Антисемитизм в московской консерватории

В нашем веке мрачной тучей повисли над Европой две «чистоты». В 1933 году появилась «арийская чистота» Гитлера. В 1943-м заявила о себе «идеоло­гическая чистота» Сталина. Их общий подтекст — антисемитизм. Жестокий палач, «арийская чистота» в Германии унесла шесть миллионов жизней. «Идеологическая чис­тота» в Советском Союзе — уличная проститутка. Ее забота — привлечь клиента. Она применяет косметику с уче­том сезона и погоды. В музыке ее поначалу доверили Шебалину. И он, возглавив Московскую консерваторию, полностью оправдал надежды вышестоящих товарищей, выгнав всех евреев.

Но когда в Москве появлялись богатые американские клиенты, в ход шла иная косметика. Соломона Михоэлса отправили за деньгами в Америку, Шебалин осторожно (по одному) возвращал ранее изгнанных педагогов. Кого-то и на конкурс послали. Различие этих нечистот в том, что главным словом пропаганды «арийской чистоты» бы­ло «еврей», а из пропаганды «идеологической чистоты» его категорически изъяли.

Началась «холодная война». Можно поменьше стеснять­ся и оглядываться. Но слово «еврей» из-за Гитлера устарело. Ладно. Мы другие. Мы будем говорить «космополит». Важ­но не название, а суть.

И началось...

Последние годы жизни Сталина. Казалось, его культ уже охватил вселенную. Но нам нет дела до вселенной. Вернемся в Московскую консерваторию. Ее охватили «культики»: Шебалин, за ним — Свешников.

До войны много значил заместитель ректора по учебной части — проректор. С 1932 по 1934 годы пост этот занимал А. Б. Гольденвейзер. Теперь же проректор превратился в заместителя директора. И только. Абсолютная монархия. В быту появилось слово «хозяин». Он делал все, что хотел. На Шебалина было пожаловались — обожглись. Все стало ясно. Наша партия полностью доверяла «достойным». Лишь им было поручено избавляться от евреев при первой же возможности. По поводу и без. 11а Украине, особенно в Киевской консерватории, учинили полный разгром. После ночного совещания с высоким начальством ее основательно «подчистили». Или, как тогда говорили, — «разжидили». Был 1952 год. Разгар борьбы с «космополитами». Естественно, у нас все начинается с центра. А потому в консерваториях Харькова и Одессы все выло и гудело, но ведущих педагогов выгнать не успели. Батюшка испустил дух. После чего ходил анекдот о трех не. Не принимают. Не увольняют. Не восстанавливают.

Позже культ личности был осужден. Но антисемитизм остался и прочно утвердился в советской жизни.

Время моей молодости. Я скажу о том, что пас тогда волновало. Пожалуй, не было и десяти минут в день, чтобы мы не думали о музыке. Мы хотели «учиться, учиться и учить­ся», как завещал Ленин. Главной мечтой была аспирантура. Совершенно страшное состояние, когда много над собой работаешь, видишь результаты, успехи, превосходство над другими, а тебе решительно говорят: «Нет». Прошли годы. Впитанное мною осталось и воспринималось как естественное явление, как приход дня после ночи. И вот я в Германии. Здесь постоянно, каждые год-два, проходят молодежные конкурсы. Оглашаются итоги. Первую премию поделили японка и еврейка. Но я ведь советский музыкант. Почему премию дали за игру, а не за фамилию? Я ничего не могу понять. А немцы не понимают меня. А дело в том, что в жюри сидят местные музыканты. Их пригласили оценить исполнение. Их интересует музыка и только музыка. Они ее любят. Это их профессия. При чем тут бабушка? Объяснять им — только время терять. Все равно что сказать: «Ешьте суп вилкой».

Виденное и пережитое изуродовало наше мышление. Фактически из нас вытравлено чувство профессии.

Но оставим в стороне лирическое отступление и вернемся в Москву сороковых и начала пятидесятых годов.

Батя еще дышит. С первого дня создания Советский Союз провозгласил себя страной Свободы, Равенства, Братства. Здесь все люди, независимо от национальности, могут учиться и творить. И, естественно, к экзаменам в московскую аспирантуру допускается каждый. А дальнейшее решает приемная комиссия. Вроде все нормально. Но можете играть как угодно, даже архигениально. Если вы «инвалид пятой группы», вас не зачислят. Не велено пущать и все тут. Это общеизвестно. Но некоторые играли, ибо велика сила инстинкта; чем же еще объяснить происходившее?

