизации; лошадь без хвоста; у ребенка еще отсутствует чувственный и волевой контроль за удовольствием от работы сфин­ктеров. Если держат его «в узде», ограничивая в потребностях, не позволяя «лишнего», ребенок, из боязни не понравиться взрослым, рассматривает свою область таза (свое en-vie') как привой — в

• Envie (фр.) — зависть; en — к; vie — жизнь, жизненная сила. Bn-vie — стремление к жизненной силе. Здесь использован один из фрейдовских принципов интерпретации (В. К.).

448

полной зависимости от желания (удовольствия) взрослого воспитателя; это совершенно искажает его сексуальную самоидентификацию, частью которой является тазовая область. Позднее девочка станет женщиной, а мальчик — мужчиной, но существует большая опасность подавления взрослой сексуальности с патогенным торможением, поскольку область гениталий была поставлена в зависимость от взрослого. Раннее вы­саживание на горшок чрезвычайно опасно. Недавно во Франции было решено открыть ясли для детей двух—двух с половиной лет;

для них специально готовят воспитателей. В этом возрасте каждые три месяца приносят с собой огромные изменения в развитии — интересы детей, манера выражать себя (в широком смысле этого слова) постоянно изменяются. В детский сад, таким образом, будут отправляться только те дети, которые достигли свободы в самооб­служивании. До достижения 30-ти месяцев ни один ребенок не готов к «естественной» чистоплотности, по крайней мере без случайностей в штанишки, а также — к жизни по расписанию. Если есть желание расширить, увеличить прием малышей в детский сад, то нужно при­думать не детский сад, а нечто иное: он хорош только для трехлетних детей, то есть для детей, реально достигших этого возраста. Те же, которые пребывают в яслях после двух лет — остаются инфан­тильными, потому что окружение их — только малыши и женщины, и даже, если есть в яслях воспитательницы — они редко умеют говорить детям правду, которая тех интересует. В основном они добиваются того, чтобы научить их умению обращаться с чем-либо, песням учат, но все это деятельность — управляемая... Управляемая! Увы! Уже. Эти ясельные воспитательницы тут постольку-поскольку, и воспитательницы старшей группы посматривают на них свысока, обычно их засылают «уполномоченными» по материальной части:

детские рожки, еда, пеленки. Это целая проблема. Было бы совер­шенно иначе, если бы вместо воспитательниц-женщин рядом с ними постоянно работали мужчины. И пусть их будут называть как угодно — если не психиатры, не воспитатели, не организаторы досуга, то просто «дяди», если воспитательницы старших групп — «тети»!

Я слышала и такие аргументы за то, чтобы принимать в детские сады детей с двух лет: когда старший в детском саду, — почему бы младшему брату или сестре не ходить с ним туда же? Это явление противоположно тому, что происходит в яслях. Когда малыш в яслях, то старших тоже могут оставить там. Но когда старшие начинают ходить в детский сад, почему бы не отправить туда же и малыша, который играет со старшим? Зачем разделять детей? Мама и папа будут проводить с ними гораздо больше времени,

449

если дети будут в одном, а не в разных местах. Дома они будут вместе расти и самим своим присутствием помогать друг другу раз­виваться. Этот довод кажется справедливым, но выражает он точку зрения воспитателя и фокусирует в себе его же проблемы.

В действительности же необходимо, чтобы, начиная с рождения, была обеспечена непрерывность в процессе обучения ребенка: от приучения его к навыкам опрятности до приобретения им навыков письма, чтения, счета, то есть до восьмилетнего возраста; желательно было бы, чтобы помещения, предназначенные для детей двух лет (и так далее — до шести), соединялись между собой, и дети могли бы ходить друг к другу «в гости» в поисках такого уголка, который подходил бы им и соответствовал их интересам. Но сначала ребенку следует предоставить самостоятельность, которая постепенно уступает место наставничеству; это — начиная с трех лет, но не ранее. Дети сходились бы по интересам в соответствии с уровнем их развития и независимо от того, в каком помещении ребенок находится. В настоящее время ребенок не может ни вернуться в предыдущий класс, ни забежать вперед, если только, конечно, он не находится на свободном посещении. Однако именно такая гибкая система была бы наиболее желательна при уходе за детьми и воспитании их от 2 до б, а затем — от 5 до 8 лет.

По моему совету архитекторы, проектировавшие один новый город, предусмотрели подобный детский центр с такими проходами и пе­реходами из помещения в помещение. Кажется, результаты этого проекта хорошие. Не возникает никакого разрыва в цепи воспитания, нет никакой сегрегации. Помещения для малышей, где находятся заболевшие, несколько отделены от остальных, чтобы те не заразились, но любая мама может навестить своего ребенка и тут же отправиться проверить другого в ясли, старшего — в детский сад, и все это — не выходя из одного дома. На игровой площадке, как в Люксем­бургском саду, помост с небольшими тентами, чтобы можно было не мокнуть под дождем, если переходишь от одного тента к другому. А если ребенок из детского сада хочет снова пойти в ясли — повидать брата или сестричку, ему это тоже разрешают.