Те времена — творческая вершина Леонида Когана. Лучше он никогда не играл. Во всем мире таких — раз, два и обчелся. И Коган три раза, повторяю, три раза, держал экзамен в аспирантуру. Третий раз — после Брюсселя. Иначе он мог бы еще тридцать раз держать экзамен.

Итак, экзамены в аспирантуру. Как оформить технически провал блестящего музыканта? Очень просто: «идеологическая чистота». Правильный подбор и расстановка кадров («кадры решают все» — Сталин). Называлось это или «коллоквиум», или «собеседование», на котором выяснялось, что в вопросах музыки ваши знания недостаточны, вы слабо эрудированы. Вам нужно больше работать над собой, больше читать, слушать музыку и вообще интеллектуально расти. При такой ситуации экзаменатор должен быть изобретателен, находчив, изощрен. Надо от дать должное некоторым из них, оказавшимся на высоте положения.

К примеру, держит экзамен в аспирантуру альтист Рудольф Баршай. Альтист, какого Россия еще не знала. Когда Баршай брал в руки альт, все отступало, уходило в тень. И вот на «собеседовании» задают ему вопрос: в чем разница между пассакальей и чаконой? Он думал, думал и не смог сказать. В аспирантуру его не приняли. Позже он спросил у экзаменатора: «Извините, в чем же все-таки разница?» Оказалось — ни в чем. То есть его спрашивали о том, чего нет. Любопытно, что подобные вопросы изобретали не дворники и не истопники, а профессора Московской консерватории. Культурные струнники Москвы. На одном из таких экзаменов скрипичное место досталось не Леониду Когану, а некоей Карповой.

Был конец сороковых годов. Заканчивалось мое студенчество. Жил я на улице Станкевича. Она начинается у крыла здания консерватории, где магазин «Ноты». На углу была и, возможно, сейчас есть маленькая церквушка. До войны в ней проходила служба, после войны ее превратили в склад. В крыле здания консерватории, где сейчас расположен Белый зал, жил профессор Александр Федорович Гедике. Обаятельнейший человек, любимец всей консерватории. К нему не приставало ничего сомнительного, плохого. Он был как бы из другого мира. Держал четырнадцать кошек и двух собак. Из дома, выходил обязательно с мешочком для корма птиц, и они мгновенно слетались. Основным для него было соблюдение режима дня. С шести до восьми утра ежедневно он играл на органе в Большом зале. Играл прекрасно. Его концерты проходили при аншлагах с огромным успехом. С детских лет я занимался у него по камерному ансамблю. В те годы он проводил уроки на дому. В большой неуютной комнате стояли два рояля, шкафы для нот, печка-буржуйка, какие-то сундуки, и гуляли кошки.

Почти каждый день он проходил с авоськой по улице Станкевича. Мы здоровались. Однажды он меня остановил и говорит: «Я жил при царе, жил при советской власти, но такого бардака не видел. Коган — лучший скрипач в Москве, а вместо него взяли рядовую скрипачку Карпову», — и выматерился. Я просто опешил. Я знал его с тридцать четвертого года, но не мог даже представить, что ему известны такие слова. А он продолжает: «Конкурс у нас — лавочка здесь. Конкурс в Праге — лавочка переезжает туда». Я молчал. Он развел руками и пошел дальше.

Музыка — это служение. Подобно священнослужителю, отдавшему себя Богу, большой музыкант должен отдавать себя музыке. И музыка, в отличие от жены, никому не прощает измену.

В первые послевоенные годы звукозаписи не было. Передачи по радио шли сразу в эфир. Молодой, известный только в музыкальных кругах скрипач Леонид Коган должен играть концерт Паганини с труднейшей каденцией Соре. За пять-десять минут до начала исполнения он звонит Бусе Гольдштейну и говорит: «Включи радио, я сейчас играю Паганини. Обрати внимание, как все будет абсолютно точно». Концерт этот он играл впервые и был настолько уверен в себе, воодушевлен, что еще до начала игры наслаждался, предвкушая свое торжество.

Великое счастье артиста. Никакие всевластные тираны партии и государства не могут дать или отнять его. Здесь они абсолютно беспомощны. Позже, будучи в большой ми­лости у власти, Леонид Коган потерял это счастье.

В те годы из-за сложившейся ситуации экзамены в ас­пирантуру вызывали большой интерес. Многие приходили их слушать. Игравшие, зная, что перед ними непреодолимая преграда, готовились особенно тщательно. Обида и злость придавали им воодушевление и силу. Они играли как никогда. Помню, одна из лучших учениц Нейгауза Белла Цопык играла «Карнавал» Шумана. Прошло более сорока лет, но я не забыл ее исполнения.

Как правило, у пианистов приемные комиссии возглавлял А. А. Николаев. Но и при нем иногда бывали просчеты. Была в консерватории блестящая пианистка Фрида Бауэр. Позже она стала известна как партнерша Ойстраха. С ней случилось «недоразумение»... ее приняли в аспирантуру. Но через три месяца ошибку исправили. Фриду Бауэр беспардонно отчислили, а вместо нее взяли пианистку, тянувшую не больше чем на педагога общего фортепиано.

Однажды произошла комедийная ошибка. При аспирантуре имелось заочное отделение. Обычно соблюдался местный уровень, и потому попадал кто-то из москвичей. Но в интересах документации (то есть для охвата страны) решили принять экзаменующегося с периферии. Появился парень с партийно-государственной фамилией. Смотрелся приятно. Играл. При таком уровне игры москвичи любой окраски об аспирантуре и не думают. Идет милое собеседование без чакон и пассакалий. Его спрашивают о фортепианных концертах для левой руки. Для пианиста это детский вопрос, и ему ставят «пять». Партийно-кадровый подход соблюден. Но случайно на столе у комиссии оказался список играющих лишь с перечнем фамилий и инициалами. Его попросили принести документы. Он принес. Их просмотрели...

Рассказывали, что Николаев изменился в лице, его рука начала трястись. Перед комиссией стоял тривиальный «инвалид пятой группы». Но «что написано пером, не вырубишь топором». Проблемы возникли и у них, и у него. Его заставили уехать из родного Харькова, направив работать в город Артемовск, дыру возле Донецка.

Всевозможные чудеса случались при направлении вы­пускников на работу. Одним из самых популярных пианистов в Москве был лучший ученик Игумнова Наум Штаркман. Он получил направление в город Калугу на должность концертмейстера филармонии. В соответствии с дежурным партийным лицемерием ему дали понять, что его опыт нужен для поднятия уровня солистов периферийных филармоний, потому что он талантливый музыкант и т. д., и т. п.

Следующий случай — самый потрясающий. Но прежде небольшое отступление.

В 1949 году, впервые после войны, в Варшаве проводился конкурс имени Шопена. Из проходивших до этого трех конкурсов в двух победителями стали советские пианисты — Оборин и Зак. Затем, в 1955 году, Советский Союз представляли уникальный Владимир Ашкенази и великолепные исполнители Шопена — Наум Штаркман и Дмитрий Паперно. К тому времени, в результате охвата Польши «идеологической чистотой», Ашкенази получил вторую премию. Позже в Варшаве произошел скандал с Иво Погореличем.

Тогда, в 1949 году, в консерватории у профессора Игумнова училась девушка из Баку — Белла Давидович. На нее возлагались все надежды, только о ней говорили. Белла Давидович блестяще выступила и без всяких связей с бабушкой, политикой и конъюнктурой стала победительницей конкурса. Это был триумф.

Каждое ее последующее выступление свидетельствовало об огромном таланте и неповторимой индивидуальности. С присущим ей блеском она лучше всех играла на выпускных экзаменах консерватории в 1951 году. И как выпускница получила назначение концертмейстером эстрады в город Киров. Позволю себе повторить: победительница конкурса имени Шопена в Варшаве, давшая советской музыкальной культуре не меньше, чем Оборин, Флиер, Ги-лельс и Зак, Белла Давидович должна была поехать в Киров работать концертмейстером местной эстрады. Отныне Белла Давидович должна играть под выступление дрессированных собачек, под глотание шпаг и т. д. Никаких Шопенов, Рахманиновых и им подобных. Таково окончательное решение на нашем славном (у нас все только славное и родное) государственном уровне.

И не с неба же оно свалилось? Кто-то это придумал. Какая глубина мысли и взлет фантазии! Мы не «гитлеры» и не собираемся убивать среди бела дня. Сегодня это не соответствует интересам международного рабочего движения и борьбы за мир. Но убить духовно и творчески можно и даже нужно. А дальше — посмотрим. Ведь товарищ Ста­лин постоянно учит нас работать с кадрами. Спасло Беллу Давидович внезапное приглашение на концерт в польское посольство.