Я попросила также, чтобы просторная и солнечная площадка, на которой старики играют в шары, а старухи сидят на лавочках и вяжут, не отделялась бы наглухо от детской игровой площадки;

забора быть не должно, только невысокая зеленая изгородь, которая должна доходить ребенку до носа, чтобы дети не могли ее перешагнуть. Желательно, чтобы взрослые видели детей, а дети могли бы видеть

450

взрослых, которые играют в шары или которые греются в хорошую погоду на солнышке. Когда такой сад был разбит, между бабушками, дедушками и малышами из детского сада возникла удивительная связь. Это очень важно, чтобы старики, если они, конечно, этого хотят, могли видеть детей (для тех, кто этого не хочет, предусмотрены дальние скамейки, куда не долетают детские голоса). Именно таким образом в обществе ткутся связи между поколениями.

Во Франции у политических деятелей есть постоянный повод для довольства собой — каждый раз, когда оппозиция вынуждает их подводить итоги своей деятельности, в ответ слышится одно и то же: «У нас неизменно... как в 1936 году — лучшая сеть дорог, как в 1920-м — лучшая в мире почта, ...лучшие в мире детские сады...»

Это правда. Но приспособлены ли они к нуждам детей, которые должны туда ходить? Приспособлены ли они к их возрасту, чис­ленности?

Детские сады, доказавшие право на существование в довоенной Франции, уже совершенно не отвечают проблемам наших детей, которых сегодня принимают в детские сады много раньше: в два года вместо трех-четырех лет.

Обслуживающий персонал — этих женщин называют теперь му­ниципальными служащими — находится в яслях для обслуживания детей и следит за тем, чтобы все было чисто. Именно на такую работу ориентированы эти женщины, находящиеся на службе у детей. А те, кто учил бы ребенка самостоятельно чистить зубы, мыться, переодеваться, менять штанишки... — такого персонала здесь нет:

они, выходит, не обязательны.

Соответственно, никто не может обучить ребенка словарю его тела. Детей ругают, если они сделают лужу, занесут в дом грязь на невытертой обуви. Женщин-нянечек унижает то, что они делают:

они воспринимают свою работу как «трудовую повинность», как тяжкое бремя. Они наемные защитники чистоты. Ребенок должен жить при воде, «пи-пи», «ка-ка» — точно в отведенное время, а занятия, «классы» — это уже потом. А должны были бы эти нянечки говорить с детьми об их телах, о нуждах их тел, о пальцах на руках, об их руках, лицах, они должны были бы приучить малышей

любить красоту и чистоту, обслуживать себя. Они должны бы были рассказывать им об их семьях, познакомившись с этими семьями. В конце концов, они должны бы были уметь заниматься с маленькими детьми. Так нет же! Им платит муниципалитет, а преподавателям — министерство образования. И вот уже нянечки и преподаватели со­вершенно отделены друг от друга, и редко, очень редко они могут работать одним коллективом. Очень немногие нянечки загружены работой неполностью или могут позволить себе интересоваться детьми. Тем не менее они, по большей части, сердечны и действительно любят детей.

С моей точки зрения, совершенно необходимо, чтобы препода­ватели в детских садах занимались не более, чем шестью детьми сразу, а остальные были на попечении воспитательниц, в чью функцию входит обслуживать детей. Нянечки как нельзя лучше подходят для этой роли в детских садах. Впрочем, почему только женщины — «на подхвате» могут быть и мужчины. Детям больше чем 20 минут (максимум) не высидеть, им не сконцентрировать дольше, чем на это время, свое внимание на учительнице или учителе, то есть на том, кто... наставляет. Учительница же в детском саду в основном «наставляет»; в подготовительной группе она что-то преподает, кор­ректирует речь, жесты, учит физической ловкости. Это «передовая» группа детей детского сада. Мы еще очень далеки от той желаемой организации, необходимой для детей, не достигших трех лет, для которых задуманы детские сады.

А сколько там перегруженных групп! Была забастовка воспитателей детских садов — у них было по 35 детей в группе от 2-х до 4-х лет, и, конечно справляться с ними было им не под силу. И этот бедлам будет только расти, если детям некому помочь и присмотреть за ними. По этому случаю я написала статью, отвечающую на вопрос: «Сколько желательно иметь детей в подготовительной группе?»