У профессора Ямпольского в те годы одним из лучших учеников считался Ростик Дубинский — блестящий виртуоз. Совершенно неожиданно для всех он создал квартет, ставший самым известным. Квартет Бородина. В первом его составе на альте играл Баршай. Но на ответственном государственном уровне было решено направить Ростислава Дубинского в Ашхабад греться на солнце и играть в кишлаках Средней Азии сонаты Баха для скрипки соло. Там его срочно ждут. А как же любимый публикой квартет, душой которого был Ростислав? Ответили официально: с квартетом все в порядке. Его не ликвидируют. На место первой скрипки сядет другой скрипач, и никаких проблем. В так называемом свободном мире каждый дурак может выступить со своим предложением и лезть с ним во все дыры. В Советском Союзе все делается без дураков. Никакой отсебятины и произвола. Все осуществляется официально, государственно, только в интересах народа, его родной партии, в интересах борьбы за мир и светлое будущее.

СВЕТ НАУКИ», ИЛИ ПЫТКА

Если вы живете в большом городе и являетесь инженером, преподавателем или другим работником интеллектуального труда, то у вас должно быть общественное лицо. И только лицо. Ничто другое его заменить не может. А оно зависит от степени вашего участия в общегосударственном спектакле.

В послевоенные годы, пока Батя не испустил дух, такая ситуация приводила к человеческим трагедиям. Не в лагере, нет. На свободе. При почете, уважении и отличном питании.

Все представление началось с первых дней советской власти, когда каждый шаг сопровождался пропагандой. Мы ей верили, в большей или меньшей мере. Но она не вторгалась физически в нашу жизнь. Нам было положено кричать «ура». Мы с этим отлично справлялись.

Я думаю, что все кардинально изменилось с того осеннего дня 1938 года, когда мы, москвичи, бегом устремились в очередь. В том числе я, мои друзья и знакомые.

Это не была типично советская очередь, в которой, запыхавшись, вы встаете за кем-то. А потом, успокоившись, увидя за собой пять-шесть человек, спрашиваете впереди стоящего: «Что дают?» Здесь вы знали, что дают: «Краткий курс истории ВКП(б)», впервые изданный в СССР. Тяжелейшее бремя навалилось тогда на студенчество. Называлось оно «Основы марксизма-ленинизма». Вы влюблены в науку, музыку, медицину, готовы посвятить им всего себя. Спокойно... Вам очень «убедительно» разъяснят, что «Основы» и только «Основы» являются началом жизни, наук и искусств. Именно перед войной была создана система давления на вашу психику и самого жестокого выкачивания вашей духовной энергии. Вспоминая об этом, я содрогаюсь по сей день. Вы высовывали язык, как задыхающийся пес. Больше половины учебного времени отнимала эта галиматья. Увильнуть было невозможно. Еженедельно вы посещали семинар и представляли свои конспекты по первоисточникам. Вместо занятий любимой музыкой мо­лодые музыканты часами убивали время, записывая безразличное, чуждое, противное. Настоящий ужас, длящийся без конца. «Шаг вперед, два шага назад». Вы не спрашивали: «Что делать?» Вы понимали (какая наивность!), что это не вечно. Ради диплома, во имя самого дорогого — музыки — нужно терпеть. Пройдут госэкзамены, и вы избавитесь от невыносимого балласта жестокости, отравляющей студенческие годы. Так было перед войной.

После войны началось «мирное строительство», ставшее пыткой, трагедией для тех, кто уже обзавелся дипломом.

Дорогие трудящиеся стран народных демократий!!! Вы беситесь с жиру! Вы не цените своих вождей. Ведь они ночью спят, как нормальные люди. Наш «Всевышний» по ночам не спал. Он бодрствовал. А поскольку у нас народ и партия едины, то вместе с ним бодрствовали все ответственные, полуответственные и безответственные товарищи. Ночью спал только животный мир, школьники, учителя и подобные им низы. Рабочий день остался ненормированным еще со времени войны. Соблюдались только воскресные и праздничные дни. Люди возвращались с работы далеко за полночь. Мне известны случаи, когда ответственный товарищ спал тут же, в кабинете. У телефона сидел секретарь. На звонок свыше он отвечал: «Минутку, он вышел по нужде». Такое было дозволено. Затем будил его. И только когда Батя испустил дух, рабочий день стал заканчиваться в 18 часов.

В те времена все важные совещания в верхах, как прави­ло, проводились между двумя и четырьмя часами ночи. Это придавало им весомость, тревожность, дух борьбы. Известно, что в семье братских народов Украина всегда выделя­лась оперативностью. Директором Киевской консерватории был А. И. Климов. Его сменил А. Я. Штогаренко (два сапога пара). Одно из самых радикальных совещаний по кадрам у Климова началось в три часа ночи. Очевидно, по указанию горкома. Надо полагать, что подобное бывало и в других местах. Поэтому жалобы киевских евреев, что их среди бела дня гнали с работы, — наглая ложь. Днем никого не гнали. Все решалось глубокой ночью.

Работа по ночам, то есть параллельно с Батей, была обычным делом. Но так как нами руководил «корифей наук», «гениальнейший из ученых», то светом науки полагалось озарить и нас. Этому придавалось столь серьезное значение, что слова «кружок по изучению» звучали как примитив. «Кружок» был уделом уборщиц, которые тоже в обязательном порядке озарялись светом науки. А для нас, дипломированных (дураков), был создан вечерний университет марксизма-ленинизма, охвативший всю страну. За учебу каждый платил по сто пятьдесят целковых в месяц. По тем временам более десяти процентов среднемесячной зарплаты.

В Донецке такой университет работал по понедельникам и четвергам с 20°° до 23⁴⁵. При Сталине большинство так «рано», то есть в 20°°, не освобождалось. Но на «святое» дело отпускали с почетом. Многие радовались возможности прийти домой раньше обычного, то есть в двенадцать часов ночи.

«Молебен» проходил в одном из зданий политехнического института в студенческом городке. А по вторникам и пятницам на столе у парторга уже лежали сведения о вашем прилежании.

Представьте себе следующую сцену. В 20⁰⁰ начинается педсовет. Одна из ваших учениц преждевременно кому-то отдалась — одно из главных событий в повестке дня. И пошло: «Как вы могли допустить?», «Куда вы смотрели?», «Это результат отсутствия воспитательной работы», «Нужны ли нашей стране педагоги, знающие только бемоли и диезы?» Один за другим меняются ораторы, перед глазами черно. Вы еще не знаете, чем все для вас закончится. Наконец поздно ночью педсовет завершает свою работу. Усталый, душевно разбитый, едва волоча ноги, вы приходите домой. Только бы лечь, уснуть и забыться. Но нет. На столе — книга Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». Назавтра вы должны представить конспект одной из глав. Отсутствие у вас такового будет сразу известно парторгу. И тогда станет предельно ясно, откуда все идет и почему такое могло случиться. Наличие конспекта может смягчить ситуацию. Самоподготовка и особенно конспектирование — главный бич вашей жизни. Пропаганда вторглась в ваш дом. Отняла отдых, исковеркала быт. Особенно тяжело было пожилым людям. Вспоминаю прекрасного человека В. А. Шульмана. Еще до революции он считался одним из лучших инженеров Донбасса. Работал он четко, старательно и любое дело доводил до конца. А конспекты и изучение этого бреда шли за счет сна. Болезнь не заставила себя ждать. Пульс его угрожающе падал. Человека едва спасли. Потом его жена и дочь вымолили для него освобождение от занятий. А его коллега, друг студенческих лет, умер, не выдержав такого напряжения. Напор самой «передовой науки» в сочетании с изнуряющим, так называемым самоотверженным трудом противопоказан людям в возрасте или со слабым здоровьем.

Среди интеллигенции почти каждый знал тех, для кого это «просвещение» стало началом роковых заболеваний. Для студента оно открывало путь к диплому, и хотя неприятно, противно, но надо было стараться. Я не встречал никого, даже среди самых дисциплинированных или недалеких людей, кому было хоть как-то интересно. А каково пожилому человеку, отдающему себе отчет в полной бессмысленности, абсолютной бесполезности и омерзительности происходящего, сидеть по ночам, тратя свой отдых, духовную энергию и здоровье?

Лекции читались в зале с наклонным полом, где парты располагались на ступенях единым рядом, одна выше другой. Все отлично просматривалось. Идет лекция. Тишина. Вдруг слышен стук. Кто-то уснул и подбородком ударился о парту. Внезапный смех вносил какую-то разрядку. А проснувшийся смущенно, виновато оглядывался. Минут через пятнадцать все повторялось снова, только в другом ряду. Сказывалась невероятная усталость в сочетании с жестокой партийной скукой.

Приезжали молодые специалисты. С гордостью они показывали свою «пятерку» по «Основам марксизма-ленинизма». Но она их не спасала. Чтобы не «отстать», они были обязаны заново начинать эту карусель. Советский человек должен постоянно работать над собой и повышать идейно-политический уровень. Абсурдно и жестоко.