Когда столько человек в стране бастует, не лучше ли предложить им придти поработать в детский сад и работать там вместе с пре­подавателями, которые получили специальную подготовку для того, чтобы научить ребенка приобретать знания, быть ловким, пользоваться своим телом, руками, голосом, наблюдать, уметь узнавать наощупь, ну, в общем научить всему тому, что и является образованием для маленького ребенка, то есть разработке всех его чувств и подготовке к вербальной, мимической и телесной коммуникации. Нужно было бы, чтобы эти ассистенты, прекрасно ладя с учителями, знали как свои пять пальцев и своих подопечных, как некогда в деревнях нянюшки, вечно окруженные со всех сторон детьми. Эти новые ассистенты в детских садах имели бы возможность поговорить

452

с каждым ребенком и как с представителем его семьи, узнать у него о родителях, о братьях и сестрах. Они могли бы познакомиться с родителями каждого из детей и быть посредниками между семьей и школой. В детских садах никогда с детьми не говорят об их мамах и папах. Родителей приглашают на собрания, а здесь... отвечают матери на те вопросы, что та задает.

Учителя в подготовительных группах стали более загружены. Они теперь нервные, усталые. И в начальной школе, и в подготовительных группах завелась хроническая болезнь — некое соперничество между родителями и учителями; учителя жалуются, что родители ничего не делают для обучения своих детей, родители же все больше и больше забот хотят переложить на учителей для того, чтобы те и воспитывали детей и учили их, в то время как эти учителя получили лишь преподавательскую подготовку.

МЕЗОН ВЕРТ

Мезон Верт («Зеленый Дом») в XV округе Парижа на площади Сен-Шарль был открыт 6 января 1979 года. Это не детский сад, не диагностический центр, это — первый камень в создании того «Дома детства», который, по мнению Франсуазы Дольто, должен был бы стать местом, куда дети ходят до ясель и детского сада. В этом месте отдыха и встреч, где к детям относятся как к личностям, все заинтересованы друг в друге, здесь соблюдается анонимность, и единственно, что важно, — это человеческое при­сутствие — мать или отец никогда не оставляют ребенка одного в Мезон Верт, родители здесь тоже отдыхают или находят себе какое-то занятие. Они встречаются здесь с другими родителями. Принимает их бригада из трех человек, среди которых, по крайней мере, один мужчина; не назначается никакого лечения, не проводится никаких обследований, ни единого специального исследования. Эти люди просто здесь, с ними рядом, они слушают и разговаривают с детьми в присутствии их родителей.

В Мезон Верт — а он единственный в мире* — практикуется изо дня в день без какой-либо отсылки к медицинским или пат­ронажным властям, без каких-либо назиданий и без апробации об-

• По крайней мере, на время создания книги (середина 80-х годов) — единственный во Франции (В. К.).

453

разовательных методик — честная беседа с любым ребенком о том, что того касается: будет ли это волнующий родителей ребенка вопрос, или — разговор о том, что он делает сам и из-за чего ему не удается наладить отношения со сверстниками или сам он не получает искомого результата. Это — вхождение в сосуществование, вместо возможного попадания в зависимость от какой-либо группы.

Об открытии уведомляли вывески. Люди смотрели, как ремон­тируется и благоустраивается этот магазинчик на очень оживленной площади между красильней — бывшей автоматической прачечной, и кафе со стоящими на улице столиками. О Мезон Верт заговорили в округе. Площадь Сен-Шарль — в таком городе как Париж — довольно провинциальна, на фоне квартала высотной застройки вдоль берега Сены, что застит полнеба, она — то место, где дети на­слаждаются катанием на роликовых коньках, а велосипедисты, отдыхая от пробега, привязывают к деревьям свои велосипеды. Достаточно оживленное место. Открывались мы в День Богоявления. Прицепили к витрине шарики и венки, и написали: «Приходите праздновать Богоявление к нам, в Мезон Верт, вместе со своими малышами от О до 3 лет». И люди пришли — просто так, из любопытства. Кто-то даже принес пироги. Мы сами Приготовили огромный пирог. Мамы уселись в кресла, а дети разбросали по полу игрушки. Мы сразу же сообщили присутствующим женщинам: «Ну вот, мы начинаем тут кое-что новенькое, что вы об этом думаете? Мы хотим подготовить ваших детей к яслям, к детскому саду». В тот первый день детей младше двух месяцев не было, и была, мне кажется, только одна беременная женщина, которая, совершая по совету своего акушера предписанную прогулку, зашла к нам случайно.

Вот так это и начиналось. И пошло, и пошло.

Сначала отцы появлялись только по вечерам, после окончания работы, между шестью и семью, они приходили за своими женами. Наверняка, чтобы поднять домой коляску.

Бывали и недоразумения... Некоторые работающие женщины ре­шили было, что Мезон Верт — ясли. В один из первых дней какая-то мама спросила: «Я могу оставить у вас своего ребенка?» Услышав отрицательный ответ, она устроила нам небольшую сцену. «Тогда зачем вы существуете, если вы — не ясли?» — «Мы и работаем для того, чтобы вы, приходя сюда вместе со своим ребенком, потом могли спокойно с ним расставаться.» — «Видно будет!» — «Если вы ищете ясли, мы можем дать вам адрес.» И мы давали адреса ясель, настаивая на том, что Мезон Верт это промежуточный