За два года своего марксистского просвещения я встречался и с тяжелым, и со смешным. Парторг одного из учреждений настолько вошел в роль, что постоянно говорил: «Как интересно изучать марксизм-ленинизм. Читаешь, и жизнь становится понятной. Все проясняется. Вчера до поздней ночи сидел, не мог оторваться». Находился он только в последнем ряду, всех видел и иногда указывал своим сослуживцам на недостаточность внимания. Однажды лектор оборвал речь буквально на полуслове. Все обернулись. Мы увидели парторга с широко открытым ртом, в который могла влететь ворона. Полные страха глаза были выпучены. Ему помогли спуститься к выходу.

Оказывается, он зевнул так, что не смог закрыть рот. С перепугу решил, что умирает. В следующий раз ему заметили: «Как можно при таком глубоком интересе так глубоко зевать?»

После смерти Сталина все успокоились. Парторг сведений о нас не получал, и нашим просвещением перестали интересоваться. Казалось бы, хватит дурака валять. Но закончившим курс вручали диплом. Кто же от диплома откажется: может, он еще и понадобится? Так думали все, и никто не ушел.

Закончился университетский срок (два года). Жили мы в общей атмосфере невежества и примитивизма. Но когда к этому добавлялось барское превосходство начальства, его поучения {ведь никто не посмеет возразить!), становилось совсем невыносимо. К примеру, Никитушка [Хрущев] на художественной выставке сказал, указывая на портрет женщины: «Кто с такой бабой спать ляжет?»

Меня тошнило от появления начальства перед музыкантами. Прошло много лет, но даже сегодня противно вспомнить речь еще не примкнувшего товарища Шепилова перед выдающимися музыкантами страны. А затем его портрет и текст речи на всю полосу в журнале «Советская музыка». Такого бывает удостоен великий музыкант в юбилейный день. То, что Шепилов говорил, — сплошное убожество, интеллектуальное невежество и наглость. Да, наглость. А ведь в хрущевском Политбюро он слыл самым интеллигентным.

Стоит на трибуне партийный босс и вещает перед великими музыкантами. В зале сидят Шостакович, Хачатурян, Кабалевский, Ойстрах, Гольденвейзер, Нейгауз, Гилельс, Гинзбург, Флиер... да разве всех перечислишь! И он им поучительно цитирует слова Ленина об «Аппассионате» Бетховена. Набор районных пропагандистов. Типичная психология современного рабовладельца. Произносится сверху — все должны слушать и глотать. Появляется цитата — обрушивается на головы всех: от доярки до академика. А позже на первых страницах центральных газет и журналов появилось фото: Хрущев, Пахмутова, Микоян. Прошу любить и жаловать. Лицо советской музыки.

Какое счастье, что наш родной выразительный, сочный русский язык дает возможность четко и ясно выразить чувства, пробуждаемые величием такого фото: «Верной дорогой идете, товарищи!» Само собой разумеется, что верной. Все всегда было правильно, поучительно и мудро.

Вспоминаю, как всех обрадовал зять Хрущева Аджубей, рассказывая подробности проявления нашим дорогим Никитой Сергеевичем своих антипатий к империалистам. Находясь в зале ООН, Никитушка снял ботинки и стучал ими над головой чилийского делегата. Какая элегантность! Я уже представлял сцену: в зал заседания ООН входят советские дипломаты в носках, держа в руках свои башмаки.

После разгрома так называемой антипартийной группы снова началось «просвещение». Хрущев заговорил и, казалось, не остановится никогда. Его остановили.

Если речи Сталина изучались, то речи Хрущева и Брежнева прорабатывались (их надо было только прочесть и обсудить на работе). Собирались уже раз в две недели на два часа. Терпимо, хотя и раздражало. Однако дома мы были хозяевами своего времени. Ветераны «просвещения», прошедшие вечерний университет марксизма-ленинизма, ценили это больше других. Как правило, все политзаня­тия давали обратный эффект. Руководители и подчинен­ные знали это тогда и знают сейчас.

Каждый приходил, думая не о том, что сказал «наш Никита Сергеевич» или «дорогой Леонид Ильич», а о том, где раздобыть мясо, лекарство или кофточку. Многие при мысли об очередях не скрывали своей злости на то, что теряют здесь время. К слову, о лекарствах. Моя жена — врач. Она подписала документ, обязывающий ее не предписывать больным дефицитные лекарства. Во-первых, не нужно болеть, а во-вторых, потребности трудящихся в аспирине и валерьянке государство покрывает полностью, и от этого еще никто не умер.

При Брежневе непрерывно нарастал гром пропаганды, переходящий в нервный зуд. Жили, как на вокзале. «Навстречу юбилею», «В подарок съезду», «Слава КПСС», «Выполним», «Встретим», «Дадим», «Свобода, равенство, братство», «Встречный план», «Дополнительное обязательство». И так весь день.

Наконец я дома. Тишина... Спокойно пью чай с вареньем. Играю с детьми. Сижу за фортепиано. Слушаю пластинки. Читаю. Говорю с друзьями по телефону. Я вышел из дома... И снова везде и всюду: «Навстречу юбилею», «В подарок съезду», «Слава КПСС», «Выполним, встретим, дадим». Давай, давай, давай... И так бесконечно. Нет пауз. Нет спасения. Как надоело!

И вот я на Западе. Словно вырвался из сумасшедшего дома. Никто не подгоняет. Никто не дергает. Люди рабо­тают без обязательств, без хамства. Даже благожелатель­но. Все вокруг спокойно. Приходится привыкать.

Всю жизнь чувствуя себя правильным, государственно безгрешным, я шел на все эти собрания и педсоветы с мыс­лью: пронесет или не пронесет? Никто не был гарантиро­ван от сюрпризов. С каким приятным чувством я уходил, если меня не трогали.

Теперь этого приятного чувства у меня нет. В Германии его отняли. Здесь эти так называемые конференции про­ходят два раза в год. В ресторане или в зале, где уже серви­рован стол с холодными закусками, пивом, соками и кофе. Никаких разносов, никакой критики. Естественно, все приезжают на своих машинах. Кому рассказать? Кто поверит? Первое время я приводил семью, чтобы посмотрели на это «разложение».

Сейчас в России гласность и перестройка. Но, прожив в Советском Союзе почти шестьдесят лет, не представляю себе кардинальных изменений, пока господствует страшное чудовище, пожирающее все проявления жизни, индивидуальность человека, его ум, энергию и душу: «Наступательная марксистско-ленинская идеология».

СТРАХ

После войны нами завладели совершенно разные чувства. С одной стороны, мы вкушали радость . победы, заслуженно ликовали, что иногда мешало многое понять. Мы забыли трагедию начала войны и счи­тали, что Сталин действительно великий полководец. Откуда было нам знать правду? Ее знали только высшие чины и, возможно, боялись говорить о ней даже дома.

С другой стороны, все поглотил страх. Одна за другой следовали кампании травли ученых, литераторов, музыкантов, «космополитов», и обязательно с газетной вакха­налией. Даже у того, кто всегда был спокоен, пропадала уверенность. Невольно думалось: кто следующий? В этом заключалось отличие от 1937 года. Тогда прошло несколь­ко шумных процессов с высоким начальством. Остальных брали тихо. Ходили слухи: взяли того или другого. Внешне все выглядело спокойно. Теперь же массовых репрес­сий не было, но зато — шум, звон, психическая атака. Нагнетался страх.

Люди молчали. Боялись друг друга. Говорили только в семье. Но не менее ужасной была угроза перед нависшей над страной новой войной. Ужас этот был создан искусственно, как голод тридцатых годов, и внедрялся жестоко, планомерно.

Прошли десятилетия. Теперь мы понимаем, что боль­шего абсурда, чем война на развалинах Европы в конце сороковых годов, с американскими поджигателями и не­мецкими реваншистами, трудно себе представить. Но народ, лишенный информации, оглушенный пропагандой, этому верил. Люди не решались ехать на курорт. В такси, поездах, парикмахерских говорили только об этом. Основной темой была война.

Вспоминаю лето 1950 года. Я в поезде Петрозаводск — Ленинград. По радио передают последние известия: «Передовики производства... сельского хозяйства...» и т. д. Никто не слушает. Начались сообщения о международной жизни. Многие занервничали. Раздались голоса: «Может быть, поворачивать оглобли?» Подобное встречалось часто.

С болью в сердце смотрели мы на своих детей. Жизнь была отравлена. Мы существовали. Где там спрашивать, почему нет мебели, меда, женских трико, классиков русской литературы, майонеза, белья и всего остального? Лишь бы войны не было. Ходил такой анекдот. Заходит человек в магазин и спрашивает: «У вас колбаса есть?» Ему отвечают: «У нас нет мяса и рыбы, а колбасы и масла нет напротив. Идите туда». Само собой разумеется, что виноваты проклятые поджигатели новой войны, но почему у них есть все, а у нас — ничего? Если подавляющее большинство средств идет на подготовку к новой войне, почему у них все, а у нас — ничего? Такого вопроса мы себе не задавали. Мы знали: у них хуже, чем у нас. Сколько пережито, сколько испито мук и страданий! Фотографии дорогих и близких, погибших на фронте, перед нами.

Под руководством товарища Сталина идет отчаянная борьба за мир. Наш народ хотел, чтобы спокойствие ца­рило во всей Корее. Помешали. Мы хотели дать мир и счастье жителям иранского Азербайджана. Установили там народное правительство во главе с товарищем Пишевари. Произошло то же, что с народным правительством Финляндии под руководством товарища Куусинена. Сорвали антинародные силы. Наша печать взывает к бдительности. Но газетный шум — это барабан. Нужна музыка. И слово свое сказала верная помощница партии — советская литература. Вышли актуальные произведения: «Поджигатели», а затем «Заговорщики» Николая Шпанова. По формату они превосходили обычные книги. Шутка ли, более тысячи страниц. Поражала скорость их появления. Очевидно, автор писал их модным тогда квадратно-гнездовым способом. Они мгновенно раскупались. Несмотря на массовый тираж, достать их было трудно: читали взахлеб, передавая из рук в руки. Шпанов писал о поджигателях войны во главе с президентом США Гарри Трумэном. В книге он был выведен под именем Тримен. Действительно, может ли быть большая угроза миру, чем американские поджигатели войны и их пособники?

Книги Шпанова были мощным идеологическим оружием. Но как оружие они больше подходили для рукопашного боя. Ежели такой книжищей трахнуть по башке...

Потом вышла «Югославская трагедия» Ореста Мальцева. Она разоблачала фашистскую банду Тито. Тито был отважным человеком. Когда его штаб оказался в окружении и немцы сжимали кольцо, за Тито был послан самолет. Но он вылетел последним рейсом, когда уже все были спасены. В книге он изображается жалким трусом, вздрагивающим при выстреле. Это очередное «правдиво-историческое» произведение советской литературы было удостоено Сталинской премии.

Через некоторое время, уже после смерти Сталина, Тито с почетом встречали в Москве.

Как бы то ни было, имена Николая Шпанова и Ореста Мальцева, а заодно с ними драматурга Анатолия Сурова исчезли. Предполагаю, вспоминая Ильфа и Петрова, что эти люди не пошли в управдомы.

Со смертью Сталина пропал ужас перед террором. Лю­ди перестали бояться друг друга. Но остался страх войны. Его поддерживали и раздували. Он был важной частью внутренней политики. Он снимал ответственность за все. Он был необходим. Вовлекать сюда печать нежелательно с международных позиций. И выход был найден. В учебных заведениях, учреждениях и т.д, ввели изучение граж­данской обороны, сокращенно ГО. Мы были обязаны являться, выслушивать и изучать бред ада. Волосы становились дыбом. Мурашки бегали по спине. Широко раскрытыми глазами мы молча смотрели друг на друга. А потом говорили: «Пусть ничего не будет. Ничего не надо. Только чтоб без войны». Если на политзанятиях ворчали: «Вместо того, чтобы стоять в очереди, мы здесь теряем время», то на ГО такого не было. И наконец переплю­нули товарища Сталина. При нем студентам полагалась отсрочка от военной службы, теперь ее отменили. Закончил школу — иди служить. Если ты чуть помоложе, пойдешь уже как студент. Но строго по возрасту. Никаких отсрочек! Что поделаешь? Пентагон, агрессивные круги США...

При мне еще существовала доктрина Хольштейна. В Германии я убедился, что она действительно есть, — но не в ФРГ, а у пропагандистов Советского Союза. Нам долбили, что планы современных немецких генералов — дойти до Урала. Собачий бред. В свободном мире даже не учат ГО. В отношении ФРГ это абсолютно точно. В результате появился парадокс. Страна-кит — СССР и страна-сардинка — Израиль. На протяжении одного поколения в Израиле было три войны. Три миллиона человек в окружении ста миллионов, стремящихся их уничтожить. Часто рвутся бомбы, проникают террористы. Школы охраняются автоматчиками, ибо детей уже брали в заложники. При входе в театр каждого обыскивают. В Израиле не изучают ГО. По выходным дням солдаты возвращаются домой. Люди живут спокойно, без всякого страха. Израильтяне законно гордятся этим.

Вокруг Советского Союза — страны, проглоченные и ждущие своей очереди. И нервничающие Китай и Япония. А люди в СССР живут, как в осажденной крепости, в постоянном страхе. Он нужен как оправдание «счастливой жизни». Чем страшнее, тем «счастливее